Текст книги "Мужья"

Влас Дорошевич
Мужья

Он (входит во фраке. Стараясь не смотреть на горничную). Барыня встала?

Горничная. Да они и не ложились. Так, как были, и заснули в кресле. Пока ещё и не звонили.

Он Ступай! (Горничная уходит.) Даже не ложилась! (Глубокий вздох. Смотрит на часы.) Половина одиннадцатого! Возвращаться домой утром, во фраке. Стыд, срам, позор! (Подходит к зеркалу.) Не дурен, нечего сказать! Рубашка измята. Галстук измят. Фрак измятый. Лицо измятое… И половина одиннадцатого утра! Господи! (Хватается за голову и падает в кресло.) Иметь такую жену, красавицу, умницу, изящную, элегантную женщину и увлечься какой-то намазанной француженкой, искательницей приключений, которая приехала в Одессу, остановилась в Гранд-Отеле и выдаёт себя за артистку… Знаем мы этих артисток! Тьфу! Вспомнить даже противно! (Вскакивает и начинает быстро ходить по комнате.) А всё эти ужины! Выдумали устраивать каждый месяц какие-то «товарищеские ужины»! В целях единения! Пьянства, а не единения! «Выпьем, холодненького?» – «Выпьем!» – «За ваше здоровье, коллега!» – «За ваше!» – Вот вам всё единение. «Долбанём ещё по единой!» Обмен рюмки, а не мнений! И на кой чёрт, спрашивается, мне знать их мнения? Если бы их не было, – у меня практики было бы больше. Если бы меня не было, – у них было бы больше практики. Вот и все наши мнения друг о друге! И потом эти дурацкие штуки, плоские остроты, глупые речи! Встанет иной дурак, три четверти часа говорит! Поневоле напьёшься. Тосты! Ни капли искренности, всё поддельно, фальшиво, как зубы и волосы этих стариков, предлагающих тосты за единение, за традиции корпорации, за молодое поколение, за alma mater, – за всё, за что угодно, только бы было за что выпить! Тьфу! И после всех этих стремлений «вперёд» – стремление в «Гранд-Отель», в кабинет, к токайскому. Господин, провозглашавший тост «за русскую женщину», знаком с приезжей француженкой. Пил за уважение к женщине, а рассказывает про неё такие вещи, что уши вянут!.. То есть что у трезвого, если он послушает, уши вянут. А спьяна – ничего, слушаешь. Фантазия разыгрывается. Знакомишься! С дрянью! С размалёванной, намалёванной тварью… И я её целовал! Да ещё как целовал! Чёрт знает, что, только перевод денег! (Вынимает бумажник.) Сто, двести, двести двадцать пять, двести двадцать восемь… Трёхсот семидесяти двух как не бывало! Это называется ужином по пятнадцати рублей с персоны! А, Господи! Ещё триста, пятьсот, тысячу бы дал, только бы этого не было! Тошно, мерзко, гадко вспомнить! Ну, как, с какими глазами я покажусь теперь жене? Где был? Увлёкся какой-то намазанной дрянью! А всё кабацкое воспитание! По трактирам да по кафешантанам! Вот и не сидится дома, в тихой, милой, мирной обстановке, за чайным столом, с хорошенькой, изящной, скромной женой, с интересной книгой, которую читаешь вслух, – хорошо так! (Снова схватываясь за голову.) О Господи! Сколько бы я отдал, чтоб только быть вчерашний вечер дома!.. Так нет же! Видите ли, захотелось «стариной тряхнуть», «воздуху взять», «встряхнуться». Это с намазанной-то француженкой встряхнуться! Да, её если встряхнуть, так с неё, я думаю, штукатурка кусками посыплется. Ноги отдавит! И променять на неё Зину, мою Зину, Зинушу!!! (Смотрит на карточку жены и хочет поцеловать. Из комнаты жены слышен звонок. Он вздрагивает.) Проснулась, моя голубка!.. Теперь наверное, спрашивает: «Барин вернулся?» – «Вернулся». – «Давно?» – «Полчаса тому назад, во фраке». (Утирая слезу.) Каково это ей, моей бедняжке? Пойти хоть пока фрак снять. Всё-таки не так стыдно. Утро – и во фраке. (Хочет идти. Ручка двери повёртывается. Он застывает на месте и съёживается. Входит горничная.)

Он. Чего тебе?

Горничная. Барыня приказали тут их портрет взять. Они вещи укладывают. (Берет портрет и хочет уйти.)

Он. Стой! Поставь здесь! Иди! (Горничная ставит портрет на прежнее место и уходит.) Однако! Даже вещи укладывает! Это становится серьёзным… Ну, уехать-то она, положим, не уедет. Но объяснение предстоит… О Господи! Пронеси только эту историю. Пойти фрак переменить. (Снова хочет идти, но ручка двери снова вертится. Он снова застывает на месте и окончательно съёживается. Входит жена.)

Она (молча идёт к столику, где стоит карточка).

Он (бросается туда же и успевает взять карточку раньше). Зина!

Она. Отдайте мне мою карточку.

Он. Зина! Зиночка!! Зинуша!!!

