Текст книги "Македонские легенды"

Влас Михайлович Дорошевич
Македонские легенды[1]1
  «Русское слово», 1903, No 149—151, 1 – 3 июня. События, изображенные в этих легендах, происходят на территории Южной Сербии и Косова и Метохии, ныне автономного края в Югославии, входящего в состав Сербии и граничащего с Македонией. Это район сложной исторической и национальной специфики. В XV веке он вместе с другими сербскими землями был захвачен Османской империей. В последующее время на его территории вспыхивали антитурецкие восстания; происходила массовая эмиграция сербов и колонизация этих земель албанцами-мусульманами, которых турецкие власти использовали для порабощения местного населения.


[Закрыть]

* * *

(В этих легендах самое легендарное то, что они представляют собою правду. Герои этих былин, имена которых с ужасом повторяют Македония и Старая Сербия, или, действительно, существовавшие личности, – или, – как Ибрагим Алач, – личности, существующие и в настоящее время и продолжающие свои «легендарные» подвиги. – Примечание В.М. Дорошевича.)

I
Ибрагим Алач

Это не колокольчики стад звенят в горах, – это звенит копытами по горной тропинке сухой, проворный, как коза, горбоносый конь Ибрагима Алача.

Это не искры сыплются от кремней по дороге, – это вспыхивает на солнце золотая насечка на пистолетах, на кинжалах, на ятагане Ибрагима Алача. Зачем спускается с гор Ибрагим?

Сегодня день Великого Всадника. День святого Георгия[2]2
  …день великого Всадника. День святого Георгия. – День Георгия Победоносца, воина-героя христианских и мусульманских преданий, с которым фольклорная традиция связывала весеннюю культовую обрядность, приходился на 23 апреля.


[Закрыть]. Велик аллах!

Он создает птиц, – он же рассыпает им корм по земле. Он создал горы, чтобы жить.

А долины покрыл золотыми нивами, зелеными лугами, стадами, сербами и болгарами.

Каждый год, в день Великого Всадника, «господа» спускаются с гор, чтоб назначить сербам «четели» («Четель» – дань албанцам обыкновенная. Она освящена обычаем. – Примечание В.М. Дорошевича.). Кому сколько платить. Три крови на Ибрагиме.

Три магометанских крови, – потому что кровь «райя»[3]3
  Райя – у албанцев-мусульман презрительное прозвище «неверных», в данном случае сербов.


[Закрыть] и не считается за кровь.

Но едет он спокойно и беззаботно, рука на рукоятке пистолета, ничего, никого не боясь.

Много чего знает Ибрагим, – только одно не знает: страха. Весело глядит он вниз на долину, – и под тонкими черными усами улыбаются губы Ибрагима. О веселом думает человек.

Думает он, должно быть, какие «зулумы» возьмет с неверных собак («Зулум» – дань экстраординарная. Каприз. Она назначается албанцами по прихоти. Но тоже освящена обычаем. В этой стране все «освящено обычаем». – Примечание В.М. Дорошевича.).

И «господа», которые спускаются с гор в долину назначать сербам «четели», – видя веселого Ибрагима, улыбаются и думают:

«Будет о чем поговорить! Что на этот раз выдумал головорез?!»

Потому что Ибрагим Алач считается головорезом даже албанцами. Тихо в Рибовице.

Ибрагим едет по пустым улицам, узенькими коридорами между стен без окон, – потому что кто же здесь делает окна на улицу?

И пословица старосербская говорит:

«Если строишь дом в Ипеке[4]4
  Ипек – ныне г. Печ, Рибовица – г. Рибница.


[Закрыть], не делай окон на улицу; если в Приштине, пожалуй, сделай, только повыше от земли; в Призрение, если крепки железные решетки, можешь даже отворять окно, – когда на улице никого нет». А Ипек рай пред Рибовицей.

Ибрагим останавливает коня пред калиткой и свистит. В тот же миг из калитки выходит серб без шапки. Он ждал по ту сторону калитки, – когда его свистнут.

Ждал, и сердце его билось по стуку копыт коня Ибрагима.

– Здравствуй, господин! – говорит серб, рукою касаясь земли, и держит стремя Ибрагиму.

Ловко, как кошка, соскакивает с коня Ибрагим и идет в дом к сербу.

Считает у него скот, говорит:

– А нынче хорошо зазеленело в полях.

