Текст книги "Слово и части речи"

1.8. Экскурс о японских падежах

Позволю себе в связи с тем, о чем говорилось в предыдущем разделе, экскурс в историю исследований японского языка, где на ряд ученых неявно оказывал влияние такой фактор, как их родной язык. Вероятно, подобные примеры можно обнаружить и в истории изучения других языков.

Выше уже упоминалось, что японская система имени агглютинативна, в том числе имеются агглютинативные падежные показатели2929
  В отличие от литературного языка в некоторых диалектах есть вторичная фузия.


[Закрыть]. Их функции вполне соответствуют функциям падежных аффиксов во флективных языках, в русской научной и учебной литературе по японскому языку давно используются термины вроде именительный падеж, дательный падеж. Проблема, однако, заключается в их статусе. Японская традиция рассматривает их как несамостоятельные (служебные) go, такая точка зрения является общепринятой (если не считать отдельных лингвистов (Судзуки Сигэюки), пытавшихся применить к японскому языку идеи русской науки). Также нет больших расхождений в их трактовке и на Западе, где с конца XIX в. в лингвистической японистике ведущую роль играет наука англоязычных стран: они всегда отдельные слова (postpositions, particles3030
  Оба термина распространены, и между ними обычно нет строгого разграничения.


[Закрыть]). Но в России и СССР об их формальном статусе долго шли споры3131
  Все сказанное здесь о падежных показателях относится и к ряду других японских приименных агглютинативных служебных элементов, например к тематической частице wa.


[Закрыть].

Русская японистика поначалу зависела от западной и заимствовала у нее многие трактовки, в том числе рассмотрение данных единиц как отдельных слов. При этом авторы первых грамматик, в основном практики, не замечали противоречия в своих описаниях: вслед за западными образцами они выделяли падежи, хотя русская традиция не допускает возможность парадигмы, состоящей только из аналитических форм. Если считать данные единицы отдельными словами, то, в соответствии с этой традицией, в японском языке нет падежей, есть только послеложные конструкции.

Первым в нашей стране лингвистом-теоретиком, изучавшим японский язык, был Е. Д. Поливанов. И он первым в мировой науке предложил идею об именном, в том числе падежном, словоизменении в японском языке. Его определение слова в грамматике 1930 г. совместно с О. В. Плетнером уже приводилось. Оно, как мы помним, основывалось на синтаксических (главных) и фонетических (второстепенных) критериях; на его основе едва ли не все грамматические элементы японского языка трактовались как аффиксы. В частности, на основе этого определения выделялась категория падежа.

Такая точка зрения хорошо согласовывалась с принятыми в русской традиции представлениями и в течение почти полувека у нас господствовала [Конрад 1937; Фельдман 1951, 1960; Холодович 1979]3232
  На основе какой-то из этих работ, видимо, под влиянием А. А. Холодовича, подходит к этим показателям и И. А. Мельчук. Он считает, что даже вставка несомненного служебного слова (одной из пяти частиц, которых на самом деле более сотни [Martin 1975: 101–131]) между именем и падежным показателем не препятствует признанию аффиксального характера последних [Мельчук 1997: 182]. В пользу аффиксальности падежных элементов он также приводит аргумент: показатель именительного падежа ŋa начинается со звука ŋ (аллофона фонемы g), который не встречается в начале слова [Там же: 209] (реальная ситуация несколько сложнее [Алпатов и др. 2000: 133]). На данном конкретном примере хорошо виден общий подход И. А. Мельчука во что бы то ни стало сохранить традиционное решение. Но как раз здесь он отстаивает трактовку, нетрадиционную для самих японцев и уже почти всеми отвергнутую в России.