Она. Так вы не хотите мне отдать мою карточку? Нет?

Он. Зиночек!!!

Она. Нет? (Хочет уйти.)

Он (преграждая ей дорогу). Зиночка, Зинуша, дай мне хоть сказать тебе! Ну, ты уедешь, но только выслушай меня… Ведь самому тяжкому преступнику, фальшивомонетчикам, клеветникам, которые за то и под суд попали, что врут, и тем дают говорить. Выслушай!

Она. Мне нечего слушать. Я знаю, где вы были.

Он. Тем лучше, если ты знаешь! Ведь не станешь же ты уезжать только потому, что твой муж засиделся у Петра Ивановича!

Она. До утра, во фраке у Петра Ивановича!

Он. Во фраке – потому что мы поехали к нему после обеда. До утра, потому что все сидели… Зинуша! (Хочет подойти к ней.)

Она. У Петра Ивановича? А скажите, откуда ж это у вас на фраке рыжий волос? Тоже от Петра Ивановича?

Он. Волос? Какой волос? Никакого волоса пет… Ах, да, действительно, волос. Чёрт его знает, откуда взялся этот волос?! Может быть, твой, или Акуля… когда чистили.

Она. Рыжий волос? Когда я брюнетка, а Акуля шатенка. Пустите меня! Вы низкий, вы гадкий, вы подлый человек! (Хочет уйти.)

Он (в сторону). Вот когда всё висит на волоске! (Снова заграждая ей дорогу.) Но ведь Пётр Иванович, ты знаешь, человек холостой. Мало ли какие у него там могут быть рыжие, чёрные, всякие. Сидят на диванах… Ну, сядешь на то же место, – и пристанет! Ведь не станешь же ты делать меня несчастным из-за того, что у Петра Ивановича знакомые какие-то рыжие женщины! (Становится перед ней на колени.)

Она. Пустите. Вы низкий человек. Вы мне изменяете!

Он. Господи, да с кем? С кем? Что это за предрассудок, наконец, что изменять можно только ночью! Как будто не существует для этого дня. Нет, непременно ночью, исчезая из дома, скандализируя, выдавая себя! Да с кем, наконец? С кем, я тебя спрашиваю? Пересчитай всех наших знакомых дам, за которыми я, по твоему мнению, могу ухаживать? Какая из них может исчезнуть из дома в эти часы! Ведь, я надеюсь, не станешь же ты меня подозревать в измене с какой-нибудь авантюристкой. Я надеюсь, ты не считаешь меня на это способным…

Она. Кто вас знает!

Он (укоризненно и вставая с колен). Зина!.. Ты можешь мне говорить, что тебе угодно, но только не это… Ты можешь оскорблять меня, как хочешь, но только не так… Этого, Зина, я от тебя не ожидал. (Ходит по комнате.) Не ожидал… не ожидал…

Она (в сторону). Кажется, я, действительно, немножко хватила лишнее. (К нему.) Где же вы были? Вы хотели объяснить.

Он (обиженным тоном). Говорю же тебе, у Петра Ивановича. Сначала на обеде, потом решили все к нему идти… А то, понимаешь, неловко в ресторане долго сидеть. В газетах ещё опять напишут: «дружеская беседа затянулась далеко за полночь». Читатели скажут: «Знаем мы эти дружеские беседы!» Честь корпорации… Вот и пошли к Петру Ивановичу. Болтали, играли в карты. Ну, понимаешь, неловко было уйти. Товарищеская компания. Скажут: «Гордец». Ну, и ложное самолюбие тоже. Подумают: «У жены под башмаком». Ещё про тебя судачить станут: «мегера», «муж её боится»… Не хотел, чтобы про тебя же говорили. Вот и сидел. Не хотел, а сидел!.. Да ты сама у Петра Ивановича спроси!

Она. И Пётр Иванович твой скажет неправду. Вы все заодно! Он холостой! Вот если бы он был женатый, тогда другое дело, – я бы от жены всю правду узнала. Мы, женщины, тоже все заодно. А теперь почему я знаю, правду скажет Пётр Иванович или нет?

Он. Ну, это же становится, наконец, невыносимо! Ну где же я мог до утра, кроме Петра Ивановича? Назови, где? (Смягчаясь и беря её за руку.) На кого я променяю тебя, моё золото, моя крошка, моё сокровище, моя цыпочка…

Она (не отнимая руки). Пожалуйста, без нежностей.

Он. Моя милая детка, моя красавица, моя маленькая, моя крошечная жёнка, моя Зиночка, Зиночек, Зинуша, Зизизюнчик. (Обнимает её и целует в голову.)

Она (слабо защищаясь). Вот всегда так! Провинишься, а потом нежничаешь! В другое время, небось, не нежничаешь!

Он (окончательно привлекая её к себе). Вот, значит, и нужно, чтобы я был иногда немножко виноват! Моя кошечка, мой цыплёночек, моя жизнь, божество, сокровище!.. Ведь ты меня любишь? Любишь? Ну, говори!

Она. Перестань пожалуйста! Довольно!.. Перестань, говорят тебе.

