Текст книги "Западнорусская Атлантида. Белоруссия на картах Русской цивилизации"

Таким образом, белорусский и украинский национализм можно рассматривать как «обычные» русские региональные сепаратизмы, получившие в силу стечения исторических обстоятельств гипертрофированное развитие.

Но даже несмотря на эту гипертрофию они, очевидно, не обладали должным конкурентным потенциалом, чтобы на равных бросить вызов большой русской культуре. В том числе по причине того, что «игры в национализм» нередко становились уделом посредственностей, неспособных реализоваться в масштабах русской Большой культуры.

Если бы сбылось известное пророчество Петра Столыпина о 20 годах покоя для России, белорусский и украинский сепаратизм, скорее всего, остались бы на уровне безобидных региональных движений, вполне характерных для крупной внутренне неоднородной страны. Однако 20 лет покоя, которые стали бы залогом успешного, мирного и эволюционного развития, Россия не получила. Ввязывание страны в Первую мировую войну обострило все внутренние конфликты и противоречия, что привело к скатыванию в катастрофу революции. Революционные потрясения привели к кардинальной смене политико-идеологического фона в России, что непосредственно отразилось и на решении национального вопроса в Западной Руси.

В результате Февральской революции к власти в Петрограде приходит фрондерская интеллигенция левых взглядов, видевшая в царской России «тюрьму народов» и мечтавшая о ее переустройстве в федерацию национальных республик. Благодаря этому обстоятельству украинские и белорусские националисты получили неожиданную поддержку из Центра в лице нового революционного правительства.

Кроме того, революционеров и националистов объединял общий страх возможной контрреволюции, что делало политический союз между ними еще более прочным и закономерным.

Поэтому власть на «национальных окраинах» России после Февральской революции быстро переходит в руки местных националистических деятелей. И если белорусское движение так толком и не смогло воспользоваться предоставленным ему революцией шансом, заявив о «государственном самоопределении» Белоруссии только в 1918 году, уже в условиях немецкой оккупации, то более сильное и организованное украинское движение, к тому же, имевшее мощный плацдарм в австрийской Галиции, развернуло кипучую политическую активность уже в 1917-м.

Февральская революция, существенно усилив позиции украинских и белорусских националистов, вместе с тем, не означала окончательной победы отстаиваемых ими национальных проектов над общерусской идеей. Как представляется, полная суверенизация Украины и Белоруссии в этот период была маловероятна. Националисты, воспользовавшись благоприятной конъюнктурой и получив определенные властные полномочия, вместе с тем, по-прежнему не пользовались массовой и безоговорочной поддержкой.

Если предположить, что Временному правительству удалось бы взять под контроль ситуацию в стране, созвать Учредительное собрание, Украина и Белоруссия, скорее всего, получили бы ту или иную форму автономии в составе новой демократической России. Однако в случае создания стабильной демократической системы здесь сохранялась бы значительная прослойка общерусски ориентированной интеллигенции, которая не позволила бы националистам осуществить программу тотальной украинизации и белорусизации. Соответственно, общерусский дискурс по-прежнему присутствовал бы в поле публичной политики и общественного сознания, а общерусская культура своим «гравитационным полем» гасила бы попытки националистической сепарации.

Реализация националистических чаяний требовала максимально возможного устранения «гравитационного поля» общерусской культуры и создания тепличных условий для нежизнеспособных в естественной конкуренции белорусского и украинского проектов.

Такие условия могли быть созданы только насильственным путем в случае полного государственного коллапса России и установления над Белоруссией и Украиной жесткого контроля авторитарной внешней силы, способной изолировать их от русского влияния.

Очевидно, именно на такой сценарий рассчитывали белорусские и украинские деятели, посылая верноподданнические депеши немецкому кайзеру; этот же расчет лежал в основе националистического коллаборационизма во время второй мировой войны.

Однако в реальности случилось иначе.

Силой, обеспечившей националистам тепличные условия, стало не иностранное государство, а российская партия большевиков.