[Закрыть]. Однако в 60-х гг. вновь была выдвинута концепция о том, что данные показатели – отдельные слова [Вардуль 1964], причем это не было простым возвратом к трактовкам начала века: концепция не постулировалась, а доказывалась лингвистической аргументацией. И. Ф. Вар-дуль использовал, прежде всего, критерий вставки, прежде всего, возможность вставки перед падежными элементами других служебных слов, заведомо отдельных3333
  Японские падежные элементы в письменном варианте языка могут отделяться от связанного с ними имени не только частицами, но и пояснениями (иногда многословными), заключенными в скобки. Учет этого явления дает право считать их даже не формантами, а служебными словами в смысле, введенном в 1.4.4. И. Ф. Вардуль, однако, не считал этот аргумент особо значимым ввиду периферийности таких случаев.


[Закрыть]. Такая трактовка стала в последние десятилетия и у нас преобладающей; выделение падежных и иных именных суффиксов встречается лишь в отдельных работах [Солнцев А. 1986]. О статусе японских падежных элементов подробнее см. [Алпатов 2010: 10–16; 2012].

Специалисты, в том числе японисты, привыкшие в своих собственных языках «довольствоваться словами, вовсе неизменяемыми», по выражению А. Мейе (взгляды которого я рассмотрю в 1.11), без труда опознали подобные слова и в чужом языке. Зато подход Е. Д. Поливанова и его последователей хорошо совмещался с представлениями носителей языка, в котором и поныне чаще всего «слово является лишь в сочетании со словоизменительными элементами». Такую единицу Е. Д. Поливанов обнаружил и в японском языке, хотя он не мог не отметить частую возможность японской именной основы выступать самостоятельно. Видимо, играла роль и возможность при такой трактовке строго выделять в изучаемом языке грамматическую категорию падежа и изучать ее в системе, тогда как предложные (послеложные) конструкции редко описываются столь же системно, как грамматические категории. Аналогичным образом Н. И. Конрад пытался найти словоизменение, аналогичное русскому, даже в китайском языке [Конрад 1952].

Однако в наши дни очень немногие признают для японского языка именное словоизменение, но не произошло отказа от изучения в нем категории падежа. Здесь явно вступили в противоречие различные привычки носителей русского языка: с одной стороны, хорошо, если в языке имеются падежи, с другой стороны, привычно считать, что грамматика – это, прежде всего, словоизменение. Но рациональнее оказалось сохранить понимание приименных показателей синтаксических отношений как падежных, отказавшись от слишком жесткого для многих языков понимания грамматической категории как обязательно синтетической (эту точку зрения формулирует В. Б. Касевич [Касевич 2006: 481]). А позиция противников падежного словоизменения в японском языке оказалась сильнее: синтаксические критерии, как уже говорилось в разделе 1.4.2, больше расходятся с привычными представлениями о слове.

1.9. Проблема слова в других лингвистических традициях

В других лингвистических традициях также имеются некоторые базовые единицы лексики и грамматики. Рассмотрим вопрос об их лингвистическом статусе.

Пожалуй, в наименьшей степени с европейской традицией расходится по данному вопросу арабская. Вопрос о границах слова и о членении текста на слова в ней решается примерно так же, как в европейской арабистике; см. [Старинин 1963]. По-видимому, слово в арабской традиции в первую очередь соотносится со словоформой I в смысле [Алпатов 1979а]: среди выделяемых здесь «частиц» есть несомненные форманты. Однако в отличие от античной традиции у арабов базовых единиц две: слово и корень; особая структура семитского корня требовала его обязательного выделения, тогда как структура древнегреческого и латинского языков позволяла обходиться без такого понятия. Возможно, и европейское понятие корня восходит к арабской (или близкой к ней еврейской) традиции.

Иначе дело обстоит в дальневосточных традициях, среди которых, помимо японской, рассмотрю бирманскую, китайскую и вьетнамскую.

