Текст книги "Загадка старого клоуна"

– Будьте сегодня в цирке, Пьер, – сказала она. – Тогда я не буду бояться. Спрячьтесь где-то до представления… А теперь идите! Сейчас сюда придёт Днем. Идите, умоляю вас! Я не хочу, чтобы он вас выгнал. Мне нужно, чтобы вы были сегодня в цирке. Слышите? Нужно! Уходите!

– Хорошо, Тереза, хорошо! Я уже ухожу. Храни вас Господь! – он перекрестил её, потом поцеловал руку, и, только теперь, видно, вспомнив о Чаке, обнял его за плечи и вывел из комнатки.

Мы едва успели выйти, как в конце коридора послышался резкий лающий голос:

– Чтобы через пять минут было! Ясно? Не будет – выгоню!

– Днем! – Стороженко схватил Чака и, прижав его к себе, спрятался за выступ стены.

Хорошо, что мне не надо было прятаться, потому что спрятаться уже было негде.

По коридору утиной походкой быстро шёл маленький приземистый мужчина с круглым, побитым оспой лицом.

Без стука, хозяйским движением рванул он дверь мадемуазель Терезы и, хлопнув ею, исчез.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул Стороженко, – придётся потерпеть… Дело очень серьёзное. А ты, сынок, может, пойдёшь домой? – нежно погладил он Чака по голове.

– А… можно мне остаться? – умоляюще взглянул на него Чак.

– Смотри… Если можешь – оставайся. Тогда идём… Он вёл Чака какими-то закоулками, пока они не оказались в каморке с зарешёченным окошком, где в беспорядке валялся разный поломанный цирковой реквизит.

– Придётся здесь пересидеть. Сюда уже никто не заглянет. Устраивайся на этой тринке удобнее. Ждать придётся долго.

Они сели на поломанной тринке, как её назвал Стороженко. (Это такая подставка, подушка для акробатов, которые выступают в жанре «икарийские игры» – лёжа на спине, ногами подбрасывают и ловят своих партнеров.)

– Скажите, – тихо спросил Чак, – почему мадемуазель Тереза должна так рисковать? А?

– Эх! – вздохнул Стороженко. – Почему-почему? Есть здесь у нас один «покровитель», который цирком увлекается. Павлин Иудович Голозубенецкий. Биржевой делец. Страшный человек. Не цирк ему нужен, не искусство цирковое, а острые ощущения. Чтобы была смертельная опасность. Смертельные номера заказывает. За это платит деньги. За то, что жертвует на цирк, ему подавай жертвы… Он из тех людей, которые чувствуют наслаждение, глядя на чужие муки и страдания, из тех, которые, спотыкаясь, бегут смотреть на катастрофу, на несчастный случай, которые, разинув рты, стоят прямо возле виселицы во время казни… Двое у нас в Киеве Иудовичей… Один – начальник Киевского военного округа, генерал от артиллерии Николай Иудович Иванов, второй – вот этот – генерал от спекуляции Павлин Иудович Голозубенецкий. И этот второй – страшнее первого.

Стороженко ещё что-то говорил Чаку, что-то рассказывал… Они довольно долго сидели в каморке. Но я то ли не очень внимательно слушал, то ли разговоры показались мне не такими уж значительными по сравнению с тем, что должно было случиться, – я их почему-то не запомнил. Я торопил время, и оно летело для меня быстро.

И вот уже Стороженко поднялся:

– Идём. Скоро начало. На галёрку пойдём, там на нас никто не обратит внимания.

И опять он вёл гимназиста Чака по каким-то закоулкам, по какой-то лестнице то вверх, то вниз, и наконец они вышли на лестницу, которая вела на галёрку.

Цирк сиял огнями.

На галёрке толпился простой народ, рабочие в косоворотках, ситцевых сорочках, девушки-служанки в цветастых платочках, нижние чины, то есть солдаты.

А внизу «чистая публика» сверкала брильянтами на нарядных платьях, золотыми пуговицами на вицмундирах, эполетами и орденами.

– Смотри, вон он, в губернаторской ложе, – сдавленным голосом сказал Стороженко.

– Кто? – не сразу сообразил Чак.

– Павлин Голозубенецкий…

Прямо напротив форганга (то есть занавеса, отделяющего манеж от закулисной части) были две ложи: справа, как мне объяснил потом Чак, генерал-губернаторская, слева – губернаторская.