Делает на двух «четелях» заметки, сколько в этом году платить сербу, – одну дощечку отдает ему, другую прячет к себе в сумку за седлом.

Даже не смотрит дрожащий серб на дощечку. Сколько там нацарапано.

До Михаила архангела времени много[5]5
  До Михаила архангела времени много. – День Михаила архангела, по христианским представлениям, полководца верных богу ангелов и людей в космической войне с врагами бога, победоносного антагониста дьявола, приходился на 8 ноября.


[Закрыть]. Успеет насмотреться. Ибрагим Алач объехал всех «своих» сербов и повернул коня на базар.

Дело сделано, теперь можно и повеселиться. «Четели» назначены, теперь можно заняться и «зулумами». На краю базара лавка Данилы.

Ибрагим трогает повод. Конь, перебирая точеными ногами и косясь на разложенную зелень, останавливается у лавки Данилы.

– Здравствуй, господин! – говорит Данило, бледнея и касаясь рукою земли. Ибрагим смотрит на него с улыбкою.

Достает из-за пояса шелковый платок, наклоняется с седла, захватывает в горсть бобов из кошелки, завязывает в шелковый платок и кидает в лицо Данилы.

Данило кланяется, касаясь рукою земли, и с ужасом глядит на платок. Ибрагим уже проехал дальше.

Данило развязывает шелковый платок и считает бобы. Ноги у него подкашиваются, глаза становятся мутными, дрожит отвисшая нижняя губа.

И долго он понять не может, что говорит ему покупатель, пришедший купить зелени. Ошеломило человека.

А Ибрагим окликнул уж скотовода Марко, выгнавшего на базар поганых свиней.

– Поганый!

– Здрав будь, господин! – низко кланяется Марко. Ибрагим, не торопясь, достает две гильзы. Высыпает из дробницы двенадцать картечин. Шесть сыплет в одну гильзу и затыкает пыжом.

В другую насыпает сначала пороху заряд, забивает пыжом. Марко, дрожа, испуганными глазами смочит на то, что делает Ибрагим.

Ибрагим, не торопясь, кладет и в эту гильзу шесть картечин, забивает пыжом и кончиком кинжала чертит на гильзе знак:

– Это будет значить: «для Марко».

Он прячет свою гильзу с порохом в патронташ, который идет по поясу, а другую, с одними картечинами, подает Марко.

– В день Великого Воина[6]6
  День Великого Воина – Михаила архангела.


[Закрыть] я приду опять. От тебя будет зависеть, куда получить свой заряд: в карман или в лоб. Что тебе лучше, то и выбирай.

– Счастлив будь, господин! – бормочет Марко, пряча гильзу за пазуху и все еще кланяясь, хоть Ибрагим уже проехал дальше.

Рука у него ходит ходуном, и долго Марко не может найти даже собственной пазухи.

Ибрагим встретил приятелей – «господ», которые тоже уж назначили «своим» сербам и болгарам и «четели» и «зулумы», – и всех их позвал в гости к Мирко. Самый богатый гяур[7]7
  Гяур – у исповедующих ислам презрительное прозвище всех немусульман.


[Закрыть] во всей Рибовице. Знает Мирко, что господин его не минет. Спрятал дочь в погреб. Посмотрел на жену:

– Кажется, не хороша?

Но махнул рукой:

– Ступай и ты в погреб. Лучше будет! Один с работниками господам услужу.

С низкими поклонами встречает Мирко своего господина и чужих господ.

– В прошлый день Великого Воина я видел у тебя дочь. Тогда еще была девчонка, теперь прошел год… Где она?

– Девушки плохие жильцы. Не успел оглянуться, уехала жить в другой дом. Вышла замуж моя дочь! – улыбаясь и кланяясь, отвечает Мирко.

– Жаль, – мрачно говорит Ибрагим, – скажи жене…

– Жена к соседям ушла! – кланяется Мирко.

– Ну, а бараны у тебя дома или тоже к соседям в гости ушли?

– Бараны дома! – старается как можно веселее смеяться Мирко.

– Жарь их.

До позднего вечера бражничает Ибрагим со своими гостями. Угощает их как только можно лучше.

А когда взошла луна, и при ее свете узенькой белой ниточкой засверкала на горе тропинка, Ибрагим поднимается с места.

Заседланные кони уж нетерпеливо бьют копытами о землю.

