Текст книги "Слепой гость"

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ночь после убийства. – Встреча с Бостаном. – Баширов расспрашивает меня о некоторых глупых слухах.

…Я плохо помню, что было потом. Помню, как дядя Орудж и двое гостей военных выскочили в сад через окно и долго ползали по траве с электрическими фонариками, все искали следы, которые мог оставить убийца. А мы – мы все даже с места не сошли, на нас точно столбняк нашел от ужаса. Я как схватил за руку стоявшего позади меня человека, так и не отпускал ее и только потом разглядел, что это был Сулейман, мой отчим.

Что произошло? Страшно было даже подумать об этом. Кто-то вошел через окошко в комнату; где в забытье лежал дед, и в то время как чуть ли не сто человек сидело тут же за дверью, переговариваясь вполголоса, чтобы не потревожить старика, убил его и вышел через окошко. Значит, был человек, который от слова до слова слышал все, что рассказывал дед, значит, он стоял тут же в саду, совсем рядом с нами, и никто его не замечал и не видел. Самого главного дед так и не сказал, ему помешала слабость. Кто-то не хотел, чтобы дед договорил до конца, и не дал ему договорить.

Не знаю, когда уехал Мелик-заде. Кажется, сразу же после того, как доктор Коган крикнул, что дед убит. Когда мы вышли на улицу, его машины уже не было.

Никто не ложился спать в эту ночь. Ламп не гасили. Я дремал возле матери и несколько раз просыпался от детского плача. Плакал мой двоюродный маленький брат, пугаясь огоньков, блуждавших по саду, и тревожный женский голос его уговаривал: «Спи, спи, это начальники с дядей Оруджем ходят по саду, ищут, кто убил дедушку!»

На другой день мы похоронили деда и к вечеру отправились домой. Скверное это было путешествие. Мы ехали всю ночь, и мать то и дело вскрикивала и прижималась к Сулейману. Ночь была лунная, и всем известно, какие бывают при луне нехорошие тени. Даже Сулейман, и тот был не совсем спокоен.

Как только мы приехали домой, ко мне явился Бостан. Я и забыл о нем, да он-то обо мне не забыл. Оказывается, он уже знал обо всем, что у нас случилось, и в городе об этом все знали, и он пришел ко мне только разузнать подробности.

– Одного не могу понять, – говорил я, – где он мог прятаться, этот человек, когда мы стояли в саду? Деревьев там немного и не такие уж толстые.

Бостан как-то странно посмотрел на меня.

– А он, может быть, и не прятался. Зачем ему прятаться?

– Что ты глупости говоришь, – рассердился я. – Там никого не было чужих, я ж не слепой.

Снова он на меня покосился.

– Я и не говорю, что там были чужие.

И так как я все еще не понимал, куда он клонит, он спросил меня напрямик:

– А может быть, это сделал свой?

Я обмер. Я хотел ему крикнуть: «Не смей врать, какое ты имеешь право так говорить!» – и вдруг вспомнил, что, когда мы с матерью и Сулейманом уже садились на арбу, дядя Орудж подошел ко мне попрощаться и между прочим спросил, не припомню ли я, оставался ли кто-нибудь в саду, когда мы все уже сидели на улице, а дед отдыхал, и была ли заперта калитка. В ту ночь я сидел возле самой калитки и очень хорошо помнил, что все это время она была заперта. Я так ему и сказал и слышал, как один из незнакомых военных, подошедший к нам во время разговора, проворчал: «Ну, конечно, ее открыли после, когда поднялась суматоха. Простой расчет». Я не придал тогда никакого значения этому разговору. Сам про себя я представлял все случившееся так: убийца выскочил из окна и сразу же перебрался через ограду. Когда мать заметила, что дед не дышит, убийца был уже далеко. Но дядя Орудж и военные говорили между собой о том, что убийца вышел из сада через калитку, значит, пока мы все сидели на улице, он скрывался в саду и никуда не бежал, хотя мог бежать. Почему? Понять это было самое трудное, и кровь бросилась мне в лицо, когда я догадался – почему. Бегство его выдавало, – вот почему. Он не убежал потому, что его могли спохватиться, потому что это был свой человек, и не выходил из сада, ждал, когда все кинутся в дом, чтобы выскочить из калитки и побежать следом за всеми. Вот почему дядя Орудж и расспрашивал меня про калитку; она была заперта в то время, пока я сидел возле нее, и оказалась открытой, когда Орудж с фонариком искал по саду следы.