Как пишет исследователь бирманской традиции В. Б. Касевич, в ней «отсутствует сколько-нибудь последовательное различение морфологии и синтаксиса. Основные понятия грамматического анализа суть следующие: вэча “предложение”… наусхэ “частица”, цоу “группа, член предложения”. Под последним понимается один или несколько слогов, оформленных частицей (частицами). Реально, впрочем, требование оформленности не соблюдается, а термином цоу обозначаются также члены предложения, не имеющие эксплицитного оформления» [Касевич 1981: 207]. Далее В. Б. Касевич пишет: «В грамматику включается то, что обладает высокой частотностью употребления… Из отношений лишь более конкретные, типа “приходиться кому-л. кем-л.”, выводятся за пределы грамматики. Более же абстрактные (соответственно статистически шире представленные в текстах), типа отношений “вместо” (“взамен”), “наравне с…” и т. п., рассматриваются в традиционной бирманской грамматике. Иначе говоря, соответствующие слова включаются в общие списки элементов, подлежащих истолкованию в грамматике наравне со, скажем, показателями множественного числа. По-видимому, такому “списочному” представлению грамматики во многом способствует сам материал языка, где грамматические отношения передаются отдельными служебными словами (“частицами”) и приближающимися к ним по характеру агглютинативными аффиксами. Отсутствие парадигм, составленных синтетическими словоформами, затрудняет вскрытие системности в языковом материале» [Там же: 208].

Такие особенности бирманской традиции напоминают более разработанную японскую традицию. Также отсутствует различие между аффиксами и служебными словами, которые вместе включаются в класс наусхэ (ср. служебные go); прочие базовые единицы – цоу – имеют сходство со знаменательными. Единицы двух классов разграничиваются по частотности (а может быть, и по регулярности присоединения?). Бирманский язык – последовательно агглютинативный (несколько более последовательный, чем японский, в глаголе которого есть черты флективности), большое место в нем занимают форманты, а проблема выделения словоформ в западной и отечественной бирманистике остается спорной.

Особое место среди всех занимает китайская традиция, древнейшая среди дальневосточных. До европеизации китайской науки в начале ХХ в. (что отчасти сохраняется даже сейчас) в качестве основной единицы выделялось цзы – тонированный слог, записывающийся иероглифом и имеющий значение3434
  Эта единица одновременно оказывается и базовой фонетической единицей (аналога фонемы в традиции не было), и базовой единицей словаря; см. [Яхонтов 1981: 224].


[Закрыть]. Три этих свойства – фонетическое, графическое и семантическое – строго не разграничивались в традиции (ср. совмещение разных, хотя и несколько других свойств у слова при словоцентрическом подходе). Иногда употреблялся и термин юй, к которому восходит японское go; юй также понимался как тонированный слог. Все более протяженные единицы, в частности аналог словоформы – цы, появились или приобрели современное значение в китайской науке уже под европейским влиянием в ХХ в.

В отечественной китаистике цзы не принято приравнивать к слову; если речь идет о грамматике, эту единицу обычно считают морфемой. Одно из редких исключений – работы А. М. Карапетянца [Карапетянц 1982; 1984], где отстаивается совпадение слова и слого-морфемы, то есть цзы, в китайском языке.

Точка зрения А. М. Карапетянца не получила поддержки в нашей китаистике, не поддерживается она и теми китайскими лингвистами, которые ориентируются на европейскую или американскую науку. С чисто лингвистической точки зрения она легко уязвима, по крайней мере для современного китайского языка. Такие двуслоги или трехслоги, как гунцзо ‘работать’, пинфан ‘квадрат’, бугунпин ‘не-справедливость,’ являются несомненными словоформами3535
  Обычно они бывают и основами из-за почти полного отсутствия флексии (исключая так называемое явление эризации).


[Закрыть], что видно из их нераздельности и единого грамматического оформления. Среди грамматических показателей китайского языка есть форманты и служебные слова, то есть в этом языке могут быть разграничены словоформы и синтаксемы.