– Сколько было барашков? – спрашивает Ибрагим, доставая кошелек.

Мирко смотрит на него с удивлением, даже с испугом.

– Сколько было барашков? – Не слышишь? – уж сердито повышая голос, спрашивает Ибрагим, и брови его заходили ходуном.

Все «господа» смотрят на Ибрагима с удивлением. А он перебрасывает из руки в руку кошелек и звенит серебром.

– Сколько было зажарено барашков?

– Что их считать? – бормочет Мирко. – Было шесть…

– Почем теперь барашки?

– Да стоит ли даже думать об этом, господин…

Брови Ибрагима сдвинулись сурово и страшно. Рука, кажется, потянулась к ятагану.

– К тебе не разбойники приехали, собака. Говори, сколько стоит барашек…

– Три пиастра! Три пиастра! – спешит ответить трясущимися губами Мирко.

Он не знает, не во сне ли ему это снится. И только думает:

«Если сплю, поскорей бы проснуться!»

– Барашки были хороши! – успокоившись, говорит Ибрагим. – За таких барашков не жаль заплатить и по пяти пиастров!

Мирко вздыхает с облегчением и кланяется с благодарностью.

– Куры?

– Ну, что кур считать? Что может курица стоить?

– Куры, тебя спрашивают?

– Ну, полпиастра, господин. Полпиастра, господин.

– Куры были жирные. Мне подарков не надо. Такая курица стоит целый пиастр! Их было зажарено десять…

– Ну, хоть было зажарено и пятнадцать, – будем считать, что десять. – Пятнадцать кур – пятнадцать пиастров. Да тридцать за барашков. Ну, все остальное, будем считать, пятнадцать пиастров еще. Пятьдесят пиастров за все угощение. Довольно?

Мирко одной рукой дотрагивается до земли, другой касается лба и сердца.

Радостная улыбка у него по всему лицу:

– Господин!..

– Ну, так плати мне пятьдесят пиастров, – и мы едем. Пора! – спокойно говорит Ибрагим. Все «господа» разражаются хохотом. Только один Ибрагим спокоен. – Ну, что ж ты стоишь? Плати пятьдесят пиастров. Сам сказал, что угощенье стоит столько. Плати «таш-парази» («Таш-парази» – плата «за работу челюстей». Тоже «освящено обычаем». – Примечание В.М. Дорошевича.).

Нетвердыми шагами идет Мирко в Другую комнату, стараясь улыбнуться, выносит деньги и с низким поклоном подает их Ибрагиму.

Ибрагим пересчитывает пиастры, говорит:

– Это недорого! – Кладет их в кошелек, прячет кошелек за пояс, как кошка, вспрыгивает на седло. И в ночной тишине зазвенели по каменистой тропинке, как колокольчики удаляющегося стада, копыта коней «господ», уезжающих к себе в горы до дня Великого Воина.

В день Великого Воина, архангела Михаила, снова «господа» спускаются с гор в «свои» долины.

Собирать «четели» и «зулумы», назначенные в день Великого Всадника.

Снова едет Ибрагим, сверкая золотой насечкой на пистолетах, кинжалах, ятагане, по мертвым улицам Рибовицы, и сухопарый конь его стучит копытами по мерзлой земле, словно гроб заколачивают.

Ибрагим останавливается у низеньких калиточек, достает из сумки за седлом дощечки, по ним пересчитывает пиастры «своих» низко кланяющихся сербов и болгар. «Четели» собраны. Ибрагим выезжает на базар.

Торговец Данило уж ждет его на пороге лавчонки, дрожащий, – встречает низким поклоном. Ибрагим останавливает коня.

– Не потерял ли я тут, около твоей лавки, шелкового платка в день Великого Всадника? – спрашивает Ибрагим.

– Верно, господин! – с бледной улыбкой отвечает Данило, доставая из-за пазухи платок. – Шелковый платок с золотом. Я сохранил его в целости!

И он дрожащею рукою подает Ибрагиму платок. Ибрагим, не торопясь, развертывает платок. Данило меняется в лице.

Ибрагим пересчитывает золотые и, подбрасывая их на ладони, спрашивает:

– Все?

Данило становится белым под пристальным взглядом Ибрагима, дрожит всем телом.

Голос его становится каким-то странным, глухим, чужим.

– Сколько было бобов… – с трудом выговаривает он.

