Текст книги "Чакра Фролова"

Фролов вспомнил о войне, как вспоминают о досадном недоразумении, которое портит настроение. Он подумал, что фильм-то теперь точно под смыв пойдет. Кто им еще будет заниматься? Хорошо, если студию эвакуируют. Это если война затянется. В спешке возьмут все. В том числе и его фильм. Авось хоть что-то для потомков останется. Причем в первозданном виде. А может, и не возьмут. Именно потому, что в спешке. Или, может, у них будут списки какие-нибудь. По степени важности. Или вдруг окажется, что пленка – это какой-то ценный продукт, который можно использовать в военных целях. И его фильмом будут обматывать раненых бойцов. Или превратят в фитили для гранат – целлулоид ведь хорошо горит. А может, на смытой пленке будут делать рентгеновские снимки. А вдруг в этом и проявится истинное предназначение его фильма? Помогать людям не образно, а конкретно. Вроде библиотек, которыми в годы революции топили буржуйки, чтобы не умереть от холода. Может, в этом и заключается великий смысл искусства? В случае необходимости пожертвовать своей художественной ценностью и стать насущной помощью – куском металла, из которого отольют штык, холстом, из которого сошьют одежу, бумагой, из которой скрутят папиросу, подрамником, которым затопят печь… Но в таком случае не стоит ли и Фролову прекратить оплакивать свою ненужную индивидуальность? Может, и он должен подчинить ее делу революции, построению социализма, победе в войне? И если время требует от него стать штыком, стать штыком. А если надо снять идеологически верный фильм, значит, надо. Может, Маяковскому тоже хотелось писать только о любви. Но ведь он подчинил свой талант требованиям времени, приравнял, так сказать, перо к штыку – и ничего. Ну, не совсем ничего – все-таки в итоге застрелился. Правда, по не совсем ясным мотивам – может, личным. Но, черт возьми! Ведь эдак вообще никакого искусства не будет, ибо «крайняя необходимость» тянется аж с 1917 года и ни конца, ни края ей нет. То тех надо добить, то этих. То пятилетки освоить, то великие стройки коммунизма осмыслить, то коллективизацию провести, то индустриализацию. Не жизнь, а вечный подвиг. Значит, Фролову со временем не повезло?

От этой крамольной мысли Фролов вздрогнул – выходит, что ему уже и время не нравится. А может, и страна? Нет, это чересчур. Но ведь сочинял же Пушкин стихи о любви в годы нашествия Наполеона и ничего. Правда, он тогда совсем пацаном был. Но и Лермонтов на Кавказе не только политически грамотные стихи писал. А ведь тоже, как ни крути, кругом военные действия, то есть крайняя необходимость. Нет, что-то тут не складывается. Иначе получается, что крайняя необходимость на Руси со времен царя Гороха тянется. Сколько ж можно перо к штыку приравнивать?

Но главное, что в теорию о штыках и перьях совсем не укладывалась Варя. Здесь-то почему Фролов должен чем-то жертвовать? Пусть он хотя бы здесь будет нужен таким, какой есть.

Мысли эти терзали Фролова, но остановить их поток он был не в состоянии.

Единственное, что утешало – это то, что снимать будни передового колхоза, похоже, больше нет нужды. Хоть какая-то польза от войны. Впрочем, могут запросто заставить снимать что-нибудь другое. Ту же войну. И тут уж точно не до художеств. Если только не позволят чуть больше обычного.

– Долго еще? – спросил он у Никитина, чувствуя, что мысли его начинают путаться, и он проваливается в какую-то дрему – давал себя знать похмельный недосып.

– Скоро, – коротко ответил оператор, который все это время размышлял об аппетитных формах Серафимы и пришел к грустному выводу, что из-за войны теперь вряд ли что-то у них склеится.

В Невидово въехали в шесть пополудни. Завидев недавних постояльцев, Гаврила совершенно не удивился. Будто знал, что они вернутся. Он даже не привстал с крыльца. Только кивнул и вопросительно щелкнул себя по горлу. Фролов суетливо замахал руками.

– Нет, нет. Никакого алкоголя. Мы буквально на пару минут. Потом едем дальше. Просто решили притормозить, сказать спасибо и все такое.

Лежащие у крыльца Тузик и Валет, как и Гаврила, не проявили к гостям никакого интереса. Разве что Валет слабо вильнул хвостом, но тут же опасливо посмотрел на хозяина – не переборщил ли я с дружелюбием?