Большевики, пришедшие к власти после Октябрьской революции, отличались крайним неприятием общерусской идеи, рассматривая ее как форму «великодержавного шовинизма» господствующей нации, осуществляющей колониальное угнетение прочих народов России, включая белорусов и украинцев. В своей позиции по национальному вопросу большевики руководствовались классовой теорией, перенося концепцию классовой борьбы и на национальные отношения [17.

Как и классы, нации подразделялись большевиками на угнетаемые (т.е. объекты колониальной эксплуатации) и угнетающие (империалистические нации, эксплуатирующие колонии в своих эгоистических интересах). В связи с этим национальные движения «угнетаемых» наций оценивались как по определению прогрессивные и ориентированные на социалистическую революцию, поскольку основной задачей таких движений является устранение капиталистической эксплуатации со стороны наций-угнетателей.

Соответственно, национализм «угнетающих» наций был в большевистской трактовке явлением сугубо реакционным, направленным на поддержание и укрепление колониальной эксплуатации. Исходя из этого, задачей социалистической революции является поддержка национальных движений угнетенных народов и борьба с реакционным национализмом империалистических наций.

Применительно к бывшей Российской империи данная схема выглядела так: существует единственная угнетающая нация – великорусская, которая притесняет и эксплуатирует все остальные народности. Исходя из этой схемы, основной задачей большевиков становилась борьба с русским «великодержавным шовинизмом» и стимулирование национального развития «угнетенных» народностей.

Советский Союз рассматривался ранними большевиками как прообраз будущей мировой социалистической федерации: свободного объединения национальных республик, связанных общими социально-политическими идеалами и социалистическим (впоследствии – коммунистическим) способом производства. Создание социалистического государства, в котором «угнетенные» народности получили свободу национального развития, по мысли большевиков, должно было стимулировать развитие освободительного движения угнетенных народов во всем мире и, таким образом, приблизить мировую социалистическую революцию.

Подобная национальная доктрина закономерно обусловливала поддержку большевиками белорусского и украинского национальных движений, а также борьбу с общерусской концепцией как проявлением российского «великодержавного шовинизма», направленного на национальное угнетение и ассимиляцию белорусов и украинцев.

В республиках разворачивается политика «коренизации», направленная на форсированную литературную обработку и кодификацию белорусского и украинского языков, а также на внедрение этих языков во все сферы жизни вместо русского. Несогласные с подобной политикой шельмуются как «великодержавные шовинисты». Сторонники общерусской идеи, расцениваемые как «контрреволюционный элемент», либо выдавливались в эмиграцию, либо физически уничтожались, либо сами добровольно уходили с публичного поля в целях личной безопасности.

Таким образом, общерусская доктрина практически вытесняется из публичного пространства и массового сознания. Общерусская идея получает свое дальнейшее развитие в белой эмиграции, где выходит немало работ, критикующих с общерусских позиций национальную политику большевиков, а также белорусский и украинский национализм[18; 19]. Однако внутри СССР эта концепция становится табуированной и предосудительной, более того, высказывать общерусские взгляды становится опасным для жизни. Вся культурно-просветительская и информационная сфера Белоруссии и Украины оказывается под контролем националистических деятелей; широкомасштабная индоктринация населения в национальном духе осуществляется посредством официальной пропаганды и системы школьного образования.

Таким образом, мировоззрение большевиков и основанная на этом мировоззрении национальная политика советской власти открыли невиданные ранее возможности для реализации белорусского и украинского проектов, устранив из политико-идеологического пространства основного их конкурента – общерусскую идею.

В то же время, «победа» национальных активистов оказалось пирровой.

Авторитаризм и склонность к насилию большевистской власти, сыгравшие им поначалу на руку, в 1930-е годы обернулась против них самих.