А что же такое цзы? Это не словоформа (иногда может лишь совпадать с ней), не синтаксема, не лексема (многие двуслоги и трехслоги идиоматичны и записываются как особые лексические единицы в словарях), не фонетическое слово, по крайней мере с акцентной точки зрения: многие двуслоги и трехслоги могут иметь единый акцентный контур. Действительно цзы ближе всего к морфеме, хотя имеются неразложимые по смыслу двуслоги и трехслоги, как давно существующие в языке (путао ‘виноград’), так и в гораздо большем количестве новые заимствования. Наибольшее сходство с цзы имеет субморф – единица, по морфонологическим признакам сходная с морфемой, но не обязательно имеющая значение; такая единица выделяется в некоторых работах [Чурганова 1973: 13 и др.], хотя ее выделение далеко не общепринято. О сходстве цзы и субморфа см. также [Алпатов 2004]; иную точку зрения см. [Касевич 2006: 215]. Но если отвлечься от сравнительно редких неразложимых по смыслу образований, то центральная роль цзы в системе китайского языка даже более очевидна, чем центральная роль словоформы в русском языке, если ее доказывать чисто лингвистическими методами. Однако свойства цзы отличны и от свойств словоформы, и от свойств японского go.

Сам А. М. Карапетянц признает, что при выдвинутом им (вслед за китайской традицией) понимании слова нельзя утверждать, что в китайском языке предложение строится непосредственно из слов [Карапетянц 1982: 88]. Однако его определение слова отличается от тех определений слова, которые приводились в предыдущих разделах: «Слова суть сочетания знаков, знание значений которых при некотором уровне усвоения грамматики позволяет понять текст» [Там же: 82] (из известных мне семантических определений слова данное определение, пожалуй, самое удачное, хотя и оно непригодно в случае фразеологизмов: нельзя целиком понять текст, зная только значения их компонентов). Но главное его доказательство состоит в психолингвистическом эксперименте. А. М. Карапетянц проверял реакцию носителей китайского языка на включаемые в словари этого языка двухсложные и трехсложные лексемы (цы). Оказывалось, что в значительном числе случаев они в отрыве от контекста не воспринимались [Карапетянц 1982: 83–87]. Также отмечено, что восприятие таких лексем не имело существенных отличий от восприятия двуслогов и трехслогов, которые принято считать словосочетаниями. То есть для носителей китайского языка основные воспринимаемые единицы – цзы, а цы – скорее словосочетания, среди которых могут быть аналоги фразеологизмов. Такой вывод примечателен, и я вернусь к нему в следующем разделе.

См. также точку зрения С. Е. Яхонтова, который писал, что в китайском и других изолирующих языках трудности в выделении слов «не мешают ни грамматическому, ни лексикологическому описанию. В частности, в словарь включаются не слова, а морфемы и идиоматические сочетания морфем, независимо от того, какой единице соответствуют эти последние» [Яхонтов 2016 [1982]: 316]. То есть цзы рассматривается как морфема, а то, что в европейских грамматиках именуется обычно сложными словами, считается «идиоматическими сочетаниями морфем», а их соотношение со словом исключается из рассмотрения.

Во Вьетнаме лингвистика развивалась под влиянием Китая (китайский и вьетнамский языки при отсутствии генетического родства типологически близки), затем также европеизировалась. Лингвисты и там исходили из центрального положения слогоморфемы (цзы). Центральное положение единицы, эквивалентной цзы, в системе вьетнамского языка отстаивало и большинство вьетнамских докладчиков на IV Международном симпозиуме «Теоретические проблемы восточного языкознания» в Хошимине в 1986 г., особенно четко это прозвучало в докладе Као Суан Хао. Например, Нгуэн Куанг Хонг говорил, что в европейской науке исходным понятием является слово, тогда как морфема получается в результате лингвистического анализа; в китайской и вьетнамской науке ситуация обратна. Под морфемой в данном случае понимаются цзы и аналогичная единица во вьетнамском языке (тот же автор отмечает и подобное соотношение между фонемой и слогом).

Сказанное выше подтверждает, что базовой единицей для носителей китайского и вьетнамского языков является единица, даже еще более далекая от словоформы, чем базовая единица для носителей японского языка. Но и здесь эта базовая единица не является ни минимальной, ни максимальной по протяженности. Не только европейская, но и арабская, и дальневосточные традиции могут быть названы словоцентрическими, хотя собственно лингвистические свойства базовой единицы могут быть различны. Этому не противоречит тот факт, что в некоторых традициях эта единица не имела единого названия: так было в Бирме и первоначально (до конца XIX в.) в Японии. Вместо этого было два названия для знаменательных (самостоятельных) и служебных (несамостоятельных) единиц: их различие могло казаться более значимым, чем их сходство. К этому вопросу я вернусь в следующей главе в 2.9.

