Текст книги "Сломанное время"

Разноголосый храп в бараке разбавился хохотом Бесилова:

– А ты не промах, молодой человек!..

Закинув руку за голову, Гоша поработал пальцами – рука затекла.

– А что, я не против, – сказал он, улыбаясь. – Ты через пять лет выйдешь, подождешь еще десять, освобожусь и я. Сколотим мы с тобой на двоих артель. Возьмем в банке кредит и поставим пару вышек. Нам больше не надо. Нефть к тому времени тысяч десять за баррель будет стоить, поднимемся на ноги, отработаем кредит, поставим еще парочку насосов… – Гоша посмотрел на Бесилова, который, завернувшись в казенное одеяло, как ребенок, с улыбкой слушал. – Ерунда, что тебе к тому времени будет семьдесят, а мне пятьдесят пять. В эти годы, старик, жизнь только налаживается…

– А я не буду тебя ждать. Пока ты тут кедры валишь, я нефть-то и найду. Хули мне, посидеть рядом с ней десятку – в первый раз, что ли? Зато сохраню к твоему выходу. А за кредит не волнуйся. Кредит – это моя забота. Это ты десять лет на ноги встаешь, а я в восемь месяцев уже пошел.

Гоша покусал губу:

– Ну, тогда слушай, напарник…

Продолжить он не смог.

В бараке, в дальнем углу, началась возня. Приглушенные сначала, а потом разорвавшие сонную тишину барака крики оглушили помещение. Грохот раскалываемого табурета, вопль, перекрестный мат разбудили всех. Кто-то поборзее, вскочив и свесив ноги с кровати, входил в роль молчаливого свидетеля, кто-то, медленно натянув одеяло, становиться таковым наотрез отказывался.

Гоша хорошо различал в слепой темноте удары ног о чье-то тело, удары по лицу и истеричные восклицания. Помертвев, он сообразил, что идет обычная драка. А малая толика необычности заключалась в том, что за месяц его пребывания здесь ссоры были, но никогда – драки. Тем более что разразился скандал совершенно на пустом месте – ночью, в безмолвии, сразу…

Бесилов приподнялся на локте и выдавил:

– А идите-ка сюда, люди добрые!

Не узнать этот голос, придавленный хрипотцой и чуть прерывающийся при переходе с шипящих на гласные, было невозможно. Как невозможно было не исполнить просьбы, им произносимые.

Трое или четверо – в сумраке, превращенном дежурным освещением в час между волком и собакой, Гоша не мог разобрать точно, когда же подошли, стало ясно, что трое, – приблизились к кровати Бесилова, дыша тяжело и рвано.

– Он из тумбочки мою трубу взял, – произнес один из призраков, указывая мизинцем на рядом стоящего. Как ни силился, Гоша не мог вспомнить их имен, хотя визуально представлял обоих. – Бес, мне мать только скинет бабла на телефон, я с ней раз поговорю, потом смотрю – баланс в минусе. Откуда у матери деньги эту суку междугородними снабжать?

– Бес, он без причины ударил! – заговорил другой. – Мне труба его не нужна, ты знаешь, мне звонить некуда, я сирота!

– Я свидетель, – сказал вдруг третий, держась за Гошину кровать. Гуронов наверху делал вид, что спал, хотя было совершенно ясно, что просматривать сны в такой ситуации совершенно невозможно. – Мне Забой предположительно выразил мнение, что кто-то трубу его крадет ночью, закрывается одеялом с головой и шепотом с кем-то базарит, бабки спускает Забоевы.

Разглядывая происходящее в метре от себя, Гоша прищурился. Улыбаться не решился. Забой предположительно выразил мнение, что кто-то крадет его телефон. Знакомая барачная политкорректность. Никого нельзя обвинять в дурном поступке, пока вина не доказана. Все на грани правильного понимания момента, и не было бы той грани, а был бы «висяк» – «по-красному», когда бы не прозвучало: «Закрывается одеялом с головой и шепотом с кем-то базарит». То есть уже совершенно точно известно, кто крадет, с какой целью и как пользуется похищенным, осталось только смотрящему все выяснить и слово свое сказать.