Я вскрикнул, чуть не плача:

– Но кто, кто мог это сделать, Бостан?..

– Ну, ну, – заворчал он, – нечего хныкать. И не такие, как мы с тобой, еще поломают голову – кто? Этот полковник, по-видимому, чисто работает, и его человечки тоже не дураки. Не легко будет их поймать.

Он спросил у меня, каков из себя был этот военный, которого Мелик-заде назвал Черноковым. Думая совсем о другом, я ему объяснил: невысокий, бритый, русский по виду. Он кивнул.

– Знаю. Есть такой следователь. Ну, если этот взялся за дело, – толк будет.

Прямо удивительно, кого только Бостан не знал. Всех знал. Но мне на этот раз было не до его рассказов.

Подавленный и испуганный, я вернулся домой и вечером рассказал матери о моем разговоре с Бостаном. Она и слушать ничего не хотела, накричала на меня и велела замолчать. Пожалуй, я никогда еще не видал мать такой сердитой. Самая мысль о том, что кто-то из нашей родни мог убить деда, возмущала ее так, что она расплакалась. Глухонемой смотрел на нас тревожными глазами и знаком потребовал, чтобы я ему объяснил, о чем спор. Я написал на дощечке все, что думал. Он прочитал внимательно, покачал головой и написал в ответ, что все может быть, за всех ручаться нельзя, и он сам думал об этом.

Страшно было слушать деда, когда он рассказывал о тайном враге, расхаживающем по нашим дорогам в образе нищего с поддельными лишаями на лице. Страшно было представить себе, как этот отвратительный человек прятался где-то возле дома, подслушивал, потом тихо открывал оконную раму и наклонялся над спящим стариком. И еще страшнее было думать о том, что все это сделал совсем другой человек, который при встрече называет тебя по имени, весело треплет по волосам и расспрашивает о здоровье твоих родителей.

Время берет свое. Через неделю-другую я уже начал забывать свои страхи. Моим школьным товарищам и Бостану надоело приставать ко мне с расспросами о таинственной смерти деда, а следствие не раскрыло ничего нового. Наша жизнь шла как обычно: глухонемой с утра сидел в своем карагаче, мать уходила в прачечную, а я с товарищами – на речку или в окрестные леса. Все случившееся в ту ночь мало-помалу стало казаться мне неправдоподобным. Я даже подумал однажды: не ошибся ли доктор Коган? Может быть, дед умер сам по себе: ведь еще там, в саду, под конец своего рассказа он совсем обессилел, и никакой тайны здесь и вовсе нет? Когда изо дня в день живешь своей привычной, спокойной жизнью, плохо верится в то, что где-то рядом с тобой существует другая жизнь, полная всяческих обманов и преступлений.

Вот как я стал глупо думать. Но одна встреча с Гассаном Башировым, одно слово, вырвавшееся у него, опять открыли мне глаза.

Мы как-то пошли с Бостаном в городской сад смотреть выступление приезжего силача, который будет поднимать всех желающих из публики по шесть человек сразу. Я купил билет, а Бостан, как всегда, собирался пройти даром, сославшись на Баширова.

В саду он не был давно. Только первые дни после истории с баней он ходил каждый день и в сад, и в кино, и туда-сюда катался на автобусах только для того, чтобы подразнить кондукторов. Как только он убедился в том, что больше на него не обращают внимания, все это ему сразу же надоело. (Баширов – умный человек, он знал, что делал, когда позволил Бостану всюду проходить бесплатно.) Но за то время, пока Бостан не заглядывал в сад, там у входа появилась новая контролерша, и как только Бостан попробовал пройти без билета, она преспокойно выставила его на улицу. «Ладно, – сказал Бостан, – придется жаловаться Баширову». И так как я был свидетелем, потребовал, чтобы я пошел с ним в Совет.