Наконец, надо сказать и об индийской традиции. Слово в ней выделялось, прежде всего, как объединение корней и флексий и, повидимому, было, как и у арабов, близко к словоформе I (европейские индологи обычно не склонны существенно пересматривать проведенные там границы слов). Однако данная традиция имела некоторые особые черты в общем подходе к языку. Она ориентировалась на синтез, а не на анализ, ее задачей было создание правил, позволяющих строить правильные тексты из исходных элементов; законченное решение такая задача получила в классической грамматике Панини. При таком подходе, по-видимому, рациональнее было начинать описание не с некоторой средней по протяженности единицы, а идти последовательно от низших ярусов языка к высшим. И, вероятно, поэтому тут первичной единицей оказывался корень (хотя строй санскрита близок к греческому и латинскому, где при аналитическом подходе обходились вообще без корня). Далее рассматривались правила построения слов из корней и аффиксов (флексий), затем правила построения словосочетаний и предложений из слов. Слово тем самым оказывалось не исходной единицей, а конструировалось на основе морфологических и морфонологических (внутренние сандхи) признаков. Таким образом, из всех традиций индийская была ближе всего к модели «морфема – слово», то есть к принципам, ставшим принятыми в структурной лингвистике (сходство индийской традиции со структурализмом отмечалось и в других отношениях). С этим связано и то, что эта традиция в наименьшей степени была словоцентрической. Вероятно, это было связано с ее синтетическим характером, тогда как аналитический подход к языку (когда исходны тексты, подвергаемые разбору) естественнее сочетается со словоцентризмом, что, впрочем, не обязательно, как показывает пример структурной лингвистики. Однако в традиционном языкознании оказывалось удобным начинать анализ не с элементарных или, наоборот, максимальных по протяженности единиц, а с тех единиц, которые наиболее привычны и понятны для носителя языка и которые являются базовыми для данной традиции. Об особенностях индийской традиции по отношению к европейской науке см. [Парибок 1981].

Сопоставление традиций показывает, что некоторая базовая, центральная единица имеется в каждой из них, но ее лингвистические свойства и критерии ее выделимости могут не совпадать. Особенно велико несовпадение между привычной для нас европейской традицией и китайской традицией, где не различаются слово и морфема. Однако каждая традиция (включая и европейскую, особенно на ранних ее этапах) основана на интуиции носителя соответствующего языка, то есть на неосознанном влиянии его психолингвистического механизма. Поэтому для решения проблемы «Что такое слово?» стоит выйти за пределы «чистой» лингвистики и обратиться к вопросу о том, на чем основаны эти представления.

1.10. Афазии, детская речь и проблемы слова

Интуиция носителей различных языков с трудом эксплицируется, а непосредственное изучение речевых процессов мозга, лежащих в ее основе, крайне затруднительно. И сейчас, в начале XXI в., оно делает лишь первые шаги, хотя некоторые результаты уже получены. Однако косвенные, но очень значимые данные для их понимания дает изучение речевых расстройств (афазий) и исследование детской речи.

При афазиях выходят из строя те или иные участки мозга, вследствие этого «не возникает новых единиц, хотя могут выпадать отдельные звенья исходной системы и нарушаться правила функционирования языковых единиц» [Касевич 2006: 102]. Классическими работами в области изучения афазий являются публикации выдающегося отечественного исследователя А. Р. Лурия, выполненные на материале речевых расстройств, ставших результатом контузий на фронтах Великой Отечественной войны. И сейчас, спустя много десятилетий, полученные им данные представляют большой интерес.

