Текст книги "Вера и жизнь"

Урок на будущее

Главное богатство Церкви – это люди. Терять их по черствости или из ощущения того, что «на наш век прихожан хватит», – главная для Церкви трагедия. Очень многие ушли обиженными в мир иной, а кто-то – в неверие, в секты, в расколы. Иногда для архиерея и священника главное – не мешать. Дать человеку раскрыться, увидеть в нем талант и очень бережно корректировать ошибки. Именно в этом, а не в «переформатировании» людей под себя – искусство пастыря, преподавателя духовной школы, церковного администратора. Если человек в Церкви чувствует, что его не любят, ему не доверяют – всегда жди беды. Такая беда происходила на моей памяти не раз – и те, кто людьми пренебрегал, всегда оказывались у разбитого корыта. Служить Богу без служения ближним нельзя, как бы ни были иногда эти ближние – в отличие от «дальних» – сложны, неудобны, нефункциональны. В праздники и в будни, в веселье и в трудностях надо быть вместе. Не может служитель Человеколюбца Бога никого отвергнуть и из памяти «ластиком стереть». Ведь в вечности придется встретиться…

Иерархи

Что только ни говорили и ни писали – в «самиздате» и «тамиздате» – про Святейшего Патриарха Пимена! «Брежневский Патриарх», «слуга режима», «молчащий глава молчащей Церкви»… Этот Первосвятитель действительно не отличался красноречием и, прямо скажем, не любил говорить. Не отличался он и жизненной активностью. Избрали его под жестким контролем властей, которые испугались основного и, бесспорно, более одаренного конкурента – митрополита Ленинградского и Новгородского Никодима (Ротова). Владыка Никодим активно выращивал церковные кадры, много выступал, часто бывал на Западе, ярко служил, предлагал церковные реформы. Злые языки – думаю, небезосновательно – обвиняли его в симпатиях к Ватикану и в стремлении объединить Православную Церковь с Католической. Власти, естественно, опасались всего этого, особенно в период брежневского «застоя». Точно так же многие во власти в 2009 году боялись избрания Патриархом яркого и активного митрополита Кирилла и втайне пытались этому противодействовать.

Патриарх Пимен в каком-то смысле был антиподом Никодима. Этот внутренне очень спокойный человек совершенно не желал «лезть в политику». Поездки и иностранные делегации не любил. Летние месяцы, пока был в силах, проводил в Одессе – у моря, на окраине города, в летней Патриаршей резиденции в Успенском монастыре. Там он почти ни с кем не встречался – лишь служил в местных храмах. Службу он вообще воспринимал как главное дело жизни. Обычно совершал литургию в Елоховском соборе почти по-будничному – без проповеди, без причащения мирян, без последующей трапезы. По пятницам читал акафист перед иконой Божией Матери «Нечаянная Радость» в храме Илии Обыденного – в память о спасении на фронте от смертельной опасности. Служил очень ровно, мирно, бесстрастно.

До последних лет сохранил мощный и красивый голос. Любил петь, слушать оперные записи, иногда мог прийти на концерт – например, Елены Образцовой – и передать на сцену корзину цветов. Писал наивные благочестивые стихи. До наступления старческой немощи практически не имел личного окружения, кроме двух-трех помощников-монахов. Жил на втором этаже резиденции в Чистом переулке, в крохотных помещениях, – там и скончался.

Впрочем, идеализировать его, как иногда сегодня делают люди, не знавшие того времени, тоже не стоит. Патриарх мог быть груб до вульгарности – многие помнят громкие возгласы в алтаре вроде «Сейчас по морде получишь». Проповеди говорил очень краткие, выдававшие простоту ума. Мог годами не решать наболевших вопросов. Мало интересовался происходящим вокруг, мало с кем общался, во многих подозревая «стукачей». Практически никогда не спорил с властями. В последние годы с трудом понимал, что происходит вокруг.