Генерал-губернаторская ложа была пуста, а в губернаторской, положив на обитый красным бархатом край ложи паучьи, с тонкими пальцами, руки, сидел костлявый, сутуловатый, с плотно обтянутым кожей черепом – как у мертвеца – верзила.

В маленьких, глубоко и близко друг к другу посаженных оловянно-белых глазах совсем не было видно зрачков. Коротковатая верхняя губа не прикрывала передних зубов, что делало его похожим на хомячка.

Отвратительный, страшный тип.

Я специально подлетел ближе, чтобы хорошо рассмотреть его.

И вернулся обратно на галёрку.

Заиграл оркестр. Из-за форганга выбежали двенадцать униформистов в красных, с позументами, костюмах и выстроились в две шеренги по обе стороны выхода на арену.

Вышел шпрехталмейстер в чёрном фраке с белой манишкой и громким голосом объявил начало представления.

Опять заиграл оркестр. И началось.

Я не буду пересказывать всё представление. Это долго. Оно состояло не из двух отделений, как теперь, а из трёх, с двумя антрактами.

Выступали и наездницы сестры Лобе, и комик-звукоподражатель Вестман, и «летающие люди» Альберто («пять персон», как объявил шпрех), и исполнители номера «американский автомат» – моментальная фотография братьев Манц, и японский жонглёр Тасуноске, и группа дрессированных лошадей Киссо (которых мы видели утром на репетиции), и танцор Миша Пергаменцев, и участники комической пантомимы «Директор кафешантана», и «музыкальная кобыла» Тигретто, которую выводила мадемуазель Мадиган, и многие другие.

Паузы между номерами заполнял Рыжий Август – клоун в ярко-красном парике, с большим носом-картофелиной и густо намазанными мелом щеками, жалкий (его всё время били по голове) и совсем не смешной. Но вот наконец третье отделение.

– Знаменитый укротитель Эстман с группой хищников!

Арену со всех сторон окружили железными решётками.

И выбежали хищники. Львы и тигры молотили по опилкам хвостами, медведи поднимались на задние лапы и свирепо скалились, а огромные, как телята, пятнистые доги лениво похаживали между ними.

Укротитель в чёрном фраке и цилиндре, с револьвером в руке то и дело выкрикивал: «Монт»! – и лев или тигр прыгал на тумбу, потом: «Вниз»! – и он спрыгивал с тумбы…

Но вот раздалась барабанная дробь. Из-за форганга, освещённый прожектором, вышел шпрех и в напряжённой тишине зловещим голосом объявил:

– Смертельный номер! Впервые в мире! Эквилибр на штейн-трапеции без сетки над ареной с дикими хищниками! Мадемуазель Тереза!..

Форганг качнулся, и, приветствуя публику поднятой рукой, вышла сияющая, улыбающаяся Тереза. В жёлтом трико с блёстками, она была солнечная и прекрасная.

Один из униформистов подбежал к свисающей из-под купола верёвочной лестнице, наступил ногой на нижнюю перекладину, и Тереза под бравурные звуки марша начала легко подниматься вверх.

И вот она уже под самым куполом, на трапеции.

Укротитель Эстман ушёл с арены. Там остались только рычащие беспокойные звери.

Оркестр смолк, оборвав на полуноте мелодию.

В цирке воцарилась тишина.

Тереза раскачивалась на трапеции. Вот она сделала стойку на руках, опустилась на голову и развела руки.

Стоя на голове без поддержки рук, она раскачивалась на трапеции под куполом цирка.

Стороженко, бледный, стиснув зубы, замер, в напряжении следя за ней.

«Фу-у…» – перевёл я дыхание, когда она наконец села на трапеции, подняв руку в приветствии.

Зал взорвался аплодисментами.

«Ну, кажется, всё в порядке. Всё будет хорошо. Она пересилила свой страх».

Униформисты, быстро перебирая верёвку, поднимали под купол, к трапеции, стул, обычный деревянный стул с гнутыми ножками.

Тереза взяла стул и, поставив его двумя задними ножками на трапецию, села на него.

Улыбаясь, она сидела на стуле, стоявшем лишь задними ножками на шаткой трапеции, и спокойно раскачивалась, как на обычных качелях.

И вдруг…

– А-а! – не своим голосом закричал Стороженко. Один из тросов, на которых держалась трапеция, лопнул, и Тереза полетела вниз, на арену.

– А-а-а!