– Собака! – спокойно говорит Ибрагим, и в голосе, и во взгляде его отвращение, презрение.

– Собака! В каждом пальце у меня больше ума, чем у тебя в голове! Собака!.. Ты думал: «Господин не считал бобов». Мне не нужно глядеть, я на ощупь сочту, сколько. Я дал тебе двенадцать бобов, а ты мне возвращаешь одиннадцать золотых?!

Ибрагим медленно считает, опуская золотые в кошелек: – …девять… десять… одиннадцать… двенадцать… Отчаянный визг Данилы заставляет вздрогнуть всех на базаре и шарахнуться в сторону. Ятаган Ибрагима, словно молния, сверкнул. Данило держится за левое ухо, сквозь пальцы у него льется темно-алая кровь.

Отрубленное окровавленное ухо валяется у его ног. Весь базар, при блеске ятагана, от ужаса широко раскрывший глаза, теперь уже глядит успокоенно:

– Только ухо!

А Ибрагим уж поманил к себе из толпы Марко. Ежесекундно наклоняясь, чтоб коснуться рукою земли, Марко приближается к Ибрагиму.

– Будь здрав, господин!

Ибрагим смотрит на него с презрением и шарит в патронташе.

– Твой заряд цел. Хочешь получить его в карман или в голову?

– Я надеюсь получить его в карман! – отвечает, стараясь улыбнуться. Марко. – Только прости меня, господин. Ты мне тогда не сказал, а я побоялся спросить. Что ты желаешь иметь? Овец или коз?

– А ты что же приготовил? – строго спрашивает Ибрагим. – У меня есть и овцы, и козы. Что тебе будет угодно, господин! – отвечает с поклоном Марко, показывая на стадо, пригнанное на базар.

– Хорошо! – спокойно и с удовольствием говорит Ибрагим. – Я возьму шесть коз…

У Марко – вздох облегчения. Словно тяжесть упала с него. Он с жадностью глядит на своих жирных, косматых овец.

– …и шесть овец! – спокойно добавляет Ибрагим. Марко бледнеет, начинает пошатываться на ногах. – Гони тех и других во двор к Мирко. Я еду к нему есть.

У Марко в глазах на момент ненависть, но он спешит поклониться.

Марко гонит коз и овец во двор к Мирко. У Мирко уж все готово к приему господина. Дом полон чада. Кипит, шипит все жареное, вареное.

Мирко с поклонами, с улыбкой, которая даже кажется радостной, встречает «своего албанца».

– Вот что, Мирко, – говорит Ибрагим, садясь есть, – я отдохну, – а ты пока прогони ко мне моих коз и овец. Мне не хочется их гнать самому. Да скажи там, у меня дома, чтоб прислали мне патронов, – я мало захватил.

Мирко кланяется и спешит исполнить приказание. Перед вечером он возвращается с патронами.

– Все исполнено, как ты приказал! – с радостной улыбкой сообщает он. У него сияющее лицо.

Ибрагим, улыбаясь, глядит на него и на патроны.

– Мирко, ты потерял два патрона. Мирко смотрит с удивлением и легким испугом:

– Мог ли я, господин?.. Я нес патроны, – твои патроны! – как собственные деньги. Сколько мне дали у тебя дома, господин, столько я и принес. Приедешь домой, – спроси. Они скажут, что дали…

– Мирко, ты потерял два патрона! – спокойно повторяет Ибрагим, но уже брови его сдвинулись. Глаза смотрят зло, углы губ опустились от презрительной улыбки. – Ты потерял два патрона, собака. Ведь ты пригнал ко мне весь мой скот?!

– Весь, господин! Мирко бледнеет, дрожит.

– Чего ж ты бледнеешь, собака? Ты пригнал шесть коз и шесть овец?

Мирко молчит.

– Тебе дали столько патронов, сколько голов скота ты пригнал. Так было заранее приказано дома. Тебе дали, значит, двенадцать патронов?!.. Или ты украл у меря две головы. Молчишь, собака?..

Ибрагим достает пистолет.

Мирко хочет крикнуть, но у него перехватывает дух. Он открывает рот, но не может пошевелить губами. Ибрагим, спокойно развалясь, целит ему в лоб. Ибрагим с интересом, с удивлением смотрит на то, чего он не знает. На страх.