Это тотальное равнодушие задело Фролова до глубины души.

«Наше отсутствие равняется нашему присутствию, то есть нулю», – подумал он.

– А вас, кстати, искали, – неожиданно произнес Гаврила и начал скручивать папиросу. – Военные какие-то.

И добавил равнодушно:

– Хотели вас убить.

Никитин с Фроловым переглянулись.

– За что? – спросил оператор.

– Не знаю, – ответил Гаврила и прикусил цигарку. – Михась проболтался.

Фролов подумал, что такой интерес к его персоне, пожалуй, все же хуже полного отсутствия интереса. Быть убитым – это в его планы не входило. Видимо, Вселенная решила ответить на его философские жалобы иронической усмешкой.

– А что за военные? – спросил Никитин. Как и Фролов, он подумал худшее – возможно, их ищут, чтобы арестовать.

– Не знаю, – ответил Гаврила и, прищурившись, закурил. – Михась сказал, убивать вас будут за то, что вы радиву повесили.

– Да я вообще к радио не имею отношения! – воскликнул Фролов и тут же прикусил язык – фраза прозвучала трусливо, как будто он не только оправдывался, но еще и валил вину на Никитина.

– Я помогал, конечно, – сказал Никитин, спокойно проглотив фроловское малодушие. – Но не пойму, в чем преступление-то.

– Наверное, радиву вешать нельзя, – развел руками Гаврила. – Может, закон такой вышел. Законов-то много сейчас. Не знаешь, какой где нарушишь… Еще Михась сказал, что вы – немцы.

И, выпустив струю дыма, задумчиво добавил:

– Но это вряд ли.

– Это не просто «вряд ли»! – возмутился Фролов. – Это чепуха.

– В общем, мой совет такой, – сказал Гаврила, – выждите ночь, а с утра езжайте. А то сейчас столкнетесь с ними, вас и порешат, как сусликов.

Поразмыслив, Фролов с этим доводом согласился – еще не хватало, чтоб они догнали тех, кто их ищет.

– А про войну ничего не говорили? – осторожно поинтересовался Никитин напоследок – они условились с Фроловым не поднимать панику раньше времени.

– А война будет, – заверил Гаврила. – Это я давно говорил. Уж больно много эти узкоглазые на себя берут. А вообще надо у Михася спросить. Он с этими гавриками балакал.

Глава 16

Едва стемнело, отряд Криницына поднялся и двинулся в сторону Невидова.

– Идем околицей, – приказал капитан, – шум не поднимаем, в бой не ввязываемся. Только в том случае, если нас засекут.

Но едва бойцы во главе с капитаном, пригнувшись к земле, короткими перебежками, вскарабкались на пригорок, как почти тут же столкнулись с гуляющим, как обычно, в слегка поддатом состоянии Климом.

– Кто такой? – зашипел капитан, тыча пистолетом ему в грудь.

– Я?! – испуганно выдохнул Клим, обдав Криницына густым облаком перегара.

Вопрос явно застал его врасплох. Было видно, что он себе его никогда не задавал и потому ответить затруднялся. Тем более сейчас, когда в грудь ему упиралось дуло пистолета.

– Ты, ты!

– Я – Клим. А ты кто?

– Хер в пальто. Ты – местный?

– Ну.

– Немцев в деревне много?

– В какой?! – удивился Клим.

– Да он пьяный, товарищ капитан, – сказал Захарченко.

– Вижу, не слепой, – огрызнулся Криницын. – Патрули есть?

– Нет, – на всякий случай четко ответил Клим, хотя понятия не имел, о чем идет речь.

Криницын коротко мотнул головой в сторону Невидова, зовя за собой отряд. Бросив недоумевающего Клима, бойцы бесшумно скрылись в темноте.

Клим проводил их взглядом, затем вздохнул и пошел дальше.

Отряд тем временем почти пересек деревню, но никого больше не встретил.

– Что-то немцев совсем не видать, – сказал капитан, озираясь.

– Попрятались, значит, – сказал Захарченко, который потихоньку начал волноваться – не нагородил ли он чепухи.

– Или уже ушли, – ответил капитан.

На площади у большого колодца тихо бормотало радио. Бормотало действительно по-немецки – видимо, расстроенный неудачей Тимофей забыл его выключить.

– Товарищ капитан, – зашипел Захарченко, кинув недобрый взгляд в сторону «тюльпана». – Разрешите взорвать.

– Пальцем взрывать будешь?

– Я гранату у рядового Прокофьева взял.