К председателю нас не хотели пропускать, сказали, что он занят. Бостан раскричался так, что сам Баширов высунулся из кабинета и велел пропустить. Он был там не один, у него сидел Фейсалов, еще несколько незнакомых мне людей и тот военный следователь, который приезжал к деду вместе с председателем ЦИК. Когда мы вошли, они разговаривали о чем-то, должно быть, очень важном, потому что лица были у всех хмурые и озабоченные. Увидев нас, они замолчали.

Бостан объяснил, зачем он пришел: так и так, опять не пропускают и только смеются.

– Ладно, – сказал Баширов, – дам тебе записку, а сейчас иди. Некогда мне.

Мы уже опускались по лестнице, когда он снова просунул голову в дверь и крикнул: «Постойте-ка, ребята, подите сюда!»

Мы вернулись.

– Вот что, – сказал он, серьезно поглядывая на нас, – тут по городу поговаривают о том, что где-то открылся «пир», священное место, и будто бы со дня на день должен явиться Мехди, последний имам Магомета. Вы что-нибудь слыхали об этом?

– Как же, – сказал Бостан и ухмыльнулся. – Конечно, слыхал.

Он обо всем слышал, все знал.

– На вокзале вчера говорил один человек, что Мехди уже явился. Настоящий Мехди, потому что он умеет делать чудеса, вылечивать больных и всякие такие фокусы. Только говорят, что он должен пока скрываться у одного праведника на квартире, потому что, как только он сделает первое чудо, его сейчас же оштрафуют или отправят в милицию.

Я засмеялся. Я вспомнил, что тоже слышал об этом посланце пророка.

Рассказывала мать, очень взволнованная этим слухом, будто бы кто-то у них в прачечной уже видел Мехди своими глазами, или разговаривал с человеком, который его видел. А потом говорил о нем старик Мамед, слепой корзинщик, и, разумеется, издевался над матерью за то, что она верит всяким глупостям.

– И он скрывается пока, – повторил Баширов, – потому что иначе его арестуют?

Да, я вспомнил, мать говорила что-то вроде этого. Дан будто бы приказ не позволять ему показывать свою силу при народе. Ну, а про то, что его будут штрафовать за чудеса, ничего не слышал. Это, конечно, Бостан выдумал тут же, не сходя с места.

– Мать у меня очень суеверная, – говорил я. – Сколько я с ней ни спорю – и в бога верит и всяким глупостям верит до сих пор.

Я говорил так, чтобы показать Баширову и всем, кто сидел у него в кабинете, что я-то уж во всяком случае не поверю россказням о каком-то там скрывающемся чудотворце.

– Откуда только люди выдумывают все эти глупости? – спросил я.

– Они не сами их придумывают, голубчик, – сказал Баширов. – Им это подсказывают.

Я не понял.

– Кто?

– Кто? – переспросил Баширов, и глаза у него сузились и стали злыми. – А кто убил твоего деда?

Сразу же он отошел к столу, написал записку, чтобы Бостана пропустили в сад, и велел нам уходить. Я вышел на улицу растерянней, чем когда бы то ни было. Тот, кто убил деда, сказал Баширов, тот сочиняет эти рассказы о скрывающемся имаме.

Зачем? Этого Баширов не объяснил. Он и так замолчал с таким видом, как будто бы рассердился сам на себя за то, что сказал лишнее.

Опять я почувствовал вокруг себя какое-то невидимое сплетение обманов, хитростей, готовящихся преступлений.

Я стоял на ступеньках у выхода из Совета, а Бостан тянул меня за рукав, торопил в сад. Я не отвечал. Я смотрел вдоль улицы. Крестьянин погонял ослика с двумя тяжелыми вьюками по бокам. Мимо нас прошел человек с ногой, забинтованной грязной тряпкой, прошел, волоча больную ногу, и даже не взглянул в нашу сторону. С тревогой я смотрел ему в спину. Кто он такой? Что я о нем знаю? Может быть, как раз это и есть один из тех неуловимых людей, о которых только что говорил Баширов, назвать которых не успел мой дед? На улицах было тихо, пешеходы были обыкновенными пешеходами, и тем подозрительнее они мне казались.

В сад я не пошел, мне расхотелось смотреть на человека, который поднимает сразу шестерых. Только потом я вспомнил, что билет-то у меня уже куплен и, значит, пропал зря.