В книге [Лурия 1947] рассматриваются разные виды афазий. При одном из них, моторной афазии, возникает явление, которое А. Р. Лурия назвал «телеграфный стиль». Такие больные (в случае, если у них не нарушен процесс артикуляции) сохраняют способность произносить изолированные слова и не теряют словарный запас, но не могут произносить их сочетания; на уровне отдельных слов происходит и восприятие [Лурия 1947: 76–77]. Речь таких больных состоит из отдельных слов (звуковой облик которых обычно не искажается), причем служебные слова не употребляются, существительные явно преобладают над глаголами, используются (кроме отдельных штампов) лишь формы именительного падежа единственного числа (реже именительного падежа множественного числа) существительных, инфинитива и 1-го лица единственного числа настоящего времени глаголов. Вот пример пересказа содержания фильма: «Одесса! Жулик! Туда… учиться… море… во… во-до-лаз! Армена… па-роход… пошло… ох! Батум! Барышня… Эх! Ми-ли-цинер… Эх!.. Знаю!.. Кас-са! Де-нег. Эх!.. папиросы. Знаю… Парень… Пиво… усы… Эх… денег. Микалай… Эх… Костюм… водолаз… Эх… маска… свет… эх… вверх… пошел… барышня» [Там же: 91]. Больные данным видом афазии не могут правильно разложить слово на звуки [Там же: 90]. При более тяжелой форме данной афазии больные теряют и способность произносить и писать слова, однако могут произносить отдельные слоги и звуки и писать буквы [Там же: 84, 86]; стадия выделения морфем не зафиксирована.

Несколько иные процессы происходят при повреждении лобных долей мозга, где «распад перемещается в звенья, которые предшествуют речевому акту» [Там же: 99]. Такие больные хорошо произносят не только отдельные слова, но и устойчивые их последовательности (например, названия месяцев в правильном порядке), но также лишаются способности самостоятельно сконструировать фразу. При восприятии после первых слов происходит «угадывающее “накладывание” ожидаемых по смыслу слов»: больной, правильно прочитав первое слово своего нового адреса, далее воспроизводит свой старый адрес, к которому привык [Там же: 96].

Наконец, при сенсорной афазии происходит во многом обратный процесс: сохраняется способность сочетать слова, однако сам механизм хранения слов в памяти нарушен. Лучше сохраняются служебные слова [Там же: 133]. «Наиболее абстрактные слова словаря, а также чисто аналитические единицы, такие как союзы, предлоги, местоимения, артикли, лучше всего сохраняются и чаще употребляются в речи больных, фокусированных на контексте» [Там же: 141]. Могут также сохраняться хорошо знакомые, привычные слова, воспринимаемые «иероглифически» при невозможности расчленить их на звуки или буквы. Так, больная данным видом афазии журналистка не могла назвать буквы, зато без затруднений произносила слова «Правда», СССР, Москва, «Известия», революция, колхоз, фашизм и др. [Лурия 1947: 113–114]. Часто больные сенсорной афазией воспринимают слова только в составе фразы, то же относится и к произношению слов: больной не улавливал слово смерть, но правильно понимал фразу Смерть немецким захватчикам!; не мог произнести слово звезда, но произносил фразу Над Кремлем горят красные звезды [Там же: 213, 224]. Речь таких больных состоит не из отдельных слов, как при моторной афазии, а из коротких фраз с правильным употреблением грамматических форм и крайней бедностью лексики. Вот рассказ больного о ранении и о том, что до ранения он хорошо говорил: «Мне прямо сюда… и всё… вот такое – раз. Я не знаю… вот так вот… И уже не знаю… Когда я тут – и никак… ничего… никак… Сейчас ничего… А то – никак… Я когда-то… ох-ох-ох! Хорошо! А сейчас никак» [Там же: 133].