Я не понял, как это случилось, но она упала между двух медведей, которые стояли впритык друг к другу. И только благодаря этому она сразу не разбилась насмерть. Искалеченная, она ещё смогла поднять голову и улыбнуться.

Почуяв кровь, львы и тигры насторожились, готовые к прыжку.

Ещё мгновение, и…

Цирк замер.

И тут лохматый, взъерошенный старичок с большой седой бородой, стоявший на галёрке рядом с нами, что-то громко крикнул.

И то ли от этого крика, то ли ещё почему-то все звери вдруг ринулись прочь с арены через решётчатый коридор.

Спустя мгновение на арене осталась только Тереза, лежавшая раскинув руки лицом вверх.

Я посмотрел на Голозубенецкого. Глаза его горели восторгом, он улыбался.

В следующее мгновение Стороженко, а за ним и Чак уже бежали вниз по лестнице. Цирк возбуждённо бурлил.

Когда мы наконец сбежали вниз, Терезы на арене не было. Одна из секций решётчатой загородки была снята, и униформисты уже отнесли Терезу за форганг.

Стороженко бросился туда.

Тереза с закрытыми глазами лежала на полу, она была без сознания, но живая – грудь её вздымалась от прерывистого дыхания.

Вокруг толпились люди: и артисты, и зрители. В стороне хмурился приземистый рябой Днем. Один из униформистов, сочувственно глядя на Стороженко, положил ему руку на плечо.

– Уже вызвали карету «скорой помощи». Несколько переломов. Но…

В это время какой-то юноша из публики в студенческой фуражке громко сказал:

– Трос был подпилен. Я сам видел. Он свисает как раз над тем местом, где я сидел.

Стороженко резко повернулся и бросился к Анему. Схватил его за грудь сильными руками и поднял над землёй.

– Задушу! Убийца!

Побитое оспой лицо Анема мгновенно налилось кровью, глаза вытаращились.

– Не я… Не я… – прохрипел он. – Август…

От толпы метнулся красный парик. – Рыжий Август бросился наутёк.

Стороженко выпустил из рук Анема, который мягко плюхнулся на пол, и кинулся за Рыжим Августом. Чак побежал за ним.

– Не надо!.. Не надо!.. Не надо! – умоляюще повторял Чак. – Вы же себя погубите!.. Не надо!..

Но Стороженко не слушал его.

Рыжему Августу удалось оторваться от преследования (искалеченная нога Стороженко не позволяла ему быстро бегать). Август куда-то исчез.

– Не надо! Прошу вас! Не надо! – умолял Чак.

Но Стороженко дрожал от ярости.

Бросаясь из стороны в сторону, он дёргал какие-то двери, заглядывал в разные, одному ему известные закоулки. И наконец…

– А-а-а!

Я не понял, кто это вскрикнул – то ли Стороженко, то ли Рыжий Август… Рыжий Август сжался, забившись в угол той самой каморки, где пересиживали до начала представления Стороженко с Чаком. Он поднял руки и упал на колени.

– Нет! Нет… Это не я! Не я! Это Анем! Она пренебрегала им, не приняла его ухаживаний. И он… чтобы отомстить… Пообещал за большие деньги… Павлину… настоящий смертельный номер…

– И ты?! За деньги?!

– Нет! Это он! Всё он!.. Я же человек маленький…

– Лжёшь! – свирепо зашипел Стороженко, замахиваясь.

– Ай! – дёрнулся Август, втянув голову в плечи. – Не убивай! Не убивай меня! Я… я тебе загадку сейчас… секрет один открою. Большой секрет! Век меня благодарить будешь. Клянусь! Правду говорю!.. Святой крест! – он быстро перекрестился. – Убьёшь меня – вместе со мной секрет умрёт. Секрет, который может сделать счастливыми всех клоунов мира. Святой крест, правду говорю! Перед смертью не лгут! – он опять перекрестился.

Стороженко замер с поднятой рукой.

– Только… только пусть он выйдет, – Август кивнул в сторону Чака. – Только тебе, тебе одному…

Стороженко взглянул на Чака и, как бы извиняясь, кивнул.

Чак вышел.

Я по привычке бросился было следом за ним и вдруг – ой! – вспомнил: мне же надо остаться, это же главное, ради чего Чак взял меня в своё детство – послушать, что же скажет сейчас Рыжий Август, потому что сам он тогда услышать не смог.

Я остался.