Он смотрит, как у Мирко сами подгибаются колени, как вытягивается лицо, как становятся бессмысленными глаза, как они закрываются слезами. Смотрит, как каждая жилка, каждая морщина дрожит у Мирко. Все лицо дрожит, как кисель. И с отвращением нажимает курок пистолета. Выстрел.

Мирко взмахивает руками, откидывается назад и валится набок.

Ибрагим встает, прячет за пояс пистолет и шагает через тело, на ходу бросив только мельком взгляд. Между глаз. Выстрел был хорош.

Ибрагим вскакивает на коня и спокойно, не торопясь, едет назад, к себе в горы.

И словно колокольчики удаляющегося стада, звенят копыта коня по подмерзшей от ранних заморозков земле.

И голубыми огоньками вспыхивают при ярком свете луны искры насечки на пистолетах, кинжалах, ятагане Ибрагима. Алача.

II
Георгий Войнович

(Это произошло в первой половине XIX века. – Примечание В.М. Дорошевича.)

Это не Вардар[8]8
  Вардар – река в Югославии и Греции. Липьян – г. Липлян на Вардаре.


[Закрыть], напившись кристальных вешних вод от тающих горных снегов и опьянев, белый от пены, бурный, с ревом несется, подбрасывая на гребнях своих стволы столетних деревьев, катя огромные камни, все разрушая на пути, – это Яшар-паша едет по долине Вардара.

Впереди него несутся крики ужаса, за ним путь улит слезами.

В злую минуту взглянул злой албанец на долину Вардара, – и резнули ему глаза трепетные огоньки свечей в окнах церквей. Много церквей настроили «райя» по долине. И сказал паша:

– Разрушу все до основания. Клянусь, – каждый камень, на котором есть знак креста, переверну два раза!

Шло за Яшаром его отборное албанское войско, жестокое и злое.

Шли с кирками, с ломами, с заступами рабочие, чтоб подрывать и ломать церкви.

И куда ни придет Яшар, в том селении только грохот раздастся, и столб пыли, словно дым густой, взовьется к небу. Плакала «райя» и с ужасом говорила:

– Пришел конец света, и антихрист идет по земле.

Сидел Яшар на площади, на узорном ковре, на шитых подушках и курил кальян.

А каменщики и землекопы работали заступами, кирками, ломами, подрывали и подламывали церковь.

Яшар махал платком, – и по этому знаку рабочие давали последний удар. Треск, грохот раздавался. Рушился купол, стены. Ураганом взвивалось вверх облако пыли. И когда пыль проходила, только груда камней лежала вместо церкви, и как саваном, белою пылью были покрыты все дома, все улицы местечка, словно в саваны одетые, покрытые белою пылью, стояли люди. Земля вздрагивала от ужаса. А люди плакали и терпели. Яшар-паша шел дальше и дальше разрушал. В Липьяне к старому собору собралася «райя» и в ужасе глядела на стены, от старости поросшие мохом:

– Ужели и этого старика не пощадит паша?!

Никогда еще столько свечей не пылало в соборе. И день, и ночь духовенство пело молебны, и народ плакал и молился.

Тихо было кругом Липьяна. Изо всех деревень народ ушел в город молиться и плакать. Но вот по дороге раздались крики ужаса. Это бежали обезумевшие от ужаса жители соседнего местечка:

– К вам Яшар идет! К вам Яшар идет!

А по пятам за ними гнались, сверкая оружием, албанцы Яшара, злые и радостные. Ехал, окруженный блестящею свитой, Яшар. Шли, словно могильщики, с заступами землекопы, с кирками и ломами каменщики.

Прошли они, звеня и гремя, по мертвым улицам Липьяна, – и остановились на площади, против собора.

Усмехнулся Яшар, увидев целое море огоньков в узеньких, стрельчатых окнах старого, от старости позеленевшего собора. И сказал он своим приближенным албанцам:

– Гоните райю из собора. Сейчас начнем подкапывать стены.

А солдаты Яшара стали подальше от домов: – Такая громада – собор рухнет, – земля содрогнется, и домам не устоять. Весь город рухнет вместе с собором.

Приближенные албанцы протискались сквозь толпу к дверям собора и крикнули:

– Выбегайте, собаки. Сейчас начнем подкапывать стены. Рухнет, – раздавит вас, как кучу червяков.