– Мы с Забоем порешили ночью не спать, – продолжал между тем объявивший себя свидетелем, – и выяснить тему. И вот Комар, дождавшись, пока мы засвистим, тихонечко так открывает тумбочку, вынимает оттуда трубу и закрывается с головой одеялом. Зарылся, сука, как крот. И еще подушечку сверху привалил. Мы подождали пару минут, а потом накрыли его.

– Что скажешь, Комар?

Гоша одними глазами, не поворачивая головы, посмотрел на Бесилова. Тот сидел, привалившись спиной к спинке кровати. Худые, покрытые хищно поблескивающими в свете синей лампочки седоватыми волосами ноги его, скрещенные, как на упокой, лежали поверх одеяла. Пальцы на ступнях играли мазурку.

– Что скажешь, Комар?

Уже понял Гоша, что ошибки нет. Только что совершено одно из самых тяжких преступлений в зоне – кража у своего.

– Бес, они гонят, я отвечаю!

– Ты отвечаешь? – подумав, с нажимом повторил Бесилов. – Я не просил тебя это произносить. Ты решил сказать это сам.

– Я отвечаю, это гнилой базар! – тот, кого звали Комаром, присел и ударил себя ладонями по бедрам. Раздалось несколько звучных шлепков. – Ты знаешь меня, Бес! А вот эти двое должны тоже ответить!.. Или мне сукой здесь ходить, или им!

Гоша молчал и смотрел прямо перед собой. Нелегкая задачка для смотрящего. Попробуй здесь, в темноте, не видя глаз, не имея доказательств, слыша лишь голоса, принять правильное решение. А не принять нельзя. Он для того здесь и спит, в этом бараке, чтобы никто не крал и не было склок, раздражающих администрацию.

– Да, ты прав, – Бесилов затянулся, прокашлялся дымом и протянул руку к тумбочке, чтобы достать знакомую Гоше банку. – Кому-то придется этой ночью стать сучьего племени членом…

– Пустой базар, Бес! – приняв сказанное за поддержку, взревел Комар так, что Гоша снова покусал губу. Выставив в сторону двоих обвинителей средний палец, он стал тыкать им, как куском арматуры: – За базар ответить, Бес, за базар ответить!..

– Дай телефон, Комар, – приказал Бесилов, вытерев руку об одеяло.

Приняв трубку, он чиркнул колесиком «зиппо» и поставил зажигалку на тумбочку. Если бы не трое в трусах посреди прохода, Гоша мог бы заключить, что в бараке стало уютнее и теплее. Когда Бесилов нажал кнопку вызова, он уже понял, что сейчас произойдет. Все так просто, оказывается. Наверное, он и сам смог бы сообразить, находись не здесь, а за забором. Или пожив тут чуть дольше… А троица не знала правильного ответа, потому что еще горели лица от ударов и стонали внутренности.

Поймав номер последнего разговора, Бесилов передал трубку Комару и велел подключить громкую связь.

Через четверть минуты в бараке послышался женский голос:

«Дима… – раздалось в натянутой, хоть ножом режь, тишине. – Ты уже готов? Я уже легла… Как и обещала, без трусиков… Дима, у тебя уже стоит?..»

– Дима, – выдохнул Бесилов и спросил, будто не знал: – Кто у нас Дима?

– С-сука, – едва слышно пробормотал Забой. – Мне мать последние переводит, я даже бабе своей не звоню… А он дрочит со шмарой из санчасти…

Гоша только сейчас вспомнил этот женский, чуть плавающий голос. Три дня назад он приходил в санчасть за обезболивающим для головы, и доктор, едва дослушав жалобы, крикнул сидящей в соседней комнате медсестре: «Дай ему цитрамона четыре таблетки!» Медсестра выплыла, качая бедрами, оценила Гошу взглядом, вынула из кармана стандарт и разорвала пополам. Одна таблетка вывалилась и закатилась под стеклянный шкаф. Наклонилась она за ней так, чтобы Гоша сумел хорошо рассмотреть ажурное плетение на ее чулках. Выходя, он прошел мимо нее, коснувшись плечом груди. Пахнуло духами средней паршивости. «По таблетке три раза в день или во время приступа», – сказала она голосом, которым можно было предложить минет.

