Текст книги "Неповторимая"

Вячеслав Морочко
Неповторимая

При известии о насильственной смерти вместе с ужасом возникают вопросы: «Кто?» «За что?» и «При каких обстоятельствах?» Когда же нас подвергают «насильственной жизни», почему-то не возникает вопросов. Это считается в порядке вещей. Тогда как в действительности здесь столько загадок, что даже браться их формулировать – безнадежное дело. Чтобы не быть голословным и не ходить далеко, расскажу о себе.

Каждый прожитый день звучал, как симфония. В жизни я был из тех энергичных «маэстро», что мощным фехтовальным приемом «закалывают» финальный аккорд. Утром – пробежка по берегу Юглы. Грудь звенит, точно бубен. Быстрым шагом – на девятый этаж. Душ. Легкий завтрак. Не менее часа отводится темным с проседью бакам, бородке, усам, загорелой коже лица. Все отлажено, выверенно: достойная пенсия, неплохое жилье, эллинг с чудо-моторкой на озере. Люблю пронестись с ветерком, встретить с удочкой солнце, зимой – встать на лыжи, подкараулить у лунки леща.

Сам я родом из Пскова. В войну был радистом на пеленгаторной станции. Встретил победу в Курляндии. В Риге заканчивал ВУЗ. Студентом за лето освоил вторую профессию – класть кирпичи. Так что построить на хуторе дом или в Юрмале дачу, сложить настоящий камин – для меня не проблема.

Люблю свои руки, лицо, тело, голос. Они помогали мне в главной работе: на деловых совещаниях обаяние – не последнее дело.

Обожал путешествовать: завораживал прошивающий небо серебряный авиаслед.

Из дам отдавал предпочтение «золушкам», не строившим на мой счет матримониальные планы. Не нуждался ни в прачке, ни в няньке: все для себя делал сам. А если болел, то из Юрмалы приезжала сестра.

«Любовь» – чисто беллетристический термин. Народ говорит: «Люблю бабкины пироги с картошкой», или: «У Маньки с Ванькой – любовь» – то бишь интрижка. Еще говорят: «радость – в детях». Не спорю. Меня, например, обожают племянники. Я в их глазах – легендарная личность. В каникулы, по воскресеньям катаю ребят на моторке по рекам, озерам, на острове жарю для них шашлыки, а в добрые дни мы выходим в Залив и носимся вдоль бесконечного пляжа, разглядывая в бинокль купальщиц.

Когда гуляю вразвалку по улочкам города (этакий морской волк в капитанской фуражке и темных очках), – чувствую, как девицы с тоской провожают глазами.

Едва после дождичка в мае запахнет сиренью, вновь чувствую молодое блаженство, и рвется душа… Но куда мне лететь? На юг, где на каждом шагу кто-то просит тебя закурить, прикурить и «который час» и где ремешки у людей – ниже брюха? Принято думать, что к лени располагает тепло. Но для этого незачем далеко улетать. Лень – мудрая дань осознания бренности бытия. А счастье, как полагают, заключено в осознании нужности… Я нужен жизни, она нужна мне. Я не верю, что могу умереть!

Но с друзьями мне не везло. Пожалуй, ближе других был Нодар. Когда-то семейство его переехало из Кутаиси в Смоленск… Родители там и погибли во время бомбежки. Нодар, как и я, был на фронте, а после ранения вышел из госпиталя с укороченной костью ноги. С того времени ходит вприпрыжку. А с кавказским акцентом – вообще интересная вещь: даже чукчи, живущие здесь много лет, обретают, со временем, изысканный прибалтийский акцент.