Вся интеллектуальная и практическая деятельность велась синодальными учреждениями – Управлением делами, которое почти до смерти Патриарха Пимена возглавлял митрополит Алексий (Ридигер), Отделом внешних церковных сношений, Издательским отделом. Патриарх подписывал и зачитывал практически все, что для него готовили, прекрасно понимая свой уровень компетентности в «политических» вопросах и не пытаясь этот уровень оспорить. По кадровым и финансовым вопросам, впрочем, мог не соглашаться с предложенным. Не любил выскочек, хотя в конце жизни, будучи тяжело больным человеком, стал заложником некоторых из них.

Ключ к личности Патриарха Пимена – история его жизни, очень непростой. Он стал иноком в 15 лет, монахом – в 17, священником – в 20, руководил церковным хором, был типичным представителем угасавшего религиозного полуподполья 30-х годов – священником без постоянного места служения, паству которого составляли благочестивые тетушки полусвета. Был в заключении и ссылке – историки до сих пор расходятся в версиях, где и когда. Потом пришла война. Сергей Извеков превратился в советского офицера, мало чем отличавшегося от других. Был осужден, лечился от туберкулеза и уже весной 1946 года опять служил как священник. Вскоре стал активным пастырем, но вынужденно менял разные места служения – Муром, Одессу, Ростов-на-Дону, Рязань, Печоры… Затем стал наместником Троице-Сергиевой лавры, а через три года – епископом.

Судя по всему, пережитое Патриархом настолько превосходило любые волнения брежневского времени, что его внутреннее спокойствие уже ничто не могло поколебать. Он, хоть и прошел войну, не был бойцом административного либо идейного фронта. Но чувствовалось: он победил многое и мало чего уже боялся.

Практически всю активную жизнь владыка прожил в Москве. Для иерархов и духовенства конца ХХ века это было редкостью – большинство их, после десятилетий репрессий, было выходцами из той же Украины и из многих российских регионов. Семья будущего митрополита тоже приехала с Тамбовщины, но вырос он все-таки в столице. Знал многих священников, прошедших лагеря, ссылки, гонения. По некоторым сведениям, поддерживал контакты с подпольной «Истинно-Православной Церковью». При этом был искренним патриотом Советского Союза. Много бывал на Западе, однако не восторгался им. Знал цену тамошним улыбкам и советам. Ориентировался на российские традиции, хорошо зная, что духовное, интеллектуальное, культурное наследие нашего народа менее артикулировано, чем греческое или западное, но ничуть не менее богато, продуманно, глубоко.

Создав в Издательском отделе сильную творческую среду, владыка Питирим сохранил независимый русский вектор развития церковной мысли. Это было чрезвычайно важно на фоне того, что Отдел внешних церковных связей – другой интеллектуальный центр тогдашней Русской Церкви – оказался пленен «эмигрантским» и просто западным богословием. Отец Виталий Боровой, а через него – митрополит Никодим, которому протоиерей-интеллектуал писал многие речи, – во многом опирались на труды богословов из числа русских эмигрантов (особенно условных «либералов», основавших Свято-Сергиевский институт в Париже и Свято-Владимирскую семинарию под Нью-Йорком). Затем все больше базировались на документах Католической церкви и Всемирного совета церквей. Практически с тех пор началось новое западное пленение российского богословского и церковно-общественного мышления. Как аксиомы принимались утверждения о том, что Господь милосердно введет в Свое вечное царство нехристиан и неверующих (а это прямо противоречит Евангелию), что разные религии могут быть в определенной мере истинными, что Бог якобы никого не наказывает и не осуждает…

Вся эта линия была выработана православными эмигрантами на Западе ради приспособления к тамошнему идейному мейнстриму. По сути, она глубоко вторична по отношению к протестантской и отчасти католической мысли. Митрополит Питирим без громких деклараций создал всему этому мощный противовес – причем в официальной церковной печати, которую он тогда контролировал. Сегодня эту же работу продолжают многие его ученики – прежде всего владыка Тихон (Шевкунов). Покойный митрополит и его окружение старались переиздавать и анализировать в «Журнале Московской Патриархии» тексты русских святых, известных дореволюционных богословов XIX – ХХ веков, эмигрантских деятелей консервативного направления. Любопытно, что в некоторых церковных СМИ сегодня имена этих людей полностью игнорируются, как игнорировались они в работах сотрудников ОВЦС тридцать лет назад.