И вот сейчас он снова слышал этот голос. Слова Забоя были тому подтверждением.

– Бес, – заволновался Комар, – это какое-то недоразумение… Они подставили меня! Они уже давно меня хотят ссученным сделать! Ты вспомни – неделю назад эти двое подговаривали пацанов следить за мной, когда кум вызвал! А меня всего лишь на давешние дела разводили – малява от иркутских мусоров в зону пришла!

– Ты каким пальцем на них показывал? – спросил Бесилов, и Гоша вдруг с каким-то неприятным холодком вывел, что разговаривает Бес одним голосом и с ним, покуривая, и с этими троими.

– Бес?.. – изумленно выдавил Комаров.

– Позовите Членореза.

– Бес!..

Кто-то спрыгнул с верхнего яруса – шнырь заторопился показать свою преданность – и метнулся в угол, противоположный тому, где началась склока.

Гоша услышал, как закачались, загудев, словно сосны на ветру, нары – два этажа. Слышался и голос: «Да вставай же, вставай, Бес кличет!..»

– Ну, паскудство… – недовольно заворчал кто-то басом, и раздался сухой плевок.

– Я тебе сейчас за базар такой язык-то подрежу, – пообещал Бесилов. – Не проснулся еще, в доме плюешь?

– Да я спросону, Пал Палыч… Что такое?

– Видишь эту пехоту?

– Какую из троих?

– Комар.

– Базара нет. Как не видеть.

– Средний палец правой руки у него лишний.

Гоша почувствовал приближение чего-то неприятного, вникая в суть происходящего далее. Все выглядело так, как когда-то, двадцать лет назад, в Махачкале, куда он прибыл стажироваться от геологического факультета МГУ. При нем резали барана, чтобы накормить гостей – его и руководителя стажировки. Разница была лишь в том, что баран тогда не оказывал сопротивления и не кричал…

Членорез сходил к своей кровати, вернулся с ножом. Поставил табурет посреди прохода, воткнул в него нож. Потом взял Комара за шею, поставил на колени, сдернул с него майку и перетянул ему рот. Теперь Гоша слышал лишь приглушенные звуки, которые, сорви повязку с лица Комара, заглушили бы проспект Кутузова в час пик.

Схватив руку упирающегося меж его ног Комара, он выбрал, почти вырвал, средний палец его правой руки, положил на край табурета и приставил к нему нож. Секунду помедлил, примериваясь, а потом резко надавил.

Этот хруст заставил Гошу покрыться ознобом. До сих пор он считал, что все закончится испугом Комара.

Он вспомнил, как с тем же звуком от мерзлой куриной тушки отделяется окорочок…

Толкнув Комара ногой, Членорез вытер о майку на его лице нож, прошел к себе, лег, и через полминуты Гоша услышал сочный, неподдельный храп.

Глядя, как двое шнырей перетягивают запястье Комара и волокут его, потерявшего сознание, к выходу, он снова потрогал мочку уха.

Скрипнула кровать рядом. В свете зажигалки взорвалось облачко дыма. Бесилов курил не переставая. Но теперь запаха дыма не чувствовалось. В проходе меж их кроватей пахло свежей кровью.

– Так что там с нефтью-то? Как ее ищут?

И Гоша рассказал.

ГЛАВА 5

Ступень под номером двести восемь была выгнута вниз, и он едва не сорвался вниз. Гоша начал считать ступени, когда спустился, как ему показалось, уже достаточно глубоко, чтобы коснуться дна. Дна чего – конечно, авианосца. Если у него было дно. Все, что имеет форму посудины, имеет дно. Как и терпение людское. И вот, насчитав двести семь ступеней, он исчерпал свое терпение до дна.

– Это глупо! – вскричал он. – Глупо! Нельзя спускаться так долго!

И в этот момент лестница качнулась, словно кто-то, стоящий внизу, взялся за нее обеими руками и изо всех сил качнул…

Странный гул пронесся мимо Гоши и ушел вниз, как в бездонную трубу.

«Эхо!» – пронеслось в голове его, и он, понимая, что взглянуть на часы нельзя, начал считать вслух.