В этот период происходит переход от доктрины «экспорта революции» к доктрине «построения социализма в одной стране». Собственно, вся предыдущая политика в национальной сфере и была ориентирована на «экспорт революции». Обуздывая «великодержавный шовинизм» господствующей нации и поощряя развитие «угнетенных» народностей, СССР должен был служить путеводной звездой для всемирного освободительного движения порабощенных народов.

В 1930-е годы СССР перестает рассматриваться как модель Мировой федерации – идея «построения социализма в одной стране» требовала максимальной консолидации и централизации советской государственности, а также выработки особого советского патриотизма, превалирующего над национальными и региональными идентичностями. Чувство исторического оптимизма, связанное с ожиданиями скорой мировой революции, сменяется мрачным ощущением осажденной, угрожаемой со всех сторон крепости.

В этих условиях проведение дальнейшей «коренизации», стимулирующей развитие локальных национальных идентичностей в ущерб общегосударственной, начинает расцениваться как противоречащее и угрожающее общесоюзным интересам.

Как следствие, партийные и национально-культурные элиты, связанные с осуществлением «коренизации», в духе времени подвергаются чисткам и репрессиям.

Трагическому финалу национальных элит способствовало и изначальное несовпадение интересов центрального руководства компартии и национальных деятелей на местах. Если для центрального руководства национальный вопрос имел во многом второстепенное значение и рассматривался как одно из средств решения глобальной задачи построения социализма/коммунизма, то для национальных активистов на местах, напротив, национальный вопрос выходил на первое место, а создаваемые большевиками государственно-политические структуры использовались как инструмент «национального строительства».

В 1920-е годы. в руководство Белоруссии и особенно Украины нередко попадают люди, входившие до революции в социалистические партии небольшевистской направленности (т.н. «боротьбисты», «укаписты» и прочие). Кроме того, весомую роль играют и многие национальные активисты, ранее в принципе не замеченные в активной поддержке социалистических идей, но пошедшие на компромисс с советской властью. Все это создавало серьезный конфликтный потенциал между Центром и национальными партийными организациями, однако в условиях относительной внутрипартийной демократии 1920-х годов он более или менее успешно гасился.

В 1930-е годы, с возобладанием централизаторских тенденций, подобное положение признается нетерпимым, что приводит к масштабной «чистке» республиканских партийных аппаратов и интеллигенции от «националистических элементов». Целью этой «чистки» становится выдвижение на местах новых элит, безусловно лояльных Центру и ориентированных на выполнение задач, поставленных перед ними центральным руководством.

СССР как оплот и крепость мирового социализма в бессрочной осаде вражеских сил требовал принципиально иной легитимации, нежели СССР как, по сути, временное образование, прообраз мировой социалистической федерации, которая должна возникнуть после мировой революции, ожидаемой со дня на день. СССР превращался в долгосрочную геополитическую реальность, которая должна была обрести самоценность в глазах собственных граждан.

Иными словами, возникает запрос на советский патриотизм.

Вполне закономерно, что советское руководство не стало изобретать подобный патриотизм с чистого листа, а обратилось к смыслам и символам Российской империи (разумеется, адаптируя их под коммунистическую идеологию), на геополитической базе которой и возник СССР.

Постепенная реабилитация многих символов, традиций и обычаев дореволюционной России, а также знаковых персонажей российской истории (Суворов, Кутузов, Петр I) начинается в 1930-е годы и достигает своего пика в период Великой Отечественной войны, само название которой напрямую указывает на преемственность советской освободительной эпопеи событиям 1812 года, знаменовавшим собой воинский триумф Российской империи.

В послевоенную эпоху державническая идеология, основанная на памяти о войне, фактически заменяет собой утопическую коммунистическую идею, вера в которую слабеет год от года.

Все эти идеологические изменения отразились и на национальной политике в отношении восточных славян, в совокупности составлявших около 80% жителей СССР.

С определенными оговорками можно говорить о том, что в послевоенном СССР произошел частичный возврат к общерусской доктрине, рассматривавшей восточнославянское население как основной оплот государства.