Владыка был настоящим «духовным аристократом». При общении с ним ты сразу же поражался его «несоветской» манере держаться и всегдашнему чувству дистанции. Для него было немыслимо появление где бы то ни было в «простонародной» одежде (он носил почти всегда рясу, очень редко подрясник без рясы, совсем редко строгий костюм, зимой – теплую рясу или накидку, никогда – куртку, меховую шапку, рубашку с коротким рукавом, нечерные ботинки или что-то в этом роде). При богослужении он никогда не повышал голоса и не допускал даже тени «спецэффектов» – театрального закатывания глаз, актерских интонаций, оперных речитативов, долгих простираний ниц после земного поклона. Когда «сценическое» поведение в алтаре и на амвоне стало приобретать популярность, некоторые стали говорить: «Питирим служит бледно». Однако для настоящего ценителя православной богослужебной традиции было очевидно: владыка придерживался многовековой православной установки на строгость, мудрость, трезвомыслие, отказ от чувственной взвинченности, от пошлой «душевности», исказившей на том же Западе практику молитвы и богомыслия.

Строгость владыки не мешала общительности. Уже в 80-е годы на Погодинской, 20, бывали многие известные художники, писатели, актеры, ученые. К концу десятилетия митрополит подружился с академиком Велиховым, вместе с которым провел в Москве несколько миротворческих международных форумов. Был у него контакт и с Раисой Горбачевой – в результате общественные инициативы митрополита и Велихова поддерживались на высоком уровне. Один из форумов даже приветствовал в Кремле глава государства. В 1989–1991-х годах владыка был народным депутатом СССР – избрался от Советского фонда культуры. В эти годы на Погодинскую приезжали Собчак, Айтматов, другие известные политики и интеллектуалы.

Конечно, общественная деятельность митрополита, частота его упоминаний в СМИ, популярность среди советской и постсоветской элиты вызывали в церковной среде плохо скрываемую ревность. Его называли «красным архиереем», обвиняли в сотрудничестве с КГБ (об этой теме – позже), в чрезмерной «светскости». Однако политика в узком смысле слова была ему чужда. Как-то мы, иподиаконы, ждали его на вечернюю службу. Он, как нередко бывало, приехал за пять минут до торжественной части всенощного бдения – полиелея, который должен был служить, и, облачаясь, выдохнул:

– Какой контраст!

– Владыка, а где вы были? – спросил кто-то из нас.

– На съезде народных депутатов. Блажен муж…

Последние слова повисли в воздухе, но в алтаре засияли улыбки. Митрополит прозрачно намекнул на библейские слова, спетые незадолго до того во время службы. Этими словами начинается Псалтирь: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых» (Пс. 1, 1). Мы, впрочем, и без того знали, где у владыки сердце – в храме или в зале заседаний.

Владыка Питирим избежал ошибки, свойственной многим тогдашним руководителям, – он не проверял за подчиненными каждую мелочь. Он был живым хранителем эталона того, как надо писать, говорить, поступать. Ему были свойственны глубочайшая церковная культура и изысканное чувство вкуса. Он не терпел неуклюжести при богослужении – как «лапотной», так и «интеллигентской». У него вызывали иронию елейные тексты, попытки подделать церковный стиль, вычурно-«православная» манера одеваться и держаться в обществе. При этом он был настоящим хранителем церковных традиций. Свои молодые годы будущий митрополит провел среди тех, кто застал дореволюционную церковную жизнь, – он был иподиаконом и помощником Патриарха Алексия I, учился у наследников «старой» богословской школы, которые в сороковые годы вышли из лагерей и вскоре скончались. Он прекрасно знал церковную Москву, мог часами рассказывать о ее традициях и притчах, знал каждую священническую могилу на центральных московских кладбищах, куда часто приходил «проведать» духовенство прежних десятилетий.