Он ждал возвращения шума снизу. Эхо не могло не вернуться. Но планам его не суждено было сбыться. Где-то высоко над ним раздался еще один звук. Металлический скрежет, который затих так же неожиданно, как и возник. Теперь считать секунды не имело смысла. Ушедший вниз второй звук встретился с первым, и они поглотили друг друга.

Вытянув в сторону руку, он прикоснулся к стене. Металлическая поверхность, холодная и сухая.

Ступив на выгнутую ступень, он почувствовал, как нога соскользнула, и он пошел вниз, в темноту…

Руки его уже не слушались. И поэтому Гоша не понял, как случилось, что, когда он открыл глаза, обе его ступни по-прежнему твердо стояли на ступенях, а руки сжимали ступени так, что разжать их мог только он сам.

У него не было с собой ни спичек, ни предмета, который, когда бы были спички, можно было ими зажечь. Гошу окружала темнота, которая бывает в засыпанном землей гробе. Никогда раньше не страдавший клаустрофобией, он вдруг почувствовал, как неуверенно стукнуло сердце. Словно засомневавшись, есть ли смысл работать дальше. И ноги сразу стали ватными, а руки – словно он отлежал их во сне.

Гоша понял, как глупо сейчас его присутствие на Земле. Или – в ней… Он твердо стоит на ногах, он удерживается руками, но стоит расслабиться – и полетит вниз.

Как далеко – вниз?..

В тоннеле было, в отличие от нижней палубы, прохладно, но запах – его невозможно было спутать ни с каким другим – проржавелое железо и засохшее, покрывшееся пылью машинное масло. Гоше вдруг подумалось, что он до сих пор в метре от расположенного над его головой люка, и по мере того как он спускается, лестница на такое же расстояние поднимается. Чтобы избавиться от наваждения, он поднял руку. Пустота. Он шагнул наверх. Пустота. Еще десять шагов наверх. Вытянул руку – пустота.

Хотя не факт. Он может быть в пяти метрах под люком, и когда он поднимается, лестницу, наоборот, опускают…

– Я потерял над собой контроль, – твердо сказал Гоша. Прижав лоб к куску арматуры, он минуту стоял неподвижно.

– Но у всего есть начало и есть конец.

Третьей фразы от себя ему пришлось ждать только через четверть часа.

– Ты боишься идти вниз… Подумай над этим конструктивно. Лестницу делали люди. Лестница – не луч света. Но и тот имеет свой конец. Возможно, ты стоишь в пяти метрах над тем местом, где она заканчивается. Так разумно ли подниматься при этом наверх?

Он наконец-то озвучил то, над чем думал четверть часа – Гоша хотел подняться.

Но вместо этого стал решительно спускаться вниз.

«Макаров увидел травинку во рту Комика. Действительно, где он ее взял? Люк задраен, значит, есть еще выход. И те люди, что хотели убить Макарова, прошли именно через это «окно»…»

Четыреста пятьдесят ступеней…

Что-то тяжелое медленно, но уверенно забралось на его плечо. Вскрикнув. Гоша сбил это «что-то» рукой. Теперь он не спускался, а «срывался» вниз. Рискуя сбить очередность перестановки рук и ног, он почти полностью отдал себя гравитации. Никогда не боявшийся стесненных пространств, он четверть часа назад испытал приступ клаустрофобии. Не относящийся брезгливо к насекомым, только что содрогнулся от изоптерофобии.

Пятьсот шестьдесят пятая…

– К черту фобии! – и Гоша заставил себя рассмеяться. Он слушал свой смех и чувствовал, как непослушны губы. Ему часто приходилось смеяться через силу, но еще ни разу он не ощущал такую беспомощность губ. – Поговорим о перемещениях во времени…

Ему нужно было о чем-то говорить. Отправив фобии к черту, он обрел еще одну. Теперь он боялся, что путь его бесконечен. Но научного названия такому страху он не знал.

Пятьсот девяносто третья…

– Предположим, мы странствуем во времени… – прохрипел он и прислушался к своему голосу. Он его не узнал. И с этого момента решил себя не слушать. Главное – говорить… – Предположим, в нашем распоряжении есть коридор, сквозь который можно пройти за считаные секунды. И пусть два его воронкообразных устья «А» и «Б» расположены в пространстве рядом. Иначе и быть не может – только рядом… Мы привыкли к скорости Земли, и если Остров разогнать до скорости света, нас размажет по его поверхности. Поэтому, чтобы начать перемещаться во времени, мы должны войти в коридор. И уже там, обретя новые свои свойства в новой обстановке, переместиться… Устья «А» и «Б» должны быть рядом, иначе мы не смогли бы вернуться обратно…

Шестьсот сороковая.