В 70–80-е гг. появились интересные исследования Д. Л. Спивака, изучавшего процесс постепенного выхода из строя речевого механизма при инсулиновой терапии (лечение больных шизофренией с нормальной речью большими дозами инсулина, приводящее к потере сознания) [Спивак 1980; 1983; 1986]. Если при травматической афазии происходят слишком грубые, с точки зрения исследователя, повреждения речи, то при лечении инсулином происходит как бы искусственная афазия, которую можно дозировать и исследовать на разных этапах. Речевой механизм временно выходит из строя, происходит это постепенно, однако на всех этапах слова, как правило, сохраняются, не заменяясь ни на части слов, ни на словосочетания, хотя актуальные для больного штампы могут сливаться в единый комплекс: лечаще’врач, у лечаще’врача [Спивак 1986: 27]. В то же время уже на самых первых стадиях афазии больные не могут преобразовать в прошедшее время бессмысленные слова с реальными окончаниями глаголов настоящего времени. Такое же преобразование становится невозможным и для редких глаголов, с частыми же глаголами оно сохраняется дольше, но на последующих стадиях также прекращается [Спивак 1980: 143–144; 1986: 27]. Слова постепенно становятся неразложимыми на морфемы, возрастает роль порядка слов, в том числе актив и пассив начинают различаться в зависимости от словопорядка: фраза Девочка написать письмо воспринимается в значении Девочка написала письмо [Спивак 1980: 146]3636
  На превращение слов в нечленимые последовательности при разных видах афазии указывал и А. Р. Лурия: его больные признавали правильными предложения типа Собаку облаяла лошадь [Лурия 1947: 87–88], а сочетания мамина дочка и дочкина мама равно воспринимали в значении «мать и дочь» [Там же: 159].


[Закрыть]. Одновременно сокращается и словарный запас.

Уже несколько десятилетий активно работает ленинградский – петербургский (теперь уже ставший и международным) коллектив, основанный Л. Я. Балоновым и В. Л. Деглиным и ныне возглавляемый Т. В. Черниговской. Эти специалисты наряду с экспериментальным исследованием афазий носителей разных языков ведут и непосредственные исследования речевых механизмов мозга. Экспериментально подтверждено, что среди носителей русского языка «даже лица с речевыми нарушениями обязательно используют какие-либо окончания, не оставляя глагол морфологически неоформленным» [Черниговская и др. 2009: 15; Черниговская 2013: 168]. Разумеется, это относится не только к глаголам, но и к именам. А при нарушениях механизмов мозга «морфологические процедуры почти не производятся: в ментальном лексиконе слова хранятся целиком, списком, без осознания их структуры» [Черниговская 2013: 147]. Отмечается «невозможность оперировать служебными морфемами» при афазиях [Там же: 167].

Все эти исследования подтверждают центральную роль слова в порождении речи. Такой вывод сделал еще А. Р. Лурия: «Основным динамическим единством нормальных артикуляторных процессов является слово» [Лурия 1947: 84].

Среди лингвистов на необходимость учета данных видов афазий при решении проблемы слова почти сорок лет назад указал А. Н. Головастиков, интерпретировавший вышеупомянутый «телеграфный стиль» (ТС), зафиксированный у А. Р. Лурия. При этом виде афазии наряду с утерей возможности склонять и спрягать происходит и смешение похожих по звучанию слов: повторив слово скрипка, больной не мог сказать скрепка или же повторял скрипка. В связи с этим А. Н. Головастиков пишет: «При смешении похожих слов первое слово, активированное в результате повторения, “забивает” все остальные похожие на него слова. По-видимому, аналогичным образом одна из словоформ “забивает” все остальные, которые, естественно, похожи на нее фонетически (супплетивные формы как будто не заменяются одна на другую)… Согласно наиболее распространенным в лингвистике представлениям (несловоцентрическим. – В. А.), словоформы образуются от основы (а не, скажем, одна от другой) путем присоединения флексий. Повреждение модели такого типа могло бы привести к произвольному присоединению флексии к основе, т. е. порождению вместо нужной формы слова любой другой ее формы. При ТС, однако, за редкими исключениями порождается или требуемая форма, или форма, повторенная перед этим (активированная), или – чаще всего – форма именительного падежа единственного числа для существительных и инфинитива для глаголов. Между тем, в рамках рассматриваемой модели эти две формы не имеют решительно никаких преимуществ перед остальными с точки зрения их образования» [Головастиков 1980: 42–43].