Еще в институте угодил мой приятель в «семейный силок». Бирута носила большие очки, имела вытянутое, рыбье лицо, с бледным ртом и являла собой разительное несходство с Нодаром. Он любил тишину и уединение, Бирута – веселую шумную жизнь на виду у людей. Он был раб привычек, она искала разнообразия в жизни. То, к чему Нодар едва успевал привыкнуть, на нее уже нагоняло тоску. Они часто ссорились, но он притерпелся к жене и не мог кончить дело разводом. В доме всегда было так, как хотела она. У Бируты от обуви «горели» ступни, поэтому по квартире она большей частью ходила без тапочек, лучше сказать, не ходила – носилась, не умея, как свойственно дамам, «плыть павой». Она была из «порхающей разновидности». По дроби шажков я всегда узнавал ее приближение: эту стремительную походку не спутать ни с чем. Паркет, отзываясь на ее топоточек, как будто хихикал, покрякивая от удовольствия: «Ой, бежит хозяйка!» «Ой, бежит хозяйка!»

Бирута не особенно загружала Нодара делами (у него все валилось из рук), но любила ворчать, что он ей не помогает.

Почти на моих глазах у них выросли две прехорошенькие девчушки. Выучились, повыходили замуж, разъехались. Младшая, Лола, укатила в Саратов. Старшая, Илга, – в Елгаву преподавателем Сельскохозяйственной академии, и Бируте, чтобы нянчить внучат, приходилось колесить по стране.

Я часто бывал в этом доме. А в юбилеи приглашал их в кафе. Цветущей сорокапятилетней дамой, подвыпив, Бирута, любила жеманно пожаловаться: «Я бабка старая, больная и немощная».

Однажды, когда жена отдыхала в Кемери, я слышал, как он кричал ей по телефону: «Возвращайся скорее! Я с голодухи подохну! Без тебя кусок в горло не лезет!» Кем-кем, а джигитом он точно не был.

Бывая с ним один на один, я честно советовал, как надо жить, делился, можно сказать, сокровенным. Надар качал головой, удивлялся… Казалось, однако, что слушает он не меня, удивляется не моим, а собственным мыслям. Но стоило появиться кому-нибудь третьему, как во мне просыпался актер – ничего не мог с собой сделать: тянуло смешить скоморошничать. Люблю разыграть, подурачиться, подразнить, поломать язык, покривляться. Не напрасно же «русских» здесь называют «криевс». Нодару в этом спектакле отводилась роль оселка, на котором оттачивалось мое остроумие.

Однажды, после их свадьбы, в присутствии Бируты, я демонстрировал, как, у студента Нодара сползают портки, и, шаркая по земле бахромой, он оглядывается, думая, что кто-то идет по пятам. Бирута не сводила с меня больших глаз, цвета утренней дымки.

«Саша, вот уж не знала, что ты такой злой!?» – сказала она, когда Нодар не мог слышать.

– Теперь будешь знать.

Я видел, он не достоин ее. Но мне на это было плевать.

Работая в электроотделе проектного института, в спорных вопросах Нодар всегда был на стороне тех, для кого проект разрабатывался. Подвизаясь затем в «Главэнерго», он точно так же брал сторону всех застройщиков, которым дирекция Рижской электросети морочила головы, навязывая кабальные условия присоединения. Позже, трудясь в монтажной организации, Нодар был на стороне жильцов, поселившихся в зданиях, возведенных трестом-халтурщиком. Я чуть не сосватал его в наш Главк. Услышав о нем, мой начальник обрадовался: «Нам нужны люди с широким опытом работы!» Но после беседы с Недаром он вынужден был признать: «Ваш приятель – неплохой человек. Но, к счастью, у нас такой «должности» нет. Я не спорил: в чем, в чем, а в людях шеф разбирался.

Дольше всего Нодар продержался в больнице – рядовым инженером.

До самой пенсии он имел работу «медвежью», зарплату «заячью», а руководство обращалось к нему «молодой человек». И как только его терпела жена!?

К этому времени, он получил еще одно высшее образование, закончив Биофак Университета. Пытался заниматься наукой, но, вероятно, и здесь ухитрился идти против «фирмы», отстаивая интересы клиентов – то есть больных. В ту пору им владела навязчивая идея и он буквально зациклился на словечке «неповторимость».