Медленно я брел один к дому.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Слепой корзинщик Мамед. – Подозрения. – Учитель физики Харасанов вспоминает о бодливом козле. – Что я увидел, взобравшись на дерево.

Мне не мерещились никакие ужасы.

Когда, похоронив деда, мы возвращались ночью на буйволах, за каждым поворотом дороги, за каждым камнем я видел притаившиеся человеческие фигуры, одну другой страшнее и невероятнее. Ничего похожего на это ожидание ужасного не было у меня, когда, расставшись с Бостаном, я медленно шел один к дому. Напротив, чем проще выглядели лица попадавшихся мне навстречу прохожих, чем обыкновеннее все было на улицах, тем сильнее возрастало мое волнение. Да, да, эти неуловимые враги, эти невидимки-преступники, близкое присутствие которых я ошущал с необычайной отчетливостью, действовали именно в таких вот простых, ничем не замечательных обстоятельствах. Безотчетно я подозревал все: человека с забинтованной ногой, дом с окнами, задернутыми занавесками, глухую ограду, на которой что-то было нацарапано углем, старуху, пронесшую под шалью какой-то сверток.

Я нарочно так много говорю об этом необычном состоянии, в котором я вышел от Гассана Баширова, потому что иначе будет непонятно, зачем я стал следить за слепым корзинщиком Мамедом, когда увидел его бредущим с палочкой по переулку.

Переулок этот был далеко от дома, где жил старик. Может быть, именно это и показалось мне странным? Старик избегал удаляться от своего дома. Если ему все-таки случалось выходить, всякий раз его вела за руку десятилетняя девочка, внучка старой грузинки, у которой он снимал комнату. Когда я его заметил, он шел один, нащупывая дорогу палкой. Что заставило меня остановиться, не знаю. Повторяю еще раз – я все тогда подозревал.

И потом, он шел не к своему дому, а от дома, и с ним не было его плетенок. Значит, он шел не к заказчикам.

Я не собирался его преследовать, я только хотел узнать, куда он идет. Он перешел переулок наискосок и долго ощупывал палкой край глубокой канавы, искал мостик. Я подвинулся к нему на несколько шагов. Как ни хотелось мне постоять незамеченным, я испугался, что слепой старик может оступиться. Он услышал мои шаги и сразу же заговорил гнусавым и жалобным голосом: «Добрые люди, помогите калеке перейти дорогу». Я взял его за руку. На ощупь он понял, что это детская рука, рука мальчишки, у девочек – мягче.

– Спасибо, мальчик, – забормотал он, – спасибо тебе, миленький…

Я решил его прямо спросить:

– Куда это ты собрался, Мамед?

– Не могу тебя узнать по голосу, – ответил он, покачивая головой, – а знаю, знаю твой голосок.

Пришлось мне назвать ему свое имя. Теперь, идя рядом с ним, мне казалось очень глупым, что несколько минут назад я мог в чем-то подозревать этого беспомощного и добродушного старика. Я думал, что он попросит меня проводить его дальше, но как только мы переправились через канаву, он отпустил мое плечо, погладил по волосам и сказал, что уж теперь-то сам найдет дорогу.

– Мне тут недалеко, – сказал он. – Иди, миленький, спасибо тебе.

Мы разошлись. Не знаю почему, пройдя несколько домов, я оглянулся. Старик стоял, подняв голову, я хорошо видел его глаза, затянутые какой-то пленкой, белесые, как у вареной рыбы. Я замер. Неужели он прислушивался к моим шагам?

Вдруг он негромко окликнул меня по имени. Он, значит, в самом деле прислушивался, ушел ли я. А может быть, он передумал и хочет, чтобы я его все-таки проводил? Я не отвечал и не знал, что подумать. Покачав головой, он пробормотал что-то под нос и неторопливо пошел дальше. Сам не зная, зачем я это делаю, я двинулся за ним. Время от времени он проводил палкой по стенам домов и, когда за углом крайнего дома палка скользнула по воздуху, сразу же свернул за угол. По стенке я дошел до угла. Почему-то у меня мелькнула мысль, что, может быть, он свернул только для виду, а сам притаился и ждет меня. Осторожно я высунул голову и увидел слепого так близко, что мог дотянуться до него рукой.