– Послушай! Послушай! – лихорадочно зашептал Рыжий Август, подползая на коленях к Стороженко. – Ты только поклянись, что и меня не забудешь, поделишься. Я же тоже несчастный. Меня публика не любит, не принимает. Я… Нет-нет, я ничего, просто… Так вот! Живёт на Куренёвке старик. Дед Хихиня. Он знает тайну веселящего зелья, смех-травы. Правда! Правда! Только он не хочет мне рассказывать. И я вот собираю деньги, думаю, может, за деньги… А тебе он и так скажет. Тебя все любят. А меня… – он шмыгнул носом, – меня…

– Потому что ты – тля, жук-навозник. Только о деньгах и думаешь. За деньги убить готов, – пренебрежительно бросил Стороженко и опустил руку. – Живи, ничтожество! Не хочется об тебя руки марать… И секрет твой мне не нужен. Не верю я в это веселящее зелье, в смех-траву. Ерунда всё это. Выдумка! Болтовня! Нет на свете никакой смех-травы. Никакого веселящего зелья. Зато подлости человеческой, жестокости, зависти, злости – хоть пруд пруди, – Стороженко повернулся и вышел. Я следом за ним.

В коридоре, прислонившись к стене, стоял Чак-гимназист.

– Идём, сынок, – Стороженко нежно обнял Чака за плечи и махнул рукой. – Ну его!

И устало, бессильно, будто после тяжёлой-тяжёлой работы, наклонил голову. Но уже в следующее мгновение встрепенулся и поспешил по коридору, затем вниз по лестнице.

Карета «скорой помощи» уже приехала, и мы ещё успели увидеть, как двое упитанных санитаров выносили на носилках Терезу из цирка.

Карета была с красным крестом, запряжена лошадьми.

Стороженко смотрел на Терезу и ничего вокруг не замечал. Не заметил он, и как подошёл к нему тот огромный, с бакенбардами, как у рыси, цирковой швейцар, а вместе с ним такой же огромный мордатый городовой с саблей.

– Этот? – обратился городовой к швейцару, показывая на Стороженко.

– Этот! – пробасил швейцар.

– Прошу! – сказал городовой, беря Стороженко под руку. – Идём!

– Пардон отсюда! – пробасил швейцар, подхватывая Стороженко под вторую руку. Из-за городового выглянула разъярённая рябая физиономия Анема:

– Я тебе покажу, как за грудь хватать! Убийца! Каторжник!

– За что? Но он же никого и пальцем не тронул! – растерянно воскликнул Чак. – Он же…

Вдруг, как из-под земли, вынырнула возле Чака плюгавая фигура лысого мужчины в пенсне.

– Гимназист! Вы почему после восьми вечера в публичном месте? А ну! – и классный надзиратель схватил Чака за рукав. Эх! Тут меня такая злость взяла, что я обо всём на свете забыл.

– Да вы что! – заорал я. – Фараоны проклятые! Душегубы! А ну, пустите!

Смотрю – замерли, вытаращились все вокруг: и швейцар, и городовой, и Днем, и публика.

– Боже мой! Откуда он взялся?! Какой-то малец безумный! Хватайте его! – завизжала толстая дама в шляпке со страусовым пером.

– Держите! Держите! – раздавалось отовсюду.

– Ага! Дудки. Я невидимый! Ловите ветер в поле! – кричу я. И вдруг чувствую: хватают меня за одну руку, за другую, за воротник.

– Пустите! – кричу. – Вы что! Не трогайте меня! Я же невидимый! Я в вашем прошлом не жил никогда! Пустите!

Но меня, как в кошмарном сне, сжимают всё сильнее и сильнее. Мне уже и дышать нечем.

И тут всё поплыло у меня перед глазами, закрутилось, и…

Глава VII
Неужели я больше не увижу его? Открытие: у Туси глаза, как у Терезы! «Ха-ха-ха! Муха влюбился в Туську Мороз!» А может, она всё-таки есть, смех-трава?! Встреча возле лавры

Ой!..

Я сидел на скамейке возле цирка, на площади Победы, рядом со старым Чаком.

– А? Что? – растерянно моргнул я. – Что-то я не так сделал?

– Да нет, – улыбнулся старичок. – Всё так. Но больше там делать сегодня было нечего. Стороженко тогда забрали в участок. А меня классный надзиратель отвёл домой, записал фамилию и передал в гимназию. Были неприятности… – он смолк и выжидающе посмотрел на меня.