Формируется доктрина «трех братских народов», связанных общими этнокультурными корнями и внесшими свой ключевой вклад в советское государственное строительство. Свою лепту в концепцию «восточнославянского братства» внесла и мифология Великой Отечественной войны: основной кадровый резерв Советской Армии составляли именно восточные славяне, основной театр военных действий и «культовые» места боевой славы были также связаны прежде всего с тремя восточнославянскими республиками.

Сворачивание политики «коренизации» значительно ослабило искусственную поддержку националистических проектов в Белоруссии и на Украине. Благодаря этому поборники национализма во многом утратили возможность сопротивляться естественной «гравитации» русскоязычной культуры.

Интенсивная индустриализация и урбанизация, формирование единого народно-хозяйственного комплекса СССР, в рамках которого основным средством коммуникации был русский язык – все это способствовало массовому овладению белорусами и украинцами русским литературным языком. Учитывая прозрачность и размытость языковых границ, обусловленную близостью восточнославянских наречий, переход с сельского разговорного белорусского или украинского языка на русский литературный проходил безболезненно и незаметно.

Это является очередным свидетельством в пользу общерусской лингвистической доктрины, рассматривающей восточнославянские наречия и говоры как элементы единого языкового пространства.

В пользу этого говорит и возникновение таких явлений, как трасянка и суржик: разговорных просторечий, возникших в результате смешения русского и, соответственно, белорусского и украинского языков. Сама возможность такого смешения является наглядным доказательством отсутствия выраженной границы между этими языками.

Белорусский и украинский языки, само существование которых поддерживалось замкнутостью и изолированностью сельского образа жизни, стремительно утрачивали почву в условиях урбанистической цивилизации, жившей в ритме Большого культурного пространства. Эту печальную для себя ситуацию вынуждены были признавать и поборники «национальной идеи».

Вот что, в частности, писал «корифей» белорусской литературы Василь Быков о судьбе белорусского языка: «Будучи рожденным на сельских, лесных просторах, многие столетия выражавший душу и дух белорусского крестьянства, этот язык плохо адаптируется к новым, далеко не крестьянским условиям. Великолепно приспособленный к сельской природе, крестьянскому быту, он оказался чужим среди каменных громадин города, в бензиновом чаду урбанизированного общества» [цит. по 20, с.70].

Таким образом, в СССР происходила фактическая национальная интеграция восточных славян по общерусской модели.

Однако процесс этот шел во многом спонтанно, «самотеком», не будучи концептуально осмысленным, осознанным и признанным, что не позволило ему обрести логически завершенной формы. Несмотря на отказ от «коренизации» (то есть поддержки национализма в союзных республиках) в ее радикальных формах, советская власть так никогда окончательно и не отошла от «ленинской национальной политики», неотъемлемой частью которой и была эта самая «коренизация».

В отношении Белоруссии и Украины советская национальная политика пыталась сочетать две, по сути, несочетаемые вещи. С одной стороны, способствовать этнополитической консолидации восточных славян. С другой стороны, оберегать «национальную самобытность» белорусов и украинцев, понимаемую во вполне националистическом духе. По сути, это была попытка «скрестить» общерусскую идею с белорусским и украинским национализмом.

Так, идея «трех братских народов» несла в себе националистическое представление о русских, белорусах и украинцах как о трех отдельных этносах.

Понятие «русский», исконно бывшее общим, собирательным для всех восточных славян, сужается до обозначения только одной из этнических групп, в дореволюционной традиции известной как «великороссы». Называть белорусов и украинцев русскими отныне считается предосудительным и оскорбляющим их национальные чувства. Каждому из трех народов предписывалось иметь самостоятельную национальную культуру на основе «своего» языка. В то же время, все три народа объявлялись «братскими», т.е. стремящимися к политическому единству в рамках общего государства, «братство» обосновывалось во вполне общерусском духе апелляцией к Киевской Руси как общей исторической колыбели.