– Все равно нет.

– Разрешите хотя бы снять. Или провода перерезать.

– Отставить самодеятельность, Захарченко! – цыкнул на него капитан. – Не надо привлекать внимание. Пиздит себе и пиздит. Хлеба не просит.

Захарченко погрустнел, но затем увидел колодец и снова оживился.

– Товарищ капитан!

– Ну, что еще?

– Разрешите колодец взорвать?

– На кой хер?

– Без воды немецкую технику оставим.

– Людей ты без воды оставишь, а не технику. Немцы и из болота воды наберут, если что.

Захарченко расстроился, но опять ненадолго.

– Товарищ капитан, вон церква стоит. Разрешите взорвать?

– Церковь-то тебе чем помешала? – спросил капитан, который уже начал слегка побаиваться диверсантских склонностей Захарченко.

– Как символ.

– Чего символ?

– Ну, там, веры и прочее.

– Слушай, Захарченко, а ты кем до войны работал-то?

– Как кем? Взрывателем.

– Никогда б не догадался, – пошутил капитан, но у Захарченко с юмором было туго, поэтому он только серьезно сдвинул брови.

– Не вы первый, товарищ капитан. Взрыватель – профессия редкая, так просто не догадаешься.

Пробегая мимо дома Гаврилы, Захарченко снова оживился:

– Товарищ капитан, машина немецкая.

Криницын посмотрел на черную «эмку» у забора.

– Эх ты, село. Какая ж она немецкая? Это ж наша, советская.

– Так ведь это тех, что радио вешали. Может, взорвем все-таки?

– Боец Красной армии Захарченко, отставить свои довоенные привычки! – рявкнул вполголоса капитан. – Я сто раз уже говорил, что бой принимать не будем.

– А если тихо? – умоляющим тоном шепнул Захарченко. – Без взрыва. Разрешите ликвидировать, а?

– Ну, если только тихо, – сжалился, наконец, капитан. На самом деле он не очень понимал, что в такой глуши делает «эмка», но раз деревня оккупирована, то, значит, и машина уже во вражеских руках, так что хуже не будет. К тому же он уже начал опасаться за психику Захарченко – выброс энергии тому был явно необходим.

– Тихо и быстро, – уточнил капитан.

– Есть тихо и быстро!

Захарченко тут же упал на землю, как будто его подкосил невидимый серп, и, по-пластунски загребая руками землю, пополз к машине. Достигнув цели, достал из сапога огромный нож и ловко проколол все четыре колеса «эмки». Автомобиль с тихим печальным свистом сел на «обода».

– Далеко не уедете, – злорадно усмехнулся Захарченко, пряча нож обратно в голенище сапога. Наконец, его жажда деятельности была удовлетворена.

Вскоре отряд вышел к болотам по другую сторону Невидова. Капитан отдал приказ устроить привал.

– Передохнем, и в путь. С рассветом. А то в темноте, не ровен час, потонем все в болотах этих чертовых.

Глава 17

Утром Фролов проснулся там же, где и днем ранее – в хлеву под крышей. Снова трещала голова, и во рту плавала какая-то кислота. Несмотря на все протесты (естественно, только со стороны Фролова), Гаврила таки налил им вчера своего пойла.

«Прям дежавю», – подумал Фролов, щурясь от бившего через щели солнца. Что-то, однако, портило настроение. Кино… Варя… Никитин… Здоровье… Не то. Фролов напрягся, и тут же перед глазами встали странные военные в колхозе «Ленинский». Война! Точно. М-да… Война кому хошь настроение испортит… Нет, не война. Что-то более конкретное и мелочно-неприятное. А! Их за немцев приняли. Черт! Вот это очень нехорошо.

Фролов привычным макаром подполз к краю настила, спрыгнул на землю и, ковыляя от заново ушибленной пятки, вышел во двор. Диалог с Гаврилой был до боли похож на вчерашний. Так же в разговор встряла Ольга. Так же отсутствовал Никитин. Так же Гаврила в итоге пнул ни в чем не повинного Тузика. Было, впрочем, и кое-что новое. Например, на сей раз Никитин ночевал не у Тимофея, а у Серафимы. Кроме того, в отличие от вчерашнего дня в воздухе стоял какой-то невнятный гул, и Фролов не сразу смог отделить его от гула, стоявшего в его собственной голове. Этот внешний гул походил на далекие раскаты грома, вот только небо было безоблачным. Фролов понял, что именно это отдаленное громыхание всю ночь не давало ему нормально спать. В похмельном сне он принял его за надвигающуюся грозу. Он хотел было спросить Гаврилу и Ольгу про войну, но по их безмятежным лицам понял, что спрашивать бессмысленно – они ничего не знали. Но самым печальным отличием от вчерашнего утра были спущенные шины на «эмки». Это Фролов обнаружил, едва вышел со двора.