Ах, да! Я же должен рассказать ему, что сказал Рыжий Август Стороженко в каморке. И я рассказал.

– Веселящее зелье… Смех-трава… Гм… – задумчиво сказал Чак.

– Эх! Если бы узнать секрет этого веселящего зелья!.. Если бы!.. – возбуждённо воскликнул я.

И я вдруг представил себе: ребята хотят надо мной подшутить, посмеяться, а я хохочу им прямо в глаза, хохочу, заливаюсь. И ребята удивлённо переглядываются, растерянно замолкают. И уже не они, а я над ними смеюсь. Потому что знаю секрет смех-травы. Эх!

Чак посмотрел на меня сочувственно – как будто прочитал мои мысли.

– А вы Стороженко… не спрашивали тогда? – должен же я был что-то сказать.

– Не спрашивал. Потому что не смог спросить. Не видел я его тогда больше. Выслали его из Киева. Я искал его, заходил и к Осипу, и к Фёдору Ивановичу. Но они тоже ничего не знали, ничего не могли мне сказать. Позже уже ходили слухи, что Стороженко выступал некоторое время в Одесском цирке. С той репризой, которую показывал Терезе. Получается, кастрюлю кто-то из цирка ему передал. Он её тогда в каморке спрятал. А потом следы его затерялись. Только однажды я слышал, вроде бы его и Терезу видели вместе на пароходе среди раненых. Это уже во время войны, в двадцатом году. Правда, слухи были недостоверные. Тереза выздоровела, она даже не покалечилась. Но в цирк не вернулась. Выступать под куполом уже не могла. Потеряла кураж, как говорят циркачи, – Чак вздохнул и задумчиво посмотрел вдаль поверх моей головы.

– А вы? Как сложилась потом ваша жизнь? – осторожно спросил я.

– Как сложилась? – Чак улыбнулся. – Долго рассказывать… Потом заболел я цирком. Начал усиленно тренироваться, бегать в цирк. Только не в тот, на Николаевской, «Гиппо-Палас» Крутикова, а в цирк Труцци, который находился на Троицкой площади, за Троицким народным домом (теперь там Театр оперетты). В «Гиппо-Палас», сам понимаешь, мне было нечего и соваться. Управляющий цирком Днем и даже швейцар хорошо меня запомнили. Бегал я, бегал и однажды бросил гимназию, убежал из дома и с труппой Франкарди пустился странствовать по свету. И акробатом был, и воздушным гимнастом, и наездником… А потом клоуном. Впоследствии, когда постарел, перешёл в униформисты. У нас все так делают: когда не могут уже, как мы говорим, «работать номер», переходят в униформу, в инспекторы манежа, в кассиры, в конюхи, в уборщики даже, чтобы только не уходить из цирка… Я уже вот лет десять на пенсии. Тяжело стало, – старичок вздохнул. – Ну, ладно! Спасибо тебе! – нежно прижав меня к себе, он поднялся. – Засиделись мы сегодня немного. Прости.

– Ну что вы, что вы…

– Ещё раз спасибо тебе, Стёпа. Прощай! Хороший ты парень! – он ещё раз прижал меня, обнял.

– А… а… Голозубенецкого вы не видели больше? Что с ним случилось потом?

– Голозубенецкий во время гражданской войны сражался в одной из банд против красных, прославился своей жестокостью. Справедливое возмездие настигло его здесь, в Киеве. Ему самому судьба уготовила «смертельный номер». Спасаясь от преследования, забрался он на крышу двенадцатиэтажного дома Гинзбурга, самого высокого тогда в Киеве (сейчас на его месте гостиница «Москва»[14]14
  В настоящее время гостиница «Украина».


[Закрыть]), сорвался, и…

– А Рыжий Август? И Анем?

– Рыжий Август через несколько дней неожиданно пропал. Никто не знал, куда он делся. Все вещи его остались и в цирке, и на квартире, а сам он таинственно исчез. И ни письма не оставил, ничего. Днем, говорят, выехал за границу. Во всяком случае в цирке его уже не было. Только во время Великой Отечественной войны, в оккупированном Киеве… Но об этом в другой раз. Если встретимся… – Чак как-то странно улыбнулся.

Неужели же он сейчас попрощается и уйдет, этот удивительный старичок, так и не сказав, когда мы встретимся?

– А можно, я немножко провожу вас? – не выдержав, спросил я с надеждой.