Слепой улыбался своей всегдашней неподвижной улыбкой и чуть заметно подергивал головой. Он прислушивался. Я прижался к стене и решил не двигаться, пока не услышу, как застучит по камням его палка. И в это время меня окликнули громко на всю улицу.

Мой школьный учитель Харасанов выглядывал из окошка на другой стороне улицы, звал меня и махал мне рукой. Преследуя слепого старика, я остановился как раз против дома учителя.

– Что ты тут делаешь, Гамид? Поди-ка сюда!..

Как я был зол на него в эту минуту! В какое дурацкое положение поставил он меня перед стариком Мамедом! Как я мог теперь объяснить старику, зачем я за ним крался? А он уже понял, что я стою тут, рядышком с ним, зашевелился, задвигал палкой и засмеялся тихим, добродушным смешком.

– Какой ты глупый. Я ведь слышу, что ты все-таки идешь за мной. Я же сказал тебе: иди, миленький, домой, не бойся, я найду дорогу. Вот беспокойный мальчик.

Посмеиваясь и покачивая головой, старик двинулся дальше. Так вот почему он прислушивался, не иду ли я за ним! Какой же я действительно глупый. Старик думал, что я боюсь оставить его одного.

Я был очень смущен.

– Ну, ступай, ступай, Гамид, – ворчал на меня из окошка учитель. Он все слышал, что говорил Мамед. – Проводи старого человека. Тут дальше по переулку у муллы такой бодливый козел, что никому не дает проходу. Мулла, наверное, его нарочно держит. Хороший человек давно бы зарезал такого козла.

Учитель терпеть не мог муллу и пользовался всяким случаем, чтобы сказать на его счет что-нибудь скверное кстати и некстати.

Он не отходил от окошка и ждал, что я опять пойду за слепым. Не мог же я ему объяснить, что я крался переулком не для того, чтобы помочь старику, а чтобы выследить, куда он идет. Мне ничего не оставалось делать, как снова пойти за Мамедом, хотя эта затея теперь казалась мне ненужной и глупой.

Солнце давно уже село, и в некоторых домах засветились окна. В сумерках я с трудом различал сутулую спину слепого корзинщика, далеко опередившего меня. Один раз он остановился и, как мне показалось, снова стал прислушиваться. Но меня это уже не занимало. Вскоре я и совсем перестал следить за ним.

Я жалел о том, что не рассказал учителю о моем разговоре с Башировым. Такой яростный безбожник и ненавистник всяческих святош, как мой учитель физики и математики, наверное, сумел бы мне объяснить, зачем этим подлым людям, убийцам моего деда, понадобилось распускать слухи о каком-то несуществующем имаме Мехди. Да, следовало бы поговорить со старым физиком Харасановым...

Мельком я поискал глазами слепого корзинщика и увидел, что старика нет. Переулок кончался тупиком, свернуть было некуда. Значит, Мамед вошел в один из домов, и этого я не заметил.

Но в какой? Куда? Я редко бывал в этой части городка и мало знал здешних жителей.

Стоило же тащиться за стариком, чтобы прозевать его в последнюю минуту! Глупой затеей была моя прогулка.

Я повернулся, чтобы уходить, и вдруг совсем близко услышал сердитый старушечий голос. Где-то ругалась старуха, что вот оставили калитку открытой и этот рогатый черт сейчас удерет, ей с ним не справиться. Не успела она это крикнуть, как из калитки в стене, отгораживающей чей-то сад, волоча за собой веревку, выскочил большой серый козел и трусцой побежал по улице. За ним, ругаясь, бежала с хворостиной старуха.

Ну да, я вспомнил: только что учитель говорил о злющем козле, который никому не дает проходу. В этом доме, отгороженном от улицы глухой стеной, жил мулла. А калитка? Кто же вошел к мулле и оставил калитку открытой? Пока я шел переулком, ручаюсь, там не было других пешеходов, кроме меня и слепого. Так значит – слепой?

Это было очень странно. К кому угодно мог идти слепой корзинщик Мамед, только не к мулле. Он да вот еще мой учитель физики терпеть не могли этих бородачей с рыжими лисьими хвостами вместо бород[4]4
  Муллы по персидскому обычаю красят бороды хной – рыжей растительной краской.