«Это что ж за сука нам колеса проколола?!» – мысленно застонал он и принялся бегать вокруг автомобиля, размахивая руками и хватаясь за голову, как будто от его беготни шины могли снова надуться.

Поняв бесплодность своих жестикуляций, он побежал искать дом Серафимы. По дороге встретил Тимофея – тот возился около радиоточки.

– О! – обрадовался Тимофей. – А я думал, куда вы делись. А я с утра с радио вожусь. Видать, на немецкую волну попал. Мощная зараза оказалась. Все мне прям перешибает.

– Слушай, Тимофей, у нас все четыре колеса проткнула какая-то сволочь. Ты бы смог починить?

Тимофей почесал темя.

– Можно. Только время займет.

– Сколько?

– Надо смотреть. Если порезали, хреново, а если просто прокололи, можно попробовать залатать.

– Тогда я тебя умоляю, займись машиной. Нам в Минск кровь из носу надо.

– Надо так надо, – пожал плечами Тимофей и с грустью глянул на «тюльпан», из которого по-прежнему доносилась немецкая музыка. – Зараза, – добавил он после паузы.

Оставив Тимофея, Фролов рванул дальше, но по мере приближения к дому Серафимы стал сбавлять темп, ибо приходилось смириться с простым фактом – покуда нет машины и торопиться некуда. Однако поскольку он все-таки уже находился на полпути, решил дойти до конца.

Забежал во двор и постучал в дверь. Безрезультатно. Обошел дом со стороны и забарабанил пальцами в стекло. Через минуту окно распахнулось, и появилась сонная и крайне недовольная физиономия Никитина.

– Че случилось? – просипел он.

– Кроме того, что какая-то сволочь проколола нам шины и идет война, ничего особенного. Отдыхай дальше.

– Кто проколол? – спросил Никитин, опустив тему войны как малоинтересную.

– А я знаю?! Может, ты и проколол с пьяных глаз. Чтоб с Серафимой подольше побыть.

Никитин растерялся – версия и вправду выходила складная, не поспоришь. Но Фролов пожалел оператора.

– Ладно, извини, Федор. Это я переборщил. Главное, что мы застряли. Понимаешь? Немцы наступают, а мы застряли.

– А это точно?

– Что мы застряли или что немцы наступают?

– Про немцев.

– Да кто ж знает. Других-то версий нет.

– Погоди, я щас.

Никитин исчез и через некоторое время выскочил на крыльцо, застегивая на ходу брюки. В руках у него были ботинки с торчащими из них носками.

– Ну, рассказывай, – сказал он, садясь на ступеньки.

– А что тут расскажешь? Я и так рассказал больше, чем знаю. Тебе мало, что ли? Слышишь, как грохочет?

– Да слышу, не глухой. Ночью самолеты летали. А Клим каких-то военных встретил. Они немцев искали.

– Немцев, – хмыкнул Фролов. – Да это не немцев. Это нас. Забыл, что ли?

Из двери высунулось сонное лицо Серафимы.

– Что случилось, Федь?

– Иди, иди, – замахал руками Никитин. – Видишь, я занят.

– Занят он! – фыркнула в своей привычной манере Серафима. – Прям совещание у него! Военный совет! Собрание!

– Да, собрание! – разозлился оператор и надавил рукой на дверь, тесня Серафиму обратно в дом.

Фролов был уверен, что Серафима возмутится, поставит ногу или вообще пошлет Федора к черту, однако она покорно позволила Никитину вдавить себя внутрь и ничего не сказала.

«Загадочные существа, женщины, – подумал Фролов. – Поди пойми их… Еще вчера она бы его за такое обращение на месте убила скалкой. А прошла одна ночь, она подарила ему себя и уже как будто не вольна распоряжаться собой. Как будто, отдавшись один раз, уже признала власть над собой. Словно ей стыдно или просто невозможно возразить мужчине после интимной близости. Словно она – жертва какого-то шантажа. И мужчина, зная об этой особенности женского поведения, сразу начинает слегка наглеть, если не сказать, хаметь».