– Нет, не надо, – устало улыбнулся он. – Спасибо тебе. Прощай…

И он ушёл. И через несколько шагов сразу пропал из виду, смешавшись с прохожими. Хотя я очень старался не потерять его.

Я вздохнул.

Неужели это и в самом деле конец моего необычного, просто удивительного приключения, о котором даже рассказать никому нельзя, потому что никто не поверит?

И когда старичок исчез, я даже уже не был уверен, действительно ли всё это было… может, привиделось мне в каком-то странном бреду?

В этот раз мама обратила внимание на моё состояние.

– Стё-опо-очка! Что это с тобой, сынок? Ты случайно не заболел? – она коснулась губами моего лба. – Нет, температуры, кажется, нет. Может, съел что-то не то?

– Съел, мама, всё, что нужно. И чувствую себя нормально. Не болен я. Просто… Просто в школе много задали. Устал немного.

– Вот горе! Мне и соседка говорила. Все жалуются. Так перегружены школьные программы, просто ужас. Что они себе думают?! Бедные дети! Ну, тогда отдыхай, сынок, отдыхай. Телевизор себе включи, сейчас фильм детский. Ты же любишь.

– Не хочу я сегодня фильма. Я лучше спать пораньше лягу.

– Так ложись, ложись, сынок, конечно. Я сейчас постелю.

Я и в самом деле чувствовал усталость. Как, оказывается, утомляют эти путешествия в прошлое! И это меня, молодого. Ребёнка, можно сказать. А каково старому Чаку?! Каким изнурённым он был! И на что он намекал – «если увидимся»?

«Неужели я его не увижу больше? Неужели…» – думал я, засыпая.

И сразу же увидел.

Во сне.

Снился мне опять цирк. «Гиппо-Палас» Крутикова. И Тереза на трапеции под куполом. И Голозубенецкий в губернаторской ложе. И Стороженко с Чаком-гимназистом на галёрке. И рядом с ними тот лохматый, взъерошенный старичок с большой седой бородой…

И вдруг на трапеции уже не Тереза, а Голозубенецкий. А Тереза и все мы: и Стороженко, и Чак-гимназист, и лохматый старичок, и я – сидим в губернаторской ложе.

А цирк возбуждённо гудит. На трапеции под куполом по-поросячьи визжит от страха Голозубенецкий. Внезапно срывается и летит. Летит, летит, летит… И никак не может долететь до арены. И визжит как недорезанный. Вдруг становится маленьким, как букашка. И не арена уже перед ним, а бездна. Летит в эту бездну букашка Голозубенецкий и исчезает…

А Тереза смеётся, и глаза её, чёрные, большие и бездонные как бездна, сияют и с нежностью смотрят на Стороженко и почему-то… на меня. Так мне кажется. И мне необыкновенно сладко от этого.

С этим чувством я проснулся.

В школе, как я уже говорил, я сижу за одной партой с молчаливой девочкой в очках – Тусей Мороз.

Я почти никогда не разговариваю с ней и почти никогда на неё не смотрю. Приду, поздороваюсь как положено и сижу себе, как будто её и нет рядом.

А сегодня пришёл, поздоровался, глянул на неё – и меня сразу как будто иголкой в грудь кольнуло… Из-под очков на меня смотрели глаза Терезы. Большие, чёрные и бездонные…

Прямо мороз по коже пробежал.

Надо же! Совсем уже дошёл я. Что-то уже казаться стало. Опять глянул. Ну, может, не совсем, но похожа. Глаза большие и такие чёрные.

Только подумать! Сколько сидит рядом со мной, а я и не видел, что у неё такие глаза.

Я начал оглядываться на других девчонок. Может, и у них такие же? Нет! У остальных не то. И у Тани Вербы, и у Ляли Ивановой, и у Нины Макаренко (Макаронины), и у Тоси Рябошапки глаза как глаза – у кого серые, у кого карие, у кого даже голубые. Но обычные. А у Туси…

Вдруг в моём воображении всплыла Гафийка Остапчук. И меня поразило то, что я не помню, какие у Гафийки глаза. Серые? Карие? Голубые? Убейте, не помню. Как будто никогда не видел их.

А вот у Туси…

Впервые мне захотелось поговорить с ней.

Преодолев неловкость, я наклонился к Тусе и прошептал:

– Слушай, а ты… ты собак боишься?

– Что? – вздрогнула она, поворачивая ко мне голову. – А… а ты откуда знаешь?