Он постоянно чего-то искал, но единственным берегом, к которому смог прибиться, была его Бирута. Он не жил, а влачил свою жизнь, погрязнув по уши в быте.

Человеческий опыт доказывает, что супружество – это хитрость, придуманная для выживания рода. В диких условиях при жесточайшем отборе в браке надежнее доводить «до ума» малышей. Но потомство отнюдь не единственный стимул, который укрепляет семью. Здесь бессильны и дружба, и секс, и закон. Раньше браки скрепляла религия. А теперь ничего не осталось, кроме абстрактной морали. Человеку все приедается, все ему мало. И виною здесь не распущенность, – тот же отбор: генетическое разнообразие повышает сопротивляемость враждебной среде. «Прочные» браки держатся не на любви, – на взаимной диффузии, на нездоровой животной боязни утратить друг друга. Счастье в них достается детям, а родителям – самонасилие.

Если выше всего я ценил независимость личности, то приятель жил как трава, по которой ходит любой, кому вздумается.

Но однажды, мне показалось, судьба решила вернуть ему независимость.

Бируте не повезло: занянчилась с внуками и супругом, вовремя не обратилась к врачам – за какой-нибудь месяц пожелтела, осунулась. Когда легла на обследование, Нодар ходил сам не свой, и я, как мог, утешал его: «Послушай, не надо драматизировать. Еще ничего не известно». Оказывается, он уже знал, что дни ее сочтены. Обнаружилось запущенное новообразование, и больную отпустили домой с «рецептом милосердия» на руках. Но бедняжка не дотянула до «шабаша болей» и как-то перед рассветом скончалась от сердечного приступа.

Я участвовал в хлопотах, но в день похорон, незадолго до выноса тела, почувствовал, что не в силах глаз оторвать от покойницы. Била гадкая дрожь. Язык заплетался. Илга, их старшая дочь, заметила, что я «бел как бумага». Решили, что это от горя. Меня взяли под руки, отвезли на такси домой, и уложили в постель.

Мы с Бирутой – одногодки.

Я не верю, что могу умереть… Но, скорее всего, она тоже не верила – так недавно еще носилась по комнатам, барабаня голыми пятками по полу, и паркет отзывался, «покрякивая»: «Ой, бежит хозяйка!» И вот… ужас смерти – все, что осталось. Меня колотило и корчило. При одной только мысли, что и я могу умереть, – начинало тошнить.

В конце дня зашла Илга, принесла успокоительного, сообщила: «Отец тоже плох». Меня чуть не взорвало от этого «тоже». После целой жизни в упряжке, что он мог чувствовать!? Я, разумеется, ничего не сказал: «Пусть думают, что угодно». Заснул только после того, как решил, что мне делать.

Утром от участкового терапевта получил направления на анализы и к специалистам, не дожидаясь, когда «всеобщая диспансеризация» станет реальностью. А еще обратился в платную клинику, где принимали «светила», чтобы узнать о себе всю правду из разных источников.

Целых два месяца ушло на обследование. Смысл эпикриза сводился к тому, что, не считая легких «возрастных изменений задней стенки желудочка сердца» и некоторого ослабления памяти, я нахожусь в полном здравии. Мне показаны спорт, свежий воздух, умеренный труд и здоровый режим. Текст кончался латинскими загогулинами, из которых можно было зрительно различить один слог – «дрома». Знакомая медицинская сестра расшифровала это, как указание на мою беспокойную душу и «стремление к перемене мест». Таким образом, к прежней жизни вернулся я человеком, имеющим представление о своем здоровье и настроенным долго жить.

* * *

Мне сообщили, что Нодар по-прежнему плох. Вместо того, чтобы успокоиться и развивать понемногу вкус к новой жизни, он медленно чах, зациклившись на сумасбродной идее, которая привела его в свое время на Биофак.