– Что-то не пойму, когда мы успели немцами-то стать, – нахмурился Никитин, разобравшись с Серафимой и принявшись за носки.

– У тебя что, память отшибло?! Да все из-за радио этого. Михась наболтал, видать, с три короба. Что мы приехали радио немецкое ставить, ну и все такое. Ты ж слышал.

– А Клим?

– Что Клим?

– А Клим что наболтал?

– Этого я, извини, не знаю.

– А Тимофей? Он же тоже радио ставил. И вообще это его радио.

– Ну, Тимофей местный. С чего он будет, по их мнению, на немецком радио слушать? А тут мы, с машиной, рюкзаками, кино снимаем… Подозрительно. В общем, так. Я Тимофея к машине послал – может, залатает шины.

– А если нет?

– А если нет, то мы, Федор, пойдем в церковь.

– Зачем это? – удивился Никитин.

– Свечки ставить и молиться, чтоб живыми отсюда выбраться.

– Я б рад, да только церковь-то внутри пустая – голые стены.

– Молиться можно и в пустой. А ты, кстати, откуда знаешь?

– А я там был вчера. Гаврила водил.

– А я где был?

– А ты спал.

– Вечно я сплю, – удивился Фролов. – Жизнь проходит, а я сплю.

В этот момент где-то раздалось странное нарастающее стрекотанье. Фролов с Никитиным испуганно вытянули шеи и увидели, как за забором медленно проехал черный мотоцикл с коляской. Следом прошли немецкие солдаты. Они брели неторопливо, словно экономя силы. Негромко о чем-то переговаривались, то и дело поправляя съехавшие набок пилотки и вытирая со лба пот.

– Поздно молиться, – тихо сказал Никитин.

– Наоборот, – ответил Фролов. – Самое время.

Глава 18

Командир стрелкового взвода 162-й пехотной дивизии лейтенант Ларс Фляйшауэр второй час сидел над картой и никак не мог взять в толк: по идее, они должны были бы сейчас находиться в районе населенного пункта под трудновыговариваемым названием «Колхоз «Ленинский». Вместо этого, проблуждав целый день в глухом лесу, они вышли к каким-то болотам. Вернувшаяся разведка доложила, что пройти через болота можно, и более того – этим путем явно шли отступавшие бойцы Красной армии (о том свидетельствовали свежие следы крови и протоптанные военными сапогами тропинки), но самое интересное, что впереди располагалась какая-то деревня. Она-то все и путала, ибо не была указана ни на одной из карт, имевшихся у лейтенанта. А ведь карты были точными, гораздо точнее советских, поскольку составлялись с немецкой тщательностью задолго до войны. Составлялись заброшенными на территорию СССР диверсантами и шпионами. Причем, как ни странно, их-то как раз советская власть совершенно игнорировала, зато ловила и сажала невинных советских граждан, в том числе и за шпионаж в пользу Германии. Об этом, впрочем, Фляйшауэр не мог знать, но если б и узнал, то вряд ли бы удивился. Тем более что в данный момент его больше волновало, как объяснить командиру пехотной роты обер-лейтенанту Ленцу, где они находятся. Тот и слышать не хотел ни о каких приблизительных координатах, требуя предельной точности. А услышав о неизвестной деревне, приказал немедленно выяснить название населенного пункта, занять его и стоять там, пока обходившие деревню с обеих сторон части танковой дивизии генерала Хайнца и остальные части роты не сомкнутся и продвижение заблудившегося взвода не станет возможным без риска быть уничтоженным. И хотя Фляйшауэру ужасно хотелось спросить, на кой черт вообще нужно было посылать его солдат в этом направлении без подкрепления, он сдержался и, сухо буркнув: «Jawohl!», повесил трубку рации.

Поскольку разведка никакого присутствия советских войск в деревне не обнаружила, лейтенант приказал немедленно выступать. В дополнение к приказу он напомнил своим солдатам, что никакого насилия над мирным населением не потерпит и будет беспощадно карать каждого, кто выйдет за рамки устава. Это предупреждение было не столько следствием какого-то особенно добродушного характера лейтенанта, сколько принципиальным следованием предписаниям свыше. Немцы должны были зайти в деревню не как завоеватели, а как освободители. Большевиков и евреев, естественно, расстрелять (это входило в предписания), но только их и никого больше. Женщин не трогать, местное население не обижать, не мародерствовать и вообще вести себя максимально корректно.