Далее говорится: «Образование словоформ от одной исходной словоформы, а не непосредственно от основы, больше соответствует обыденным представлениям носителя языка (поэтому именно из такого представления исходит обычно лексикография и практическое преподавание языков), что также свидетельствует в пользу большей п. а. (психологической адекватности. – В. А.) моделей второго типа (несловоцентрических. – В. А.)… Очень вероятно, что многие словоформы… хранятся в человеческом мозгу в готовом виде, хотя наряду с этим могут быть и синтезированы. В связи с этим интересно, что больной с ТС на вопрос о специальности ответил “Начальник радиостанции” – очевидно, что для него это устойчивое сочетание с уже готовой формой родительного падежа» [Там же: 43].

Важно и такое наблюдение: «Лингвистически необразованный носитель русского языка ни при каких обстоятельствах, в том числе и при афазии любого типа, не произносит флексию без основы или основу без флексии (если она не совпадает с одной из форм – ср. стол, коров), которая может вообще не восприниматься как что-то относящееся к русскому языку: ср. ид-, ш-, ст-, пе– (в идти, шла, сто, петь). Аналогично, при исправлении неправильно услышанной собеседником формы слова (напр., палку вместо палкой) обычный носитель повторит: “палкой! ”… в лучшем случае “палкой” или “кой”, но никогда “ой” (т. е. флексию без основы). Не так обстоит дело, например, с предлогами: при исправлении может быть сказано “в”, а не “на”. Подобные факты свидетельствуют о неразрывности основы и флексии» [Головастиков 1980: 44]3737
  Это наблюдение в основном верно, но для некоторых морфем внутри слова изолированное произнесение все-таки возможно: ср. пример, приводимый В. А. Плунгяном: Вас обсудили? Не об-, а о– [Плунгян 2000: 19]. Однако здесь надо учитывать большую агглютинативность и, следовательно, выделимость русских префиксов по сравнению с суффиксами. См. также приводившийся выше пример Ф. Боаса на изолированное произнесение английского показателя прошедшего времени, что может быть связано с иными психолингвистическими свойствами английских аффиксов сравнительно с русскими (см. ниже, 3.2).


[Закрыть].

Вывод А. Н. Головастикова: в человеческом мозгу (речь у него идет лишь о носителях русского языка) в готовом виде хранятся некоторые исходные словоформы, единые и неразрывные независимо от возможности их членения на морфемы; неисходные словоформы образуются от исходных по некоторым правилам. Из последнего утверждения следует, что традиционная модель «слово – парадигма» для носителей русского языка психологически адекватнее, чем более современная модель «морфема – слово». При рассмотренной у А. Н. Головастикова моторной афазии не поврежден участок мозга, в котором хранятся исходные словоформы, но нарушены механизмы их сочетания и преобразования в неисходные словоформы (словоизменения). При инсулиновой терапии постепенно выходят из строя все механизмы, но независимо друг от друга.

К подобным выводам на основе экспериментов приходит и Т. В. Черниговская: «Можно говорить о “слоях”, составляющих язык: это лексикон – сложно и по разным принципам организованные списки лексем, словоформ и т. д.; вычислительные процедуры, обеспечивающие грамматику (морфологию, синтаксис, семантику и фонологию), механизмы членения речевого континуума, поступающего извне, и прагматика» [Черниговская 2010: 631].

Другими единицами, объективное существование которых подтверждается материалом афазий, являются слоги и звуки (фонемы), с одной стороны, предложения – с другой. В то же время отдельный уровень морфем (как и уровень словосочетаний) не выделяется: ни при каких видах афазий больные не оперируют морфемами, а способность делить слово на значимые части, несомненно существующая у здоровых носителей языка (без нее нельзя было бы образовать новые слова путем деривации или композиции), быстро исчезает при афазиях; отдельные словосочетания вроде начальник радиостанции могут храниться в памяти как штампы, но никакого закономерного выделения словосочетаний по их синтаксической структуре не наблюдается. Почти при всех видах афазии (кроме очень тяжелых форм моторной афазии) речь, какой бы бедной ни была, остается словесной. В частности, при инсулинотерапии она остается таковой вплоть до потери сознания [Спивак 1986: 27].