[Закрыть]. Я не знал более сердитых безбожников.

Не смутные подозрения, с которых я начал свое преследование, а простое недоумение, зачем Мамеду мог понадобиться мулла, заставило меня заглянуть в калитку. Дом стоял поодаль от стены и выходил окнами в сад. Окна были освещены, я догадался об этом по отсветам на кустах и на стволах деревьев.

Старуха бежала за козлом и ругалась далеко на другом конце переулка. Я шагнул в калитку. Крадучись кустами, я обогнул дом и подошел к освещенным окнам. Они были закрыты и занавешены до половины плотной тканью, на которой время от времени неясно обозначались человеческие фигуры. Сколько я ни тянулся на цыпочках, я ничего не мог разглядеть, что делается там внутри. Один раз мне послышался голос Мамеда, только не ласковый и приглушенный, как всегда, а злой и громкий до крика.

Я огляделся и как раз против окна увидел ветвистое тутовое дерево. Через минуту я уже сидел в ветвях, вровень с крышей. Окно было занавешено, как я уже сказал, только до половины. Я видел теперь все.

Слепой корзинщик был там, у муллы. Они сидели друг против друга на коврике; слепой что-то говорил, а мулла слушал, опустив глаза и пальцами прочесывая свою лисью бороду. Вдруг он вскочил и заходил из угла в угол. Он сердился, он спорил со слепым, из стороны в сторону мотал бородой, видимо, говорил слепому: «Нет и нет». Мамед сидел, подняв к потолку свое лицо с неподвижной улыбкой и мертвенными, белесыми глазами. Внезапно он стукнул по полу кулаком, и я увидел, как вздрогнул мулла и перестал шевелить губами. Он умоляюще протянул руку к слепому и сразу же отдернул ее, точно хотел притронуться к нему и побоялся.

Почему мулла боялся нелепого, беспомощного старика?

Почему слепой корзинщик теперь кричал на муллу, а мулла только тряс бородой и закрывал глаза рукавом халата?

Я ничего не понимал и смотрел, смотрел во все глаза.

Я видел, как слепой поднялся с ковра и сразу же вскочил мулла. «Школьник перед учителем», – подумалось мне. Слепой искал свою палку. Тотчас же мулла нагнулся, поднял ее и вложил в руку слепому. Длинные пальцы корзинщика блуждали по воздуху, и я видел, как мулла хотел отклониться от них и не мог. Пальцы скользнули по его лицу, крепко сжали плечо. Но это было добродушное пожатие. Мамед теперь говорил, улыбаясь и встряхивая муллу за плечо, – не то ободрял его в чем-то, не то прощался.

Вместе они вышли из комнаты, опустились по ступенькам в сад, и мулла вел слепого под руку. «Нет, нет, – говорил слепой (теперь я его хорошо слышал), – дальше не ходи за мной. Не делай глупостей, понял меня?» Он ушел. Мулла вернулся в дом. Некоторое время он стоял посреди комнаты, бессмысленно глядя на огонь, а потом подошел к окну, отдернул занавеску и лбом прижался к стеклу. Он смотрел прямо на меня, в темень, и, разумеется, ничего не видел. У него были глаза человека, который близок к безумию.

Скоро он отошел от окна и унес лампу внутрь дома. Я соскользнул на землю – и вовремя: старуха тащила на веревке упиравшегося козла. Я выскочил из калитки под самым ее носом.

– Кто? Кто тут? – испуганно крикнула она. – Что ты тут делаешь, мальчик?

Не отвечая, я мчался по переулку. Какой-то человек стоял посреди мостовой, я чуть не наскочил на него в потемках. Мне показалось, что это был Мамед. Как я не сообразил, что он еще не мог уйти далеко и слышал, как старуха окликала какого-то мальчика. Конечно, он догадался, что это был я.

Только за углом я пошел тише. Я ничего не мог придумать умного в объяснение странного разговора слепого корзинщика с муллой, ничего. Мне хотелось одного: броситься в постель, уснуть, не ломать больше голову, и пусть они провалятся, все эти тайны.

Но этот вечер так не кончился.