В Невидово взвод в количестве пятидесяти человек под командованием лейтенанта Фляйшауэра вошел на рассвете. Вошел неторопливо. Да и куда торопиться-то? Лейтенанта немного удивило отсутствие большевистской символики, но, видимо, жители уже все сняли. Пропаганда уверяла, что в русских селах и городах немцев будут встречать хлебом-солью. В Невидове их, однако, не встретила ни одна живая душа. Если не считать хряка, никак не отреагировавшего на появление гостей. Не то чтобы Фляйшауэру очень хотелось попробовать странного славянского блюда, состоящего из хлеба и соли, но сам факт гостеприимства его бы порадовал. Впрочем, на площади посреди деревни работало немецкое полевое радио, что приятно удивило и лейтенанта, и солдат. Как знать, может, это и было невидовским вариантом «хлебосольства». Главный балагур минометчик Вестермайер тут же начал громко подпевать в тон звучащей песенке, пародируя женский вокал и строя разные уморительные рожи. Незатейливый юмор вызвал у уставших солдат улыбку, и даже лейтенант невольно усмехнулся. Он знал, что балагуры вроде Вестермайера незаменимы не только во время затишья, но и во время боевых действий – они, если надо, и приказ выполнят, и товарища телом прикроют. Это он понял еще в бытность своей службы в Африке, когда один такой балагур ценой собственной жизни сорвал внезапное наступление англичан.

Оставив позади телеграфный столб с радиоточкой, взвод прошагал вниз по улице и замер, потому что дальше был пруд, за которым снова тянулись лес и болота.

Шедший одним из первых Вестермайер повернулся и крикнул лейтенанту:

– Weiter geht’s nicht! [1]1
  Дальше некуда (нем.).


[Закрыть]

Но Фляйшауэр это уже и сам понял. Он приказал своему помощнику и по совместительству переводчику фельдфебелю Шнайдеру разослать несколько солдат по домам, чтобы через полчаса собрать все местное население у телеграфного столба. Остальным бойцам разрешил искупаться в пруду.

– Füenfzehn Minuten und keine Minute läenger! – крикнул лейтенант. – Wer später kommt, wird sofort zürueck nach Hause geshickt [2]2
  Пятнадцать минут и ни минутой больше. Кто опоздает, будет немедленно отправлен домой (нем.).


[Закрыть].

Солдаты оценили шутку громким хохотом и, молниеносно скинув осточертевшую униформу и карабины, бросились в прохладную воду. Пока они плескались, Фляйшауэр сидел на берегу, грыз горькую травинку и размышлял, сколько им здесь придется проторчать. Не то чтоб он сильно рвался в бой – в отличие от новоиспеченных офицеров, которые, казалось, просто мечтали, чтоб им побыстрее оторвало голову, лейтенант знал цену как жизни, так и смерти, – просто не любил неизвестность. А в такой глуши она была почти неизбежна.

Когда отпущенные пятнадцать минут истекли, лейтенант собрал посвежевших солдат и приказал двигаться обратно к площади, которую уже мысленно обозначил как Rundfunkplatz [3]3
  Площадь Радио (нем.).


[Закрыть]. Там уже толпились собранные местные жители.

Фляйшауэр вышел к столбу и приказал приглушить музыку. Шнайдер приказ перевел. Невидовцы зашушукались, кося глазами на Тимофея. Тот покорно вышел в середину и убавил звук приемника до полувнятного бормотания.

Расправившись с конкурирующим радио, лейтенант поинтересовался, как называется деревня.

– Невидово, – вялой разноголосицей ответила толпа.

– Newidowo? – переспросил Фляйшауэр у Шнайдера. – Was bedeutet das? [4]4
  Что это означает? (нем.)


[Закрыть]

– Unsichtbar oder Ungesehen oder etwas in der Art [5]5
  Невидимая или Неувиденная или что-то вроде того (нем.).


[Закрыть], – смущенно пояснил тот.

– Man kann kaum einen besseren Name dafür ausdenken [6]6
  Лучшего названия и не придумать (нем.).


[Закрыть], – хмыкнул Фляйшауэр.

Ему только не понравилось, что все отвечают вразнобой. В этом был какой-то непорядок. Он ткнул пальцем в деда Михася, который показался ему наиболее авторитетной фигурой, и приказал тому выйти вперед, чтобы впредь отвечать на вопросы и, если что, выражать общее мнение невидовцев.

Худшего выбора лейтенант сделать просто не мог.

– Großdeutschland und unser Führer, – начал Фляйшауэр свою речь и глянул на Шнайдера.