– Итак… Устье «А» остается на месте, а «Б», в коридор которого мы входим, разгоняется до скорости света… А потом мы вместе с этим коридором резко очерчиваем петлю и тормозим у устья «А»…

Гоша остановил спуск. Если бы был хотя бы ничтожный источник света, можно было бы увидеть, как блеснули его глаза.

– Так вот отчего нас словно ветерком обносит в безветрие!.. В этот момент мы не начинаем движение, в этот момент мы, очертив круг, возвращаемся к устью «А»! И остановка происходит так неожиданно, что нас словно обдувает ветром!

Гоша почувствовал озноб и снова заставил себя засмеяться.

– Боже мой, если бы в этот момент мы не находились в устье «Б», нас разнесло бы на атомы…

Семьсот восьмая…

Гоша словно позабыл, где находится. Он спускался. Не забывая считать ступени, он в то же время беспрестанно говорил, пытаясь отвлечь себя от неизвестных ранее страхов.

– Мы очертили петлю во времени со скоростью света и вернулись назад или же, напротив, перенеслись вперед… – сейчас он был похож, если не принимать во внимание обстоятельства и внешний вид, на лектора в привычной аудитории. – И в этом случае за счет эффекта замедления времени на движущемся теле по сравнению с неподвижным… для нас пройдет меньше времени, чем для устья «А», где жизнь идет привычным чередом… При этом, чем выше наша скорость и чем дольше Остров движется в коридоре, тем больше будет разница времен между ними…

Гоша остановился и зацепился локтем за ступеньку. Погруженный в рассуждения, он настолько «отвлекся» от страха, что вторая нога его фривольно болталась над пустотой, и он даже придавал ее движению осмысленный рисунок.

– Таким образом…

Он и позабыл уже, когда в последний раз произносил эту фразу. Так давно это было, что он почти физически ощутил отсутствие в руке кубика мела.

– Таким образом, опираясь на теорию Эйнштейна, мы можем вернуться на Острове во времена Колумба или, наоборот, оказаться в двадцать третьем веке… С ума сойти. Но кто здесь не полоумен?

– Восемьсот тридцать девятая… Интересно только вот что… Мы оказываемся постоянно в лете… Ни разу не очутившись в зиме… Хотя…

На этот раз он рассмеялся уже невольно и искренне…

– Ты глуп!.. Здесь никогда не бывает снега! Как далеко назад или вперед ни переместился бы Остров, он никогда не меняет своего географического положения! Что руководит этим? Людская воля или особенность Острова, не связанная с разумом?

Он спустился вниз еще на пятьдесят ступеней.

– Что я вообще знаю об уравнениях Эйншейна? Почти ничего… Мне лишь известно, что в них четырехмерное пространство существует в двух экземплярах. И экземпляры эти соединены друг с другом «окном». Это «окно» невидимо, никто не знает, где оно находится… Быть может, за свою жизнь я прошел мимо него пятнадцать раз. Я ходил в метре от «окна», оставаясь в своем мире. Но если бы шагнул в него, угадав, то оказался бы в другом мире. Похожий на мой и причастный только ко мне, но некоторое время назад или некоторое время спустя… А чтобы вернуться, я должен снова выйти через «окно». И Эйнштейн уверяет, что это может быть вовсе не то «окно», в которое я заходил… – помолчав, он смущенно кашлянул. – Мне нужно спускаться. Иначе я одурею окончательно.

Насчитав еще сто ступеней, Гоша снова оплел ступеньку руками.