Покойный ныне художник Юрий Селиверстов как-то назвал митрополита Питирима «неприлично одаренным человеком». Его интересовали естественные науки, техника, политика, философия, искусство, да и вообще буквально все стороны жизни. Владыка играл на виолончели, был прекрасным редактором и самобытным фотохудожником, умел общаться с людьми самых разных кругов и статусов. <…>

Впрочем, при всей своей общительности Владыка не был «свойским попом», не любил фамильярностей и «дружеских» тусовок. Он редко кому открывал душу. <…> Менее чем за месяц до кончины митрополита, когда Святейший Патриарх Алексий посетил умирающего в госпитале, тот посетовал, что не может приехать в храм, и сказал Патриарху: «Я живу от праздника до праздника». Действительно, так проходила вся жизнь почившего архипастыря. Да дарует ему Господь вечное торжество, вечный Свой праздник.

Из статьи «Неприлично одаренный архиерей». «Независимая газета», 23.11.2003

В 1994 году Издательский отдел Московского Патриархата был расформирован – Архиерейский Собор счел его «исполнившим свое первоначальное предназначение». Вместо него были созданы две новые структуры. Это решение, конечно, было принято именно для того, чтобы сместить митрополита Питирима. Отчасти оно было оправданно – владыка, по сути, не принял избрания Патриарха Алексия, в «Журнале Московской Патриархии» почти не публиковались материалы о деятельности Предстоятеля и даже официальные церковные документы. Долго так продолжаться, понятно, не могло. Впрочем, уникальный коллектив был почти полностью разогнан, а самому митрополиту ничего не предложили – он остался «титулярным» викарием Московской епархии.

Признаюсь, что тогдашнее решение осуществлялось моими руками. Все 90-е годы я составлял проекты большинства крупных церковных документов – обычно под руководством митрополита Кирилла, иногда вместе с коллегами, в частности, с игуменом Иннокентием (Павловым). Мы долго вынашивали планы преобразования Издательского отдела, превратившегося в автономную структуру, жившую отдельной от остальной Церкви жизнью. В какой-то момент наши идеи совпали с мнением митрополита Кирилла, и соответствующий документ мной был быстро подготовлен. Иронию бюрократического процесса и справедливость истории я ощутил на себе в 2015 году, когда меня освободили от поста председателя Отдела Московского Патриархата по взаимоотношениям Церкви и общества тоже под предлогом реорганизации и тоже «выразив благодарность».

В отличие от вашего покорного слуги, митрополит Питирим возражать не стал – делал это только в узком кругу, который, впрочем, быстро разнес по Москве негативные оценки произошедшего. Сам владыка Питирим продолжал служить в Брюсовом переулке, иногда наведывался в Иосифо-Волоколамский монастырь, обустроил себе кабинет в фонде «За выживание и развитие человечества», который создал в годы дружбы с Раисой Горбачевой. Думаю, что переживания и оставленность ускорили его кончину. В начале 2000-х годов у него нашли онкологическое заболевание. В 2003 году владыка первый и последний раз в жизни был накануне Пасхи в Иерусалиме, откуда привез благодатный огонь, а на сам праздник возглавлял службу в Храме Христа Спасителя. В ноябре того же года он скончался, примирившись со всеми, включая Патриарха Алексия.

За несколько лет до кончины митрополита мы с ним ездили в Казань – в одном купе поезда «Татарстан». О многом поговорили, хотя «трудные» вопросы не затрагивали. Надеюсь, что тоже примирились.

Этого человека один многоопытный монах называет «фактором стабильности» в нашей Церкви. С 1977 года он является митрополитом Крутицким и Коломенским, с 1972 года – постоянным членом Священного Синода. Когда он уже занимал ключевые церковные посты, почти все нынешние архиереи были либо молодыми священниками (как нынешний Патриарх), либо в основной массе студентами, школьниками или детсадовцами. Кто-то еще и не родился. Среди учеников митрополита Никодима владыка Ювеналий выделялся нелюбовью к самопродвижению и самопиару. При этом его «карьера» – пусть это слово и неуместно в Церкви – оказалась самой успешной за последние 50 лет (чем кончится «карьера» Патриарха Кирилла, мы пока не знаем).