Примчавшись к Нодару, я его не узнал: так он осунулся и оброс. Хриплый голос царапал слух … Забавно, что именно он меня первым спросил:

– Как себя чувствуешь? Говорят, ты лечился?

Я успокоил его:

– У меня все в порядке… А вот ты, вижу, сдал.

Он отмахнулся.

«Да я-то здоров…» – и печально уставился в стену.

Мы сидели на кушетке в гостиной. Рядом был стол, на котором недавно стоял ее гроб. Бирута глядела на нас с фотографии в траурной рамке. Мне не хотелось смотреть.

– Устал, – вдруг признался Нодар. – Хочу спать, но заснуть не могу: закрою глаза – вижу Бируту! И все, что с ней было до последнего дня повторяется. Сил больше нет! Мечтаю о неповторимости, как о спасении!

Меня взорвало: «Опять это слово?! Что ты хочешь сказать?»

«Мне трудно тебе объяснить… – молвил он. – Понимаешь, здесь нужен язык побойчей!»

– Нельзя ли, без этих заумностей! Что ты имеешь в виду?

– Понимаешь, наш мозг не терпит необъяснимости. И если, не дать, хотя бы временных толкований, он откажется нам служить.

– Прямо-таки и откажется?»

– Именно! Пещерные люди с этой целью держали сонм духов. А нынче для этого существует Наука…

Я увидел пугающий блеск карих глаз и подумал: «Он болен»!

«И вот еще что, – настаивал он, – живому даже привычного действия в точности не повторить. Каждый момент живой исчезает… с тем, чтобы тут же явиться другим».

У меня, вероятно, был ошарашенный вид, а Нодар продолжал: «Если генный набор – в своем роде обещание жизни, то судьба, состоявшаяся, зашифрована в неповторимости действий. Не зря говорят, что в поступке, как в зеркале, отражается личность. Каждый миг, каждую долю мгновения, живой уступает место живому. В этом – Программа Неповторимости. А обстоятельства и болезни, ведущие к гибели, – результаты ее злокачественного стирания».

Помню все сказанное Нодаром. Но если до этого я сомневался, последние фразы убедили меня: он теряет рассудок. В улыбочке на заросшем лице было что-то зловещее. Вот он спрятал в ладонях глаза; я услышал мольбу: «Боже мой, Бирута, поторопись! Не могу больше ждать!»

– Нодар, успокойся, – советовал я. – Ради Бога, не надо драматизировать? Постарайся свыкнуться с мыслью…

Он взглянул на меня и… ничего не сказал. Я ушел. В тот же день позвонил в Елгаву, передал его дочери наш разговор. Илга все поняла, – прикатила, не медля, устроила так, что к Нодару под видом невропатолога привели психиатра, настояла, чтобы я тоже присутствовал.

* * *

Закончив осмотр и беседу с больным эскулап, тонкогубый высокий старик, моя руки, ворчал:

– Чуть что – сразу звать психиатра! Откуда такая жестокость?!

– Я ему не сказала, кто вы! – возразила дочь.

Считаете вашего папу глупее себя?

Тут я вмешался: «А если он болен? Считаете, можно оставить без помощи?»

– Разве так помогают?! У больного хроническое недосыпание, а вам лишь бы сбагрить в лечебницу… Я там оставил рецепт. Пусть пьет, пока не наладится сон.

«А с головкой разве у него все в порядке? – в упор спросил я. – А этот бред?»

«Спорное не значит бредовое, – рассуждал доктор, одеваясь в прихожей. – Оно даже может стать плодотворным… «Новое, – полагает ваш друг, – каждый миг уступает место новейшему. Не могу с этим не согласиться, – он пристально посмотрел на меня. – Постойте! Мы с вами нигде не встречались?

– Боже упаси!

– Странно, а мне показалось, я вас уже где-то видел. Случайно, вы у меня не лежали?

«Шарлатан!» – крикнул я, когда за врачом захлопнулась дверь.