Тот быстро перевел:

– Великая Германия и фюрер, – перевел и замер в ожидании продолжения.

Фляйшауэр выдержал небольшую паузу, чтобы невидовцы смогли осознать и оценить торжественность момента, но напрасно – в эту паузу мгновенно вклинился Михась.

– Я извиняюсь, кто? – смущенно спросил он и, как обычно, от смущения сморкнулся.

– Fuehrer, – поморщился лейтенант, поскольку сморкание в рукав как-то плохо гармонировало с пафосом речи. – Hitler.

– Вождь, – перевел Шнайдер. – Гитлер.

– Аа, – понимающе протянул Михась. – Вождь – это другое дело.

Лейтенант открыл рот, чтобы продолжить, но его снова перебил Михась.

– А я, извиняюсь, куда ж Ленин делся?

– Er ist tot [7]7
  Умер (нем.).


[Закрыть], – растерянно ответил лейтенант, смущенный тем, что спрашивают именно о Ленине, а не о Сталине.

– Да, – кивнул Михась. – Ежели Ленин умер, тогда ладно. Тогда, значит, фюрер. Тогда все правильно. Тогда верно. Фюрер так фюрер.

Тут возникла неловкая пауза, и лейтенанту потребовалось некоторое волевое усилие, чтобы взять ситуацию снова в свои руки. Он уже понял, что надо говорить быстрее.

– Великая Германия и фюрер послали нас, чтобы освободить вас от гнета большевизма.

– От чего? – снова переспросил Михась.

– От большевизма, – огрызнулся лейтенант и, не дожидаясь дальнейших расспросов, продолжил:

– Вы – теперь свободные люди и подчиняетесь законам Третьего рейха.

Михась тут же поинтересовался, где ж тут свобода, если они уже кому-то подчиняются.

Лейтенант скрипнул зубами и вежливо попросил больше не перебивать. Выслушав перевод фразы, Михась снисходительно кивнул.

– Эт можно.

Но пафос речи уже как-то скомкался, и лейтенант забыл, что хотел еще сказать.

– Мои солдаты расположатся у вас на постой, – уже более буднично продолжил он. – Кроме того, в деревне объявляется комендантский час. С десяти вечера до пяти утра. В это время никаких прогулок без особого разрешения. Нарушители будут караться по всей строгости военного времени. Если у кого-то имеется оружие, приказываю немедленно сдать. Тот, у кого оно будет найдено, будет расстрелян. То же касается радио или иных передатчиков.

Он подождал, пока его переведут, а затем обвел глазами толпу, но оттуда не донеслось ни единого слова – все знали, что у Игната Хорошеева имеется ружье, но он никогда не сдавал его – ни бандитам, ни красным и изменять этому правилу явно не собирался. Более того, наличие одной единицы боевого оружия как-то успокаивало невидовцев – мало ли, вдруг насильничать будут, так хоть будет чем защититься.

– Na gut [8]8
  Ну, хорошо (нем.).


[Закрыть], – продолжил лейтенант. – Комендатура, а стало быть, и я, лейтенант Фляйшауэр, будет располагаться… вон там.

Лейтенант наугад ткнул пальцем в небольшой дом с зеленой трубой.

– Клим! – хохотнул кто-то в толпе. – Тебе счастье привалило.

– Ишь ты, – удивился в своей привычной манере Клим и качнулся, словно под тяжестью привалившего счастья.

В толпе засмеялись и тут же посыпались реплики.

– Клим собутыльника нашел.

– По-немецки теперь тявкать будет!

– Да не, это немец будет терь по-нашему балакать.

– Сопьется к чертям свинячим!

– Чур, я третьим буду!

– Was sagen sie? [9]9
  Что они говорят? (нем.)


[Закрыть] – наклонился к Шнайдеру озадаченный бурной реакцией толпы лейтенант.

– Ich vermute, sie meinen, der Besitzer des Hauses ist ein Alkoholiker [10]10
  Кажется, что хозяин дома – алкоголик (нем.).


[Закрыть].

– Ah, Schwachsinn! – улыбнулся Фляйшауэр, решив, что так сможет расположить к себе невидовцев. – Bisschen Wodka kann nicht stören, nicht wahr? Ich mag die auch [11]11
  Ерунда! Немного водки не помешает. Я и сам не прочь (нем.).


[Закрыть].

Но реакция была почему-то совсем не такой, какой хотелось бы лейтенанту.