Владыка без малого девять лет возглавлял Отдел внешних церковных сношений в очень непростое время, когда Советский Союз, с одной стороны, пытался удержать сателлитов, обретенных в годы Второй мировой войны, а с другой – уже проглотил наживку западной «дружбы» и всяческого «разоружения». Покинуть отдел ему пришлось, по слухам, из-за несогласия с кадровым решением Синода, грубо навязанным государственными властями. С тех пор, впрочем, митрополит возглавлял многие церковные комиссии, был заметен – как заметен и сейчас – в церковно-общественном поле.

Малозаметная часть его деятельности – почти сорокалетнее руководство церковной жизнью Подмосковья. Владыка, всегда вежливый и внешне мягкий, на самом деле отличается железной волей. Он никогда не боялся «влиятельного» духовенства, сильного деньгами и знакомствами. Да и властей не боялся: когда министры, олигархи, силовики пытались заговаривать со мной насчет своих кадровых предпочтений в областном духовенстве, я всегда отвечал: «Бесполезно. Передавать ваших пожеланий не буду, да и вы не говорите никому, что сказали мне, – иначе вашему протеже хуже будет». В то же время владыка всегда поддерживал служивших в его подчинении отца Александра Меня и отца Димитрия Дудко – при всем диссидентстве и при всех политических преследованиях они никогда не столкнулись с гонениями внутри Церкви. Даже наиболее радикальный священник-диссидент Глеб Якунин – тоже областной клирик, – пока был в заключении, посещался в лагере духовенством, а после амнистии практически сразу, в 1987 году, получил новое назначение в подмосковный приход. Удивительно, что в начале 80-х митрополит Ювеналий – человек, которого в Церкви считали неприступным, закрытым и «слишком официальным», – не считал для себя зазорным поговорить и со мной, явно «сомнительным элементом», 14-летним диссидентствующим сыном атеистов.

Во многом я воспитан именно на службах владыки Ювеналия. Его манера служить, как и манера выступать или общаться, внешне полностью лишена эмоций. Что бы ни происходило – бровь не шевельнется. Человек это действительно очень закрытый. Но за внешней «непробиваемостью» скрываются и живой интерес к людям, и скепсис по отношению ко многому происходящему, и глубокая вера – думаю, почти юношеская, «ювенальная».

Первосвятителя, на долю которого выпала смена тысячелетий, многие чрезмерно хвалят или чрезмерно ругают. Вряд ли он достоин того или другого. Однако уважения, конечно, достоин – хотя бы потому, что пережил целую кавалькаду эпох. Человек, родившийся в «буржуазной» Эстонии в 1929 году, помогавший отцу-священнику посещать гитлеровские лагеря для советских пленных в годы Второй мировой войны, архиерей, вынужденный уживаться с самыми разными советскими чиновниками на посту управляющего делами Патриархии, иерарх, на чьих плечах лежали ключевые церковные решения в период начала «перестройки», а затем в 1991 и 1993 годах, пастырь, одинаково вежливо общавшийся с Горбачевым, Ельциным, Путиным, детьми из воскресных школ, нагловатыми бизнесменами 90-х годов, назойливыми журналистами или амбициозными «проектантами» – архиереями, клириками, общественниками, – умел многое выдержать и многое перенести.

Ему, конечно, помогало воспитание – по сути дореволюционное. Он всегда вел себя корректно с собеседниками, но при этом блестяще держал дистанцию. Даже в трудные моменты – например, оправившись после очередного тяжелого недуга – выдерживал внешне простой, но очень продуманный и полный достоинства стиль общения. Чувствовал себя смущенным, если его боялись и трепетали перед ним. Умел сказать «нет», просто замолкая. В то же время был всегда готов выслушать позицию людей, более компетентных в чем-либо.

Иногда мог пошутить – сдержанно, но тонко. На одном из собраний московского духовенства Патриарха спросили, что делать в случае незаконных требований налоговых инспекторов.

– Посылайте их… – начал отвечать он, затем выдержав фирменную пятисекудную «качаловскую» паузу, – …обратно.