– Я… не знаю, – сам смутился я. – Просто так спросил… просто…

– Меня когда-то покусала, я и боюсь. А ты?

– А высоты боишься?

– Боюсь… – вздохнула она. – То есть я не знаю, но думаю, что боюсь. А почему ты спрашиваешь?

– Интересно. Скажи, а ты бы могла быть циркачкой?

– Почему бы и нет? Это, наверное, интересно. Я цирк люблю. Я, когда была маленькой…

Что случилось, когда она была маленькой, я так и не узнал, потому что неожиданно раздался голос учительницы географии Ольги Степановны:

– Мороз! Прекрати разговоры на уроке!

И Туся испуганно замолчала.

Только прозвенел звонок и Ольга Степановна вышла из класса, как Лёня Монькин (он сидел за нами) вскочил на парту и завопил, притворно хохоча:

– Ха-ха-ха! Новость! Новость! Слушайте все! Муха влюбился в Туську Мороз. Ой, умру! Вы бы видели, как он на неё смотрел. Я смотрю – а он смотрит! Что-то ей бормочет и смотрит… как в кино… Ой, держите! Ха-ха-ха!

Меня аж в жар бросило.

– Покраснел! Значит, правда. Хо-хо-хо! – захохотал Валера Галушкинский.

– Дурак! – сказала Туся и стукнула Валеру книжкой по голове. Монькина стукнуть она не могла – он стоял на парте, не достать.

– Хи-хи-хи-хи-хи-хи! – дружно захихикали Спасокукоцкий с Кукуевицким.

Девочки улыбались сдержанно, но загадочно. Девочки всегда с интересом относятся к таким вещам.

Лёня Монькин продолжал подпрыгивать на парте и кривляться, торжествующе глядя не на меня, а почему-то на Игоря Дмитруху. Он ожидал его поддержки, его одобрения. Игорь какое-то мгновение колебался – он не любил присоединяться к чужим насмешкам, он любил начинать сам. Но потом всё-таки захохотал. Посмеяться над Мухой – этой возможности упустить он не мог.

– Дураки! Психоненормальные! – пренебрежительно сказала Туся. – Не обращай на них внимания.

И, взяв свой портфель, она гордо вышла из класса.

Легко сказать – не обращай внимания. Я бы не обращал, если бы меня не трогали.

Я стоял в коридоре у окна и жевал свой завтрак – хлеб с салом. С малых лет люблю чёрный хлеб с салом.

И вдруг услышал громкий, на весь коридор, голос Игоря Дмитрухи:

– О! Жуёт беспрестанно, а сам как таранка! Это от любви. Любовь сушит.

И сразу:

– Ха-ха-ха! – Валера Галушкинский.

– Хи-хи-хи! – Лёня Монькин.

– Хи-хи-хи-хи-хи-хи! – Спасокукоцкий с Кукуевицким. И Монькин козлиным голосом противно запел:

 
Пропала Мальвина, невеста моя,
Она убежала в чужие края…
 

И все опять дружно захохотали.

Подлый Монькин! Он же сам писал на уроках Тусе записочки, которые она рвала, не отвечая.

Кусок застрял у меня в горле. Ну что им от меня надо?

За окном, пробившись сквозь кирпичи подоконника, трепетали на ветру несколько зелёных травинок (неизвестно, откуда они взялись здесь, на втором этаже).

«Веселящее зелье… Смех-трава», – вспомнил я. Эх! Как бы они пригодились мне сейчас – это веселящее зелье и смех-трава! А может, всё-таки есть они на свете? А почему бы и нет? Сколько на свете целебных трав, лекарственных растений! Все народные целители их используют. О бабе Горпине из нашего села не только в районе, но и в области знают. Скольких людей на ноги поставила. Даже мой дед Грицько, скептик и шутник, никогда бабу Горпину не задевал, относился к ней уважительно и с почтением. «Одна надежда – баба Горпина, под крышей у неё вся медицина», – говорил дед Грицько. Действительно, под крышей у бабы Горпины висели десятки, нет, даже сотни, пучков разных высушенных трав. Весной, летом и осенью до самого снега ходила она по лесам и лугам и собирала их в отдельные маленькие мешочки. Я сам слышал, как она говорила, что в природе есть всё, что нужно, – абсолютно от всех-всех болезней… Нужно только уметь найти.