– Здрасьте, посрамши! – возмутилась бабка Ефросинья. – Выходит, раньше Клим один втихаря зенки заливал, а теперь к нему уже и компания набилась? А я, значит, по соседству терпи? Нет, так не пойдет. Может, это у вас в Германии так заведено, чтоб до утра пьянствовать и безобразничать. Может, ваш Гитлер и сам алкаш, каких поискать. И буянить вас сюда прислал. Но только я на это не согласная.

– Верно, – сказал Михась, нахмурившись. – Это вы, товарищ господин, маху дали. Клим и вас споит, и дом спалит. Лучше уж ко мне. У меня и первач чище. А Клим, он же всякую дрянь пьет. Вы через эту дрянь только желудок себе попортите.

– Да когда это у тебя была чистый самогон?! – возмутился сосед Михася, Игнат. – Еще неизвестно, из чего ты его гонишь. О прошлом годе сколько народу перетравил.

– Так то ж не я, – начал оправдываться Михась. – То ж Ленька, сын Нюркин, бузины из баловства мне подсыпал.

– Нет, – решительно отрезал Игнат. – Ежели вы, товарищ немец, желаете упиться до полнейшего непотребства, но чтоб с утра голова не болела, то давайте ко мне. У меня самогон – чисто слеза.

– Игнат дело говорит! – крикнул кто-то. – У него самогон стоящий. Ну а если вы все ж таки больше по наливочке желаете вдарить, то тогда лучше ко мне. Тоже гарантирую, извиняюсь, свинское состояние и полную радость с похмелья.

– А огурчики берите у меня, – торопливо встрял чей-то женский голос. – Я задешево отдам.

– Да шо ты говоришь! – возмутился другой женский голос. – Когда это у тебя задешево было?

– А шо, не было?

– А то было!

Фляйшауэр растерянно водил глазами по толпе.

– Was wollen sie? [12]12
  Что они хотят? (нем.)


[Закрыть] – снова наклонился он к переводчику.

– Sie laden Sie ein, wenn Sie sich zu Tode saufen möechten, Herr Leutnant [13]13
  Приглашают к себе, если герр лейтенант желает напиться до чертиков (нем.).


[Закрыть].

Фляйшауэр смутился и замахал руками. После чего подробно разъяснил, что приехал не водку пить, а от большевизма спасать.

– Так одно другому не мешает, – резонно возразил Михась. – К нам в свое время Жданько заезжал. Рожа бандитская. Тоже от большевиков спасал. Так его молодцы все наши запасы сивухи вылакали. А потом большевики приехали. От Жданько спасать. Так вылакали то, что Жданько не успел со своими бандитами употребить.

– Еще и жратву всю похавали, – с обидой в голосе добавил кто-то.

Лейтенант, однако, в дискуссию вступать не стал и решительно закрыл тему алкоголизма. Тем более что пришло время переходить к неприятным процедурам. Он спросил, есть ли среди невидовцев коммунисты или евреи.

Михась, который уже принял на себя функцию главы Невидова, сообщил, что коммунистов отродясь не водилось, а насчет маланцев не знает. И добавил, почесав затылок:

– Может, кто чего кому не туда и сунул. Кто ж теперь проверит…

Лейтенант фразу не понял и удивился.

– Герр лейтенант, – перевел невидовцам Шнайдер, – интересоваться, кто, что, куда и зачем сунул?

Михась крякнул, но решил в подробности не вдаваться:

– Я говорю, ежели товарищу немцу позарез большевики и маланцы надобны для каких-то целей, то вам лучше в город податься, там они точно имеются.

Лейтенант поблагодарил за совет, но сказал, что сам разберется, что ему делать. На самом деле он был доволен, что обошлось без расстрела. Нет, конечно, приказ есть приказ, и, окажись среди невидовцев большевики или евреи, лейтенант, будучи совсем не антисемитом, а просто исполнительным кадровым офицером, без малейших угрызений совести поставил бы их к стенке, но сам он придерживался глубокого убеждения, что расстрел кого бы то ни было производит на местное население плохое впечатление и не способствует установлению доверительных и дружелюбных отношений. Все равно, что прийти в гости и пнуть ногой чужую кошку. Может, эту кошку сами хозяева терпеть не могут, может, она гадит, где попало, мышей не ловит, обои дерет и из буфета продукты ворует, но все же это их кошка. Фляйшауэр считал, что страх без уважения недорого стоит. Можно, конечно, и полдеревни в сарае сжечь, но разве можно после этого требовать от местных жителей уважения и сотрудничества?