Из спальни вышел Нодар. От того, что теперь он был выбрит, в чертах появилось нечто «клювастое». Он ожег меня взглядом. Голос дрожал.

– Ты назвал меня сумасшедшим… Очень мило с твоей стороны!?

– Нодар, я только хотел помочь!

– Спасибо. Сейчас тебе лучше уйти!

Впервые он диктовал мне, что делать. Вот она – человеческая неблагодарность, когда на добро отвечают упреками! Я вышел, унося неприятный осадок. Чувствовал себя так же скверно, как в день, когда меня увезли. Я плохо помню, что тогда было, но это уже не имеет значение.

Ночами слышу голос приятеля. Он снова хрипит о «неповторимости», а тыльную часть ладони моей покалывают иголочки.

* * *

Через три месяца Нодар сам позвонил.

– Саша, прости! Я был не в себе – нахамил. Но и ты тогда зря вызвал Илгу? Все бы и так обошлось.

– Значит, уже «обошлось»? – осведомился я сдержанно, не настроенный продолжать отношения.

– «У меня радость! – Голос Нодара звенел. – Мне приснилась новая Бирута».

Я не знал, что ответить. Он, видимо, уловил замешательство.

– Ты не понял. Раньше сон без конца повторял мне одно и то же… А теперь я увидел наш садик в Дарзини… где с прошлого лета ноги моей не было! Как будто я приезжаю, захожу на участок, слышу, кто-то идет, оборачиваюсь – чуть не падаю… – «Бирута!: «Это ты!?»

– Думал, я не приду? Гляди, что на грядках творится: ветки, жухлые листья, трава! Ты что, меня дожидался?!

– Кого же еще?

– А ну-ка тащи сюда грабли!

Сел я на корточки и пальцами, вместо грабель, собираю прошлогодний мусор. А на душе так спокойно, так радостно, как давно уже не было! Чувствую: Бирута рядом. – живая, «неповторимая»! И потом, когда я проснулся, сомнений не возникало: я дождался, она возвращается! Скоро Бирута будет со мной!

Когда Нодар смолк, я почувствовал, как на макушке поднимаются волосы, (которых давно уже не было). Я, конечно, не мальчик, чтобы меня выставляли за дверь, однако, сдержался и даже слегка подыграл:

– «Возвращается»!? Как и когда?

– Пока что не знаю, – бодро ответил приятель. – Надеюсь, даст знать.

– Телеграммой? – я чувствовал, что теряю терпение.

– Возможно…

Он не настроен был спорить.

– Что ж, подождем.

Я простился. Росло раздражение, но не только к Нодару, – все соучастники «долгоиграющих» браков бесили меня. Терпя миллион неудобств, они были не в состоянии разорвать бесполезные узы. Я презирал шарлатана-врача, углядевшего в здравомыслии признак жестокости. Мне хотелось смеяться над ханжеством, над погрязшими в сентиментальности олухами.

Здесь меня невозможно разубедить. Как прирожденный лидер, я верю в свою звезду и не терплю суеты! Уже созрел план, и дня через два, решив действовать, я проехал на электричке до Дарзини, и оттуда дал телеграмму всего из трех слов: «Возвращаюсь, встречай, Бирута». Но по дороге домой неожиданно пожалел о содеянном. Я не тревожился, что найдут отправителя, ибо предусмотрел все детали: бланк заполнил другой человек; я был в темных очках, в парике, с накладными усами, – приемщице меня не узнать… Однако было достаточно, что я это знал, а пакостить исподтишка – не мой стиль.

Минут через тридцать вернулся на почту… Но опоздал: телеграмма ушла. Предчувствуя шквал телефонных звонков, не решился ехать домой, прокатился до Юрмалы и нагрянул к сестре. Под банальным предлогом: «установилась погода, и хотелось бы подышать морским воздухом» – испросил разрешения провести у нее пару дней.