Он (закрывая ей рот поцелуем). Любишь, любишь, любишь! Мне и в карты не везло, потому что ты меня любишь! Видишь, как нехорошо любить своего мужа, моя маленькая кошечка! Ужасно не везло в карты.

Она. И много ты проиграл?

Он (припоминая). Триста… триста… триста восемьдесят два рубля.

Она. Ой-ой-ой!

Он. Но ведь ты же виновата, моя крошка. Счастлив в любви – несчастлив в картах!

Она. Это вам будет хорошим уроком в другой раз. Не играйте в карты по целым ночам, если имеете жену, которая вас так любит! Да-с! Но вы ещё мало наказаны, милостивый государь. Вы заставили вашу бедную, маленькую жену спать в кресле, не раздеваясь, и должны за это сделать новое платье.

Он. Гражданский иск в уголовном процессе! Муж, обвиняемый в нарушении супружеских обязанностей, и жена вчиняет к нему гражданский иск. Сумма иска?

Она. Рублей полтораста… Пожалуйста, не морщитесь! И, кроме того, вы обязаны купить вашей жене новую шляпку. Я видела модели из Парижа. Только что привезли. Чудные вещицы! Это тоже будет стоить рублей пятьдесят…

Он (вставая). Но, матушка, я не могу тратить таких денег!

Она. Теперь уж я «матушка»! Как о деньгах заговорила, так из «милочки» сразу превратилась в «матушку»! А по триста восемьдесят два рубля проигрывать у вас есть деньги?

Он. Ну, да! Но поэтому-то и надо теперь сократить расходы, экономничать. А не транжирить! Не бросать деньги чёрт знает куда! Чёрт знает на что! Я буду проигрывать, ты будешь тратить на тряпки, на шляпки, на юбки. Хороши мы в конце концов будем!

Она. Но ведь ты же первый начал!

Он. Тем более оснований тебе сдерживаться! Ведь нельзя же смотреть на мужа как на рабочую лошадь, как на вола! Да и с вола двух шкур не дерут.

Она. Но ведь мне нужно платье! Своё белое я надеваю сегодня на «Гугеноты». Это уж шестой раз, как я надеваю в оперу одно и то же платье. А на «Аиду» нужно же платье.

Он. Можешь надеть и в шестой раз на «Аиду». А на «Гугеноты» мы сегодня не идём. Я не могу я устал.

Она. Вот хорошо! Он будет исчезать по целым ночам, а я должна себе отказать в удовольствии побывать на первом представлении оперы!

Он. Да я вам русским языком, сударыня, говорю! Я устал, я устал, я ус-та-л! Это, наконец, чёрт знает что такое! Тут поневоле сбежишь из дома! Я работаю как вол, как лошадь, устаю, как собака! Из меня сделали не человека, а какой-то скотный двор, зверинец какой-то! Я терпелив как осёл, но всякому терпению, сударыня, бывает конец! Я вовсе не для того работаю, чтобы мои деньги швыряли на тряпки! Я требую человеческого отношения ко мне. Я измучен, устал, разбит, а меня заставляют ехать в какую-то глупую оперу, потому что ей угодно показывать свои тряпки, сшитые на кровные, трудовые деньги мужа. Мужа, который работает с утра до ночи…

Она. И с ночи до утра, как, например, сегодня!

Он (окончательно выходя из себя). Что вы колете мне глаза сегодняшним днём? Сегодня! В кои-то века человек захотел немножко отдохнуть, посидеть в кругу товарищей – и ему делают из-за этого сцены! С него тянут деньги!

Она. Николай!

Он. Я давно Николай! Я тридцать два года всё Николай! Довольно-с! Довольно я терпел! Скажите, пожалуйста, поужинал человек с товарищами! Великое преступленье! И его за это пилят, ему отравляют жизнь, его оскорбляют, ему кидают в глаза самые гнусные обвинения. Он терпеливо сносит всё, молчит, и с него же, пользуясь этим случаем, хотят сорвать на юбки, на тряпки…

Она. Кто? Я? «Пользуюсь» тем, что вы не были дома, чтоб «сорвать на тряпки»? Опомнитесь, что вы говорите!

Он. Правду-с. Тут трудишься, работаешь, не знаешь устали – и вот как тебя ценят. Деньги, деньги, деньги…

Горничная (входя). Барыня, денег надо на керосин.

Она. Обратитесь не ко мне, а к барину, у меня нет денег на расход.

Он (выкидывая два рубля). Опять деньги! Со всех сторон теребят, тащат, рвут…

Она. Ну, я не желаю больше слушать вашей ругани. (Уходит.)

Он. Ругани! Это я-то ругаюсь! Доведут человека до белого каления, начнёшь говорить им правду, – они сейчас «ругань». Работа, труд – всё не в счёт. «Ругань», нечего сказать, хорошо ценят Хороша семейная жизнь! Вот тут и будь порядочным мужем…

Горничная (входя). Барыня плачут, а стол накрыт.

Он. Пошла ты прочь со своим завтраком! Я не буду завтракать дома… Я еду завтракать в Северную! (Надевает шляпу и быстро уходит.)

Занавес

И они все таковы, mesdames!