Так почему бы не быть в природе веселящему зелью, смех-траве? Просто люди ещё не нашли их или, может, забыли их секрет. Верил же Рыжий Август. Говорил же о каком-то старике Хихине с Куренёвки… Почему обязательно нужно думать, что это выдумки, болтовня? А если правда…

Сразу после уроков, не заходя домой (есть мне не хотелось), я пошёл на склоны Днепра, к лавре. Я часто ходил туда. Очень люблю те места. Папа говорит, что склоны эти уникальны, что таких склонов нет ни в одном биоценозе мира (по-моему, он повторяет слова своего шефа, членкора Ивана Михайловича, который перетащил его в Киев, но я с ним согласен).

На эти склоны папа привёл нас в первый же день после нашего приезда. Он всюду водил нас и показывал с такой гордостью, как будто он сам это всё сделал. Мы с мамой и с дедом Грицьком молча ходили и удивлялись. Даже обычно словоохотливый дед Грицько приумолк и только языком прищёлкивал.

Да и трудно было не прищёлкивать. Рядом с огромной серебристой фигурой Родины-матери, высоко вздымающей щит и меч, чувствуешь себя маленькой-маленькой букашкой.

Или посмотреть на скульптурные группы в полутьме бетонных коридоров, на огромную чашу, в которой горит вечный огонь, на площадку боевой техники мемориала Великой Отечественной войны! А вдалеке – золотые купола Киево-Печерской лавры…

И сейчас, проходя по бесконечным аллеям и лестницам, я всё время наклонялся и срывал какие-то травинки, подносил их ко рту и жевал. Ни у кого не могло возникнуть никаких подозрений. Кто не брал в рот травинку!..

Вы, конечно, можете смеяться, но все, даже самые выдающиеся, открытия делались случайно. Есть даже такой научный метод – проб и ошибок. То есть пробует-пробует человек, ошибается-ошибается, а потом – раз! – и открытие.

Вот и я пробовал. В буквальном смысле. За полчаса я уже так напробовался, что у меня сводило челюсти. А смеха не было. Ни грамма (как говорит мой папа). Нет, так я коровой стану, начну жвачку жевать, а смех-травы не найду.

И вдруг…

– Стёпа!

Я поднял голову и споткнулся от неожиданности.

Передо мной стоял… Чак.

– Привет! Надо же! Вот так встреча! А я как раз только что о тебе думал. Хорошо было бы, думаю, разыскать Стёпу. Понимаешь, вчера я себя неважно чувствовал. Не хотел тебя пугать, боялся, чтобы прямо на улице не того… Сердце схватило. Это у меня бывает. Всё-таки возраст… Но вот отлежался, лекарств наглотался и – ничего. Ещё прыгаю. А ты как поживаешь?

– Ничего, – я так обрадовался встрече с Чаком, что мне не нужно было ничего объяснять, я и так совершенно искренне улыбался. – Всё нормально.

– Ты прямо из школы?

– Ага.

– И не обедал?

– Я ещё не хочу… Очень люблю эти места.

– Правда? Красиво здесь, – Чак задумчиво посмотрел вдаль. – А я тоже пришёл… Война вспоминается. Оккупация… Я тебе вчера обещал рассказать. Если встретимся… Ну вот, встретились. Но, знаешь, может, лучше опять давай перенесемся туда? А?

У меня быстрее забилось сердце.

– Конечно! Конечно!

– Только давай завтра. Договорились? Потому что ты ещё и не обедал, и уроков не делал. А завтра в четыре… Возле цирка, на том же месте. Хорошо?

– Ну… хорошо, – немного разочарованно ответил я. Мне хотелось сейчас, немедленно. Но… ничего не поделаешь.

Чак, вероятно, почувствовал моё настроение.

Он положил мне на плечо свою лёгкую, почти невесомую руку и сказал, как будто извиняясь:

– Сегодня я всё-таки не в форме… Пойдём, проводишь меня немного. Я на метро. Аты там на автобус сядешь, или на трамвай и поедешь к своему Печерскому мосту.

– Ага! – обрадовался я. Мне не хотелось так сразу расставаться с ним.

Мы вышли из мемориала и мимо лавры пошли в сторону метро.

– Ну, что там у тебя в школе? Всё в порядке? – спросил Чак.

– Да… нормально, – я махнул рукой и отвернулся, стараясь скрыть своё плохое настроение. Мне бы лучше сквозь землю провалиться, чем рассказывать ему о своих школьных неприятностях, о своём позоре, о своих переживаниях.