Таскался по берегу, вместе с другими под шелест прибоя до одури меря шагами сырую полоску. Двигался механически, точно в тумане. Это было похоже на сон: получалось, я сам загнал себя в угол. Но скоро обрыдли цепочки людей, одержимо бредущих у вспененной бровки. Хотелось забраться подальше от всех… И на утро я прикатил в Лесопарк, взял моторку из эллинга, через Киш-озеро вышел в протоку, оттуда – в главное русло Двины и – в Залив. Гнал на север, вдоль «дикого» пляжа. Свернул в устье Гауи, и потихонечку двигался против течения. Выбирая места побезлюднее, ночевал под брезентовым пологом: лодка – мой второй дом. Ловил рыбку, сколько ловилось. Грелся на солнце, когда оно было.

В общей сложности провел на реке три недели и забыл бы уже о своей телеграмме, если бы не возвращался упорно к мысли о том, что обидеть Нодара, в его состоянии, – то же, что обидеть ребенка… «Но это не значит, что меня можно «гнать взашей»! «И плевать я хотел, что ему тяжело! В конце концов, сам виноват!»

Когда больше не мог оставаться в неведении, упросил знакомого «аборигена» присмотреть за моторкой, поездом добрался до Риги и, не забегая домой, помчался к Нодару. Отдышавшись у двери, готовый уже ко всему, придавил аккуратно «таблетку» звонка, слышал, как приятель шлепал тапочками с другой стороны, поворачивал дверную защелку…

По правде сказать, ждал увидеть другого Нодара. За время, что мы с ним не виделись, он изменился: был чисто выбрит, одет по-домашнему, но франтовато, поправился, похорошел, его черные с проседью волосы были коротко стрижены, что придавало известное сходство со знаменитым грузином, который назвал свои годы богатством. Я даже подумал, не слишком ли быстро он успокоился.

– Саша! – обрадовался Нодар. – Где ты пропадал? Я звоню тебе целыми днями! Телефон оборвал.

«Хорошие новости?» – спросил, подмигнув себе мысленно.

– Такие, что можно свихнуться!

Я понял: напрасно казнил себя – ему уже хуже не будет.

– Пришла телеграмма: «Возвращаюсь встречай Бирута» – как тебе нравится?!

Изобразив изумление, я, однако, напомнил:

– Ты сам говорил, она даст знать…

– Но она никаких телеграмм не давала!

– Кто тебе это сказал?

– Бирута!

– Ага, понимаю, – во сне?

– Да ты что, дорогой, как будто свалился с луны?!

Я объяснил, что меня, в самом деле, не было в городе.

– Как?! Ты, действительно, ничего не слыхал?!

Распахнув дверь в гостиную, он неожиданно каркнул: – Посмотри, кто пришел!? Представляешь, он еще ничего не знает!?

Мне было бы лучше оглохнуть – я дернулся, точно меня обожгло, навалился на дверь, вдруг, услышав летучую дробь босых ног. Паркет захихикал от счастья.

Кровь стучала в висках… Помню, Нодар говорил, что мозг не выносит «необъяснимости». И действительно, в мире, который нельзя объяснить, невозможно и жить. Я почувствовал холод и смрад. Шквал ударил в лицо, приподнял, прорываясь под мышками, просвистел, между пальцев, мимо ушей, повалил… Все скукожилось, оледенело и… ухнуло в пропасть.

Я вышел из комы в зеркальном дворце, где царят небожители. Впрочем, кроме спецперсонала в белых одеждах и похожих на мышек серых теней, я здесь никого не заметил. Как и прежде, не верю, что могу умереть. Ненавижу противного старикашку, торчащего во всех зеркалах!

Ощутив беспокойство при мысли, что сон, в своем роде, – уже репетиция смерти, поделился тревогой с врачом.

«Дедуля, не будем драматизировать! – улыбнулась мне женщина с нежными усиками. – Надо быть благодарным этой «красотке»: ибо за целую жизнь у вас не было чувства более сильного, нежели трепет, который она вам сумела внушить».