Результатом этой политики была продолжавшаяся на протяжении всего советского периода поддержка деятелей националистической ориентации, которые воспринимались как носители «братских» культурных традиций и в силу этого получали полное доминирование в сфере культуры.

Между тем, под маской творческих союзов «братских» писателей, театральных деятелей, художников и т.п. продолжала развиваться все та же националистическая, антирусская по своей природе традиция. Наиболее красноречиво она себя проявила в годы перестройки, когда ведущие белорусские писатели (В. Быков, А. Адамович, Р. Бородулин, Г. Буравкин и пр.), еще вчера клявшиеся в верности идеалам коммунизма, оказались в рядах Белорусского народного фронта – одиозной националистической организации, антисоветизм которой органически переплетался с русофобией.

Таким образом, возникал разрыв между объективно протекавшей интеграцией восточных славян на общерусской национальной основе и декларируемой государством национальной обособленностью, пусть и «братских», белорусского, русского и украинского народов. В результате происходила изоляция, геттоизация националистической гуманитарной интеллигенции, которая фактически оккупировала культурно-просветительскую инфраструктуру Белоруссии и Украины, однако совершенно не была востребована основной массой населения, ориентированной на пространство русскоязычной культуры.

Это способствовало усугублению фобий и комплексов, агрессии и ксенофобии в среде националистов: они винили Россию в ассимиляции и русификации белорусов и украинцев и одновременно видели себя в качестве этаких национальных «мессий», призванных возродить якобы погибающие нации.

В то же время, самосознание русскоязычного большинства оставалось размытым и неопределенным, поскольку открытое манифестирование русскости в Белоруссии и на Украине оставалось фактически под запретом.

Этнополитическая ситуация в восточнославянском регионе не может быть описана через аналогию с испано-португальской или немецко-нидерландской ситуацией, где происходило разделение связного этноязыкового сообщества между конкурентными и примерно равнозначными политическими центрами. Распад Древней Руси также привел к выделению двух новых геополитических пространств – Восточной и Западной Руси, однако взаимоотношения между этими двумя пространствами носили характер, принципиально отличный от испано-португальской или немецко-нидерландской ситуации.

Восточная Русь выдвинула новый политический и духовный центр – Москву. Этот центр начал претендовать на роль новой общерусской столицы вместо Киева. Со своей стороны, Западная Русь не смогла выработать устойчивых государственных и культурных форм, альтернативных восточнорусским, и, в конечном счете, оказалась в поле цивилизационного притяжения Москвы. Таким образом, можно говорить не о распаде Древней Руси на новые обособленные этнополитические образования, а о ее геополитическом переформатировании: место древней, первой столицы, Матери городов русских Киева занял новый политический и духовный центр – Москва.

В то же время, возмущающее воздействие со стороны Литвы и Польши (шире – всего западного мира), под властью которых длительное время находилась Западная Русь, не давало осуществиться взаимной интеграции двух половин Руси быстро и безболезненно. Результатом этого возмущающего воздействия стало зарождение сепаратистских белорусского и украинского движений, которые, однако, не обладали потенциалом, способным противостоять геополитическому и культурному притяжению России.

В советское время эти националистические проекты получили искусственную поддержку со стороны государства, в результате чего возникли белорусская и украинская республики, после распада СССР ставшие независимыми.

Однако само по себе образование белорусского и украинского государств вряд ли правомерно рассматривать как торжество национализма.

По большому счету, обе республики остаются государственными формами без национального содержания.

Цивилизационное притяжение России по-прежнему сильно, что серьезно ограничивает ресурсную базу изначально слабых националистических проектов, хотя потенциал их на Украине и в Белоруссии неодинаков.

Украинский национализм был изначально успешнее и сильнее белорусского, который, как полагают некоторые исследователи, во многом возник именно в подражание «украинскому брату». Очевидно, это связано с тем, что интеллектуальная жизнь на Украине изначально отличалась большей оживленностью в сравнении с Белоруссией.