– Остров движим разумом. Иначе быть не может. И мы все – почти три десятка людей, ступив с палубы «Кассандры» и сев в лодки, в какой-то момент оказались в устье «Б». Пронеслись сквозь время и высадились на Острове…

Помолчав, он добавил:

– Острове, которого нет… Где-то там, наверху, есть «окно» с устьем «Б». И оказавшись в нем, можно переступить через время. И вернуться… Вот почему мы не увидели «Кассандру», когда растворился туман. Мы просто перенеслись во времени. И в тот момент, когда на Острове прозвучал первый вопрос: «Где «Кассандра»?», – она или полста лет уже гнила в водах Желтого моря, или только появилась на чертежах какой-нибудь голландской верфи.

Гоша спустился еще на сто ступеней.

– Между ступенями – пятьдесят сантиметров. Это значит, что я спустился под землю на глубину пятьсот сорок пять метров. Мне нужно немножко отдохнуть. Потому что сейчас я спустился на пять метров ниже высоты Останкинской башни. Если, конечно, русский язык допускает такую постановку факта…

И он почувствовал, что волосы его, как при сквозняке, шевельнулись.

– Хотя, есть ли она сейчас вообще, башня Останкинская?..

Он покусал губы и отвлек себя от внезапно нахлынувшего непреодолимого желания разжать пальцы и сделать шаг назад.

– Остров только что вышел из носителя – устья «Б», и я вошел в устье «А». И сейчас стою на долбаной лестнице в ту минуту, быть может, когда совершенно голый банкир Ван дер Шельк накладывается на совершенно голую Мату Хари. – Втянув воздух носом, Гоша почесал щеку. – Странно, что меня это не возбуждает.

Пальцы на руках будто помертвели. Они не слушались его. Ему хотелось просто расслабить руки и упасть.

Такое уже однажды было. Было… Но тогда падение означало свободу. Падение здесь означает смерть. И он, стиснув зубы и нащупав ногой следующую ступень, продолжил спуск.

* * *

С этого места авианосец выглядел как детская игрушка.

Люди настолько устали, что идти дальше уже не могли. Они лежали на земле и дышали, как загнанное стадо.

– Макаров… ты говорил, что этот авианосец – атомный?..

Дженни подползла к Макарову сразу, едва он приказал остановиться. Около минуты она, выравнивая дыхание и уткнувшись ему лицом в плечо, просто лежала. Сам Макаров держал голову на руке Левши. Он тащил его, и, когда они рухнули на землю, их положение относительно друг друга не поменялось. У них не было сил, чтобы сделать это. Питер устал, кажется, меньше всех. Для него это было простой пробежкой на два километра.

– Да, это атомный авианосец.

– Если в его трюме взорвется тонна взрывчатки…

– Не одна тонна, Дженни, а четыре… Те, кто спланировал взрыв, ставили целью одну из двух мне известных: уничтожить судно или уничтожить Остров. Если атомный реактор на судне в рабочем состоянии, то эта пробежка была напрасной.

Он посмотрел на Дженни.

– Почему? – спросила она, хотя знала почему.

– Потому что, если реактор взорвется, нам уже не нужно будет составлять очередь для похода на водопад для набора воды.

Левша ухмыльнулся и с закрытыми глазами поинтересовался:

– Вот ты, Макаров, как военный человек… Скажи-ка нам, что нужно делать, если реактор взорвется?

Поднявшись, Макаров развернулся лицом к судну.

– Нужно лечь и вытянуть руки вперед, чтобы раскаленные капли автомата не испортили казенные сапоги… – он посмотрел на часы. – Двадцать секунд.

– Какие сапоги? – заволновалась Дженни и похлопала Левшу по плечу. – Эй, о чем он говорит?!

– Это он так шутит. Военные, они вообще склонны к имбецильным остротам.

Макаров повернулся и крикнул громко, в уверенности, что его слышат все:

– Лягте все ногами в сторону авианосца! Закройте головы руками! Питер, я что сказал?!

– И все? – спросила беременная девушка, которая плохо понимала суть происходящего и которая передвигалась только за счет того, что ее захлестывал адреналин. – И – все?!

– Простите, забыл! – с бледным лицом проговорил Макаров. – Молитесь!

* * *

Он уже ничего не говорил. Просто спускался вниз. Так спускаются с горы с трудом взобравшиеся на нее туристы. Переставлял ноги, как сомнамбула, ни о чем не думая и ни слова не говоря. Разница между ним и покидающим гору путешественником была невелика по сути, но не умещалась в сознании по форме: Гоша спускался в никуда. Он не видел, сколько ему осталось, не мог рассчитать силы и радоваться пройденному пути.