Но народ, который был в соборе, в один голос отвечал:

– Не пойдем из собора! Рушьте его на наши головы! Здесь отпевали наших прадедов, дедов, отцов. Здесь отпоют и нас.

И духовенство запело, отпевая народ, решивший умереть. Яшар усмехнулся:

– Глупые! Когда молния летит в вековой дуб и разбивает его в щепки, – разве она думает о мошках, которые сидят на его листьях? И если несколько собак приютилось под деревом, разве это заставит молнию изменить свой полет? Яшар – молния аллаха.

И он дал знак землекопам и каменщикам, окружившим старые стены собора, начать работу.

Стукнули заступы, кирки, ломы, – и вся несметная толпа народа, которая не поместилась в соборе и стояла около, попадала в ужасе на колени, закричала и завыла.

И был так страшен этот вой, что вздрогнуло даже сердце Яшара.

Он поднял руку, чтоб остановить работу. Посмотрел на покрытые мохом вековые стены, прислушался к похоронным напевам, несшимся из храма, посмотрел на рыдавший на коленях на площади народ и задумался. Словно отца всякий хоронил.

– Хорошо! – сказал Яшар. – Если вам уж так дорог этот старик, – я согласен его оставить. Но с одним условием.

Он усмехнулся злою улыбкою:

– Видите это дерево? Пока солнце опустится до него, пусть кто-нибудь из вас сбегает в Приштину и принесет мне оттуда во рту око железных гвоздей. Если не успеет, – собор будет разрушен, как только солнце дойдет до дерева. Торопитесь!

Яшар с презреньем оглядел «райю». Толпа переглянулась.

До Приштины – верст десять[9]9
  До Приштины – верст десять – Расстояние от Липляна до г. Приштины составляет семнадцать километров.


[Закрыть]. Времени оставалось с час. Да и разве можно добежать с закрытым ртом, полным гвоздями?

– Что ж вы? – продолжал презрительно улыбаться Яшар. – Никто не найдется?

– Я! – раздался голос среди «райи». И из толпы вышел Георгий Войнович.

Яшар засмеялся, глядя на него:

– Беги!

Георгий Войнович сбросил с себя лишнюю одежду, поклонился паше, поклонился народу и бросился бежать.

Народ в ужасе стоял на коленях и молился за Георгия Войновича.

Каменщики и землекопы шутили, смеялись, выбирая места для будущих ударов заступами и кирками. Яшар смеялся со своими албанцами и поглядывал на солнце.

А время неслось, как перед казнью, – и солнце быстро падало к дереву.

С улыбкой Яшар и с ужасом народ смотрел на солнце.

– Не вернется Георгий!

Вот золотом вспыхнула с края листва, и ветви стали розовыми.

Вот черное кружево листьев вырезалось на золотом солнечном круге. А Георгия Войновича нет. Солнце сейчас-сейчас коснется ствола.

Каменщики, землекопы взялись за кирки, заступы, лопаты и впились глазами в пашу, ожидая знака.

Прищурив один глаз, с насмешливой улыбкой Яшар взглянул на солнце и на ствол, подождал несколько мгновений и поднял руку. Но в эту минуту раздался крик:

– Бежит! Бежит!

По дороге бежал Георгий Войнович.

Ноги у него подкашивались, он качался из стороны в сторону.

Бежал, как бежит петух, которому перерезали горло. Спотыкаясь, с безумными глазами, он сделал несколько последних прыжков и упал у ног паши.

Изо рта у Георгия Войновича полилась густая кровь, и в крови гвозди.

С изумлением и с ужасом смотрел на него Яшар-паша. С изумлением и с ужасом глядели все албанцы. «Райя» рыдала.

– Встань! – приказал Яшар.

Но Георгий Войнович лежал, дергаясь у ног паши. И кровь лилась, лилась из его рта. Георгий Войнович умирал. Он проглотил несколько гвоздей.

Яшар-паша поднялся.

– Какая верная собака! – сказал он. Ужас охватил Яшара, он вскочил на коня и молча дал знак ехать обратно.

Молча и в ужасе поехали за ним албанцы. Молча и в ужасе пошли каменщики и землекопы, с заступами на плечах, словно могильщики.

А народ теснился вокруг умиравшего в судорогах Войновича, чтоб поцеловать хоть край его одежды. Так умер Войнович и спас старый Липьянский собор. И песни Старой Сербии до сих пор поют о подвиге Георгия Войновича.