Покойный Патриарх не был глубоким интеллектуалом. Тексты, которые мне в огромном количестве приходилось для него готовить, он правил минимально – обычно менял два-три слова, скорее для проформы. Иногда, правда, мог попросить переписать текст какого-нибудь соболезнования или поздравления:

– Здесь надо потеплее. Не так формально.

В его отношении к церковной жизни было что-то от рачительности русского барина с немецкими корнями: он всегда держал в уме точное количество приходов, монастырей, клириков… Очень многих помнил в лицо и по имени. Никогда не выпускал из рук кадровых и финансовых вопросов, хотя это, по правде сказать, и тормозило некоторые процессы.

Я познакомился с тогда еще митрополитом Алексием в Пюхтицах. В этот женский монастырь в Эстонии он очень любил приезжать и, к сожалению, почти полностью лишился этой возможности после распада СССР, в бытность Патриархом. Там он служил, а чаще просто молился в алтаре, поминал живых и усопших. Собирал грибы в соседних лесах, ездил один на машине по окрестностям, беседовал с монахинями. В дни моего с ним первого соприкосновения митрополит переживал один из самых непростых моментов своей жизни. С поста управляющего делами Московской Патриархии его сдвинула при помощи светских чиновников группа молодых церковных деятелей, напропалую рвавшаяся к Патриаршему престолу при позднем Патриархе Пимене, окружив его, уже очень немощного, «заботой». Митрополита Алексия «сослали» в Санкт-Петербург с оставлением за ним Эстонской епархии и поручением управлять еще и Новгородской.

– Три епархии, – вздохнул владыка, садясь в машину, когда уезжал из Пюхтиц вскоре после нового назначения.

На самом деле была еще и четвертая – Олонецкая на территории Карелии. Конечно, этот немолодой уже человек переживал. Некоторые прямо говорили: «Звезда «барона» закатилась, в Москве ему делать нечего». «Бароном», между прочим, владыку называли за глаза иерархи, бывшие выходцами из русских сел.

Однако тот факт, что митрополит Алексий 21 год был управляющим делами Московской Патриархии, курируя жизнь церковных регионов, стал ключевым на выборах нового Патриарха. Главы епархий – тех самых регионов – хорошо его знали и, кстати, ценили его прежде всего за предсказуемость. Между прочим, митрополит Владимир (Сабодан), который уступил митрополиту Алексию на выборах лишь 23 голоса, также был управляющим делами – действующим на тот момент.

Вскоре после этого началось церковное возрождение. Патриарх Алексий не был главным его двигателем, но он умело снимал препоны, благословлял довольно рискованные, почти безнадежные мероприятия вроде кампании за восстановление Храма Христа Спасителя, давал «раскрутиться» талантливым и энергичным людям (иногда, впрочем, не лучших нравственных качеств). В общем, старался не мешать, а когда надо, тактично помогал и прикрывал. Почти никогда не доводил дело до репрессий – если они и происходили, то не по его инициативе. При всем динамизме церковной жизни 90-х и 2000-х годов Патриарх придавал ей устойчивость и стабильность. Это ценили и помнят до сих пор.

Впрочем, в последние годы жизни Алексий II откровенно перекладывал решение многих вопросов на будущее поколение. Стабильность постепенно порождала скуку и уныние. Многие понимали: наступила пора, которую католики называют «концом понтификата» – тишина на фоне подковерной подготовки к выборам. Ситуация усугублялась болезнями Святейшего и все меньшей его доступностью – даже для передачи документов.

Первый Патриарх XXI века был свидетелем и продолжателем дореволюционных традиций. Он не отличался взрывной религиозностью – его вера была спокойной и ровной. Служил он неспешно, мирно. Друзей и духовных учеников у него практически не было. В 80-е годы его называли «неприступным» – он таким и остался до конца дней, при всей внешней непринужденности в общении. Все эти качества помогли не просто выжить в разные эпохи, но соединить их. И, конечно, трудно представить себе человека нерелигиозного, человека из мира чиновников, военных или из «творческого сословия», кто остался верен себе и одновременно деятелен в столь разные времена досоветского, советского и постсоветского пространства.