– Семьсот пятьдесят метров… – прохрипел он наконец, просовывая руку за арматуру, чтобы перевести дух. Он подумал, что бы ему кинуть вниз, чтобы понять, сколько еще раз ему нужно переставить ноги. Пальцы уже не слушались команд. Они просто ложились на ступень, и если бы нога Гоши соскользнула во второй раз, он уже не мог поручиться, что выручат руки. Бросить было нечего. Разве что сандалии. Но если высота велика, он просто не услышит звука их падения.

– Я вернусь наверх… – выдавил он через силу. Желание наконец-то прорвалось наружу. – Я вернусь наверх, иначе сойду с ума и просто свалюсь с этой лестницы в преисподнюю…

Минуту назад ему пришло в голову, что он спускается все ниже и ниже, а кислорода по-прежнему предостаточно. Это значило, что внизу или в стенах шахты есть вентиляция. Коридор, имеющий выход к источнику чистого воздуха.

Он тут же подумал о том, что вполне мог пройти мимо него, как тысячи раз ходил мимо «окна» с устьем «Б», не подозревая о его существовании рядом.

Страх снова заполз в его сердце. Он хотел вернуться.

И вдруг высоко над его головой раздался шум. Сначала это был невнятный шепот. Потом он превратился в шорох. Потом Гоша услышал скрежет. Ничего не понимая, он поднял голову.

Где-то высоко, так высоко, что пришлось прищуриться, чтобы рассмотреть, он увидел светящуюся точку. С каждой секундой она увеличивалась в размерах. И чем больше она становилась, тем громче становился шум. Еще несколько секунд – и Гоша увидел…

Содрогнувшись он ужаса, он сжал пальцами прут так, что заныло в плече.

Вышибая снопы огненно-красных искр, на него мчался обломок лестницы длиною…

Он присмотрелся. Теперь, в свете искр, он видел путь, который прошел. Освещенный красным светом коридор уходил вверх стрелой, и не было ему конца. Искры малинового цвета смешивались с оранжевыми, рождали красный свет, и Гоша помимо своей воли вспомнил кадры кинохроники извержения металла из чрева вулкана.

Лестница, со страшным скрежетом чеканя стены шахты, крутилась, играла, била концами и вышибала, вышибала тысячи, миллионы искр…

«Я забыл сказать Макарову – прощай», – подумал Гоша, щурясь от разрезающих слух звуков.

Ничего нельзя было изменить или поправить. Надломившиеся после взрыва авианосца крепления уронили часть лестницы набок. Некоторое время обломок стоял недвижим, пока что-то не заставило его пошатнуться. И он соскочил с опоры и помчался вниз.

И ничего нельзя было изменить. Гоша не мог войти в устье «Б» и очертить петлю, чтобы вернуться в ту минуту, когда увидел протянутую Макаровым руку.

Он прижался к лестнице всем телом. Если бы мог, он забрался бы за нее. И тогда расположенные в полуметре друг от друга куски арматуры заслонили бы его от удара. Но меж стеной шахты и лестницей он мог только просунуть руку.

Он вдавил живот в лестницу, убрал за нее руки и прижал голову меж прутьев к стенке, когда до мчащегося на него со скоростью болида куска железа оставалось не более тридцати метров…

* * *

Макаров смотрел на авианосец – их надежное укрытие на протяжении пяти дней…

Сначала послышался треск. Словно неподалеку от Макарова кто-то наступил на сухую ветку и сломал ее. Потом корабль дрогнул и на глазах покрылся паутиной трещин. И только после этого Макаров увидел вспышку… Трещины окрасились в ядовито-оранжевый цвет. Таившийся до поры свет пронизал небо над судном сполохами, застил слепящим заревом глаза, и по Острову прокатился гром. Несколько – пять или шесть – огненных шаров окутали корабль жирными, шевелящимися клубами, и Макаров услышал взрыв второй…

Авианосец раскололся надвое, в небо и в стороны от него полетели куски обшивки, обломки плит верхней палубы, и снова – взрыв.