В XIX веке на территории малороссийских губерний имелось два университета – Киевский и Харьковский. В Белоруссии в тот же период не было ни одного. Кроме того, на Украине, прежде всего, на Левобережье, имелась собственная интеллектуальная и политическая элита в лице потомков казацкой старшины, тогда как высшие слои белорусского общества были тотально ополячены. Благодаря этому условия для «вызревания» сепаратистской интеллигенции на Украине были изначально более благоприятны. Кроме того, мощным плацдармом украинского движения стала Галиция, где украинство поддерживалось австрийскими властями в пику как русофилам, так и полякам. В сочетании с репрессиями по отношению к местному русскому лагерю, это со временем превратило Галицию в оплот украинского национализма.

В советское время украинство, проигрывая русскому культурно-языковому влиянию в крупных городах, тем не менее, смогло укрепиться в малых городах и на селе. Как отмечалось выше, основным средством интеграции в русскоязычное культурно-языковое пространство широких масс белорусов и украинцев в советское время была индустриализация и урбанизация. Прежде всего, это касалось крупных промышленных центров, живших в ритме большого экономического и культурного пространства СССР. Однако малые города и особенно сельская местность все еще могли сохранять относительную патриархальную замкнутость, стимулы к интеграции в Большое пространство здесь были гораздо слабее.

Индустриальное освоение Украины было весьма неравномерным. Наиболее индустриализированным и урбанизированным еще со времен Российской империи был юго-восточный регион, историческая Новороссия. Соответственно, интегрированность в русскоязычное культурно-языковое пространство здесь была самой высокой. Центральная Украина была индустриально освоена гораздо слабее, большие массы населения здесь по-прежнему концентрировались в сельской местности и малых городах. Наконец, наименее индустриально освоенным регионом была Западная Украина. Именно эти слабо индустриализированные и относительно изолированные районы, опираясь на поддержку советской власти, и «освоил» украинский национализм.

Однако даже несмотря на наличие, на первый взгляд, внушительной базы в Центральной и особенно Западной Украине, украинство остается слабым неконкурентным проектом, живущим в постоянном страхе перед угрозой «русификации».

И этот страх вполне обоснован, поскольку, как отмечают многие исследователи, в том числе вполне украинской ориентации, востребованность русского языка на Украине продолжает расти, несмотря на все попытки государства повысить престиж и обеспечить доминирование украинского языка [21].

В Белоруссии ситуация еще более однозначная. Советская индустриализация здесь имела гораздо больший охват, чем на Украине (в том числе за счет территориальной компактности и относительной малочисленности населения Белоруссии). В сочетании с изначальной слабостью белорусского национализма даже в сравнении с украинским это не оставляло данному проекту практически никаких шансов на успех. В результате националистический проект фактически так и не вышел за рамки «творческой» гуманитарной интеллигенции, сконцентрированной преимущественно в Минске.

Основная масса населения Белоруссии и более половины населения Украины, несмотря на «национальный суверенитет» своих государств, остаются в зоне цивилизационного и культурно-языкового тяготения России. В то же время, самосознание этих людей остается размытым, неструктурированным и мозаичным – советская и постсоветская национальная политика не дают оформиться полноценной русской идентичности. Ситуация «двоемыслия», когда декларируемая национальная (белорусская или украинская) идентичность сочетается с фактической принадлежностью к русскому культурно-языковому пространству, стала рутинной.

Таким образом, общерусская идеология остается объективно востребованной в Белоруссии и на Украине. За ней стоит историческая правда, объективные симпатии большинства населения, сила, мощь и широкий спектр возможностей, которые может дать только Большое культурное пространство.

Перед общерусски мыслящей интеллигенцией Белоруссии и Украины, которая сохранилась и выжила, несмотря на десятилетия гонений и запретов, стоит масштабная задача по возрождению полноценной западнорусской идентичности, сочетающей местное культурно-историческое своеобразие с принадлежностью к Большому русскому пространству.