Разорвавшаяся на нижней палубе торпеда заставила сработать детонаторы трех других. Третий взрыв, самый мощный, прогремел и слился с еще не окончившими свое разрушительное дело двумя первыми…

Макаров видел, как из авианосца, будто из чрева проглотившего гранату крокодила, вылетают ошметки его внутренностей – лестницы, рассыпающиеся в воздухе стены, раскалившиеся докрасна переборки, задвижки и обрывки стальных канатов и якорной цепи…

От Макарова оттянуло воздух, он даже качнулся вперед, ведомый чудовищным поцелуем…

От судна отделилась похожая размером на точку деталь и помчалась в его сторону как пуля. Через мгновение он рассмотрел предмет, летящий прямо в него. Он покрылся ледяным потом быстрее, чем предмет преодолел половину расстояния от корабля до него. Со свистом выдавив воздух, Макаров почти приплюснул свои легкие. Он бы расплющил все внутри себя, лишь бы успеть присесть.

Он повалился на спину, запрокидывая назад голову, когда над ним, сдирая с него рубашку, просвистел винт авианосца. Гигантский пропеллер весом в несколько тонн захватил его в закрученный поток воздуха и поволок за собой…

Макаров уже и не помнил, в каком направлении его забросил поток и где он находится… Закончив катиться по земле, он вскочил на ноги и почувствовал неладное. Словно жизнь умерла вокруг…

Еще мгновение и – пустота, щемящий под ложечкой вакуум внутри…

И вдруг – еще удар!

Взрывная волна снесла Макарова и подняла в воздух. В пыли, древесной трухе и кусках дерна он пролетел около тридцати метров и рухнул на землю. Еще некоторое время неукротимая сила волокла его по земле, в кровь сдирая ему пальцы, грудь и плечи. Макарову казалось, что его затягивает в какой-то огромный, размером с кратер вулкана, водоворот.

И вдруг все стихло…

Некоторое время он лежал, боясь шевельнуться. Раны на теле и ладонях горели, словно их облили кипятком.

Стеная и кряхтя, он поднялся и вслепую, сквозь пыльный туман, побрел назад, туда, где за холмом, за который он их уложил, притаились люди.

Долина была затянута пыльной взвесью. Он ничего не видел и с трудом различал свои пальцы, вытянув вперед руку. Споткнувшись, он упал, больно ударившись коленом. И, открыв глаза, увидел кроссовку сына.

– Питер! – позвал Макаров, хватая мальчика за ногу.

Но вместо ноги он почувствовал пустоту. Кроссовка послушно легла в его руку.

Ужас захлестнул Макарова. Вскочив на ноги, он не заметил, как из носа его, словно вода из водопроводного крана, течет кровь.

– Питер!

– Я здесь!

Разутый, мальчик выполз из пыли, сквозь которую до сих пор не мог проникнуть солнечный свет.

– Иди на голос, папа, здесь нечем дышать, я боюсь открывать глаза!

И Макаров увидел поднимающегося с земли Гламура. Качаясь, точно пьяный, и пытаясь найти равновесие, он узнал Макарова и похлопал себя ладонью по груди.

– Клянусь богом, так меня еще ни разу не вставляло…

Кашляя, Макаров двинулся дальше. Туда, где раздавались голоса детей.

– Макаров! – он узнал голос Дженни.

– Боже мой!.. – справа – Патрисия.

Люди голосили, как чайки вокруг траулера…

– Успокойтесь! – провозгласил Макаров. – Успокойтесь и не кричите!.. Это всего лишь взрыв. Только взрыв! Не ядерный, слава богу… – последние слова он договаривал уже шепотом.

Через полчаса пыль осела. И рядом с Макаровым на холме, за которым они лежали, стояли серые, словно выбравшиеся из завала, люди.

Долина была завалена обломками авианосца. Три сокрушительных взрыва раскидали их в радиусе полутора километров. До ближайшего из них можно было дойти за десять секунд. Пыль превратила изумрудную долину в унылый пейзаж запустения, очень похожий на тот, который режиссеры используют при съемках фильмов о битвах в далеких мирах или жизни после третьей мировой войны.

– Я должен рассмотреть это поближе, – сказал мужчина со шрамом и легким бегом спустился с холма…