Текст книги "Песни чёрного дрозда"

Глава вторая
И ГОРЬКО И РАДОСТНО

1

Вернувшись из лесу, Молчанов отправился в город, к своему другу и наставнику.

– Ну как? – спросил Котенко, едва только Александр переступил порог его кабинета.

– Порядок, – научный сотрудник безмятежно улыбался.

– Встретил обоих?

– Только одного Хоба.

– Почему Хоба, а не Хобика?

– Вырос он из своей старой клички, Ростислав Андреевич. Какой же Хобик, если ростом метр семьдесят в холке, а размах рогов метр десять. Не идёт к нему детское имя. Взрослый олень.

– Что ты говоришь?! – удивился Котенко. – Измерил или прикинул на глазок?

– Дался измерить. Завтра покажу вам новые фотографии.

– А ты займись этим сегодня, пока лаборатория свободна. К вечеру и посмотрим. Интересно очень.

– Можно и сегодня. – Молчанов разделся, снял сумку, осмотрелся. Спросил: – Как тут у вас, спокойно? Новостей нет?

Ростислав Андреевич досадливо отмахнулся:

– Какое там спокойно! Ты только послушай, о чем разговоры…

Объяснять он ничего не стал, но Молчанов вскоре заметил, что в главной конторе заповедника царило нервное возбуждение. Научные сотрудники ходили с замкнутыми лицами, в разговоре их то и дело прорывались нотки раздражения и какого-то угрюмого юмора. Это было тем более удивительно, что вообще-то здесь, сколько помнит Молчанов, всегда ощущалась атмосфера товарищества, доброй шутки и очень хорошей рабочей приподнятости, характерной для людей, искренне увлечённых своей работой. Сходившись вместе после длительных походов по глухим горным тропам и лесным урочищам, зоологи, охотоведы и ботаники с удовольствием делились впечатлениями, горячо рассказывали об удивительных встречах, подтрунивали друг над другом, тут же строили гипотезы, пытались спорить, обобщать – словом, выговаривались за все дни и недели, проведённые в молчаливом одиночестве с глазу на глаз с природой, и это вполне понятное настроение было столько же приятно, сколько и полезно для всех. Если возникал спор, то каждый отстаивал свою точку зрения, с жаром защищая её. И это тоже шло на пользу общему делу.

Что же произошло за две недели, пока он ходил по горам, отыскивая своего великолепного оленя?

В одном из центральных учреждений, которому подчинялся заповедник, недавно состоялось внеочередное совещание. Директор заповедника присутствовал на нем и по приезде домой с недоумением и досадой рассказал, о чем шла речь на этом совещании и какие решения там приняли. Чуть позже в контору заповедника почтой прибыл подробный доклад руководителя охотничьих хозяйств и заповедников Пахтана, и вот этот доклад вместе с информацией директора не только поразил, но и возмутил научных сотрудников.

– Знаешь, такого ещё не случалось, – с жаром сказал Александру Молчанову старейший работник заповедника Селянин. – Ты только подумай, что намечают сделать с разрешения нашего начальника: открыть заповедник для широчайшего туризма, не более и не менее. Это значит, рассечь заповедник дорогами, построить на этих дорогах кемпинги и автостоянки – словом, превратить охраняемые, не тронутые человеком территории в некое увеселительное место, в парки для приятного времяпрепровождения и отдыха. Это, понимаешь ли, сразу перечеркнёт то главное, чем русские заповедники отличаются, ну, скажем, от американских, от голландских: всю научную деятельность, работу по изучению биоценоза, и, конечно, после этого ни о каком сохранении нетронутых человеком естественных резерватов не может быть и речи.

Селянин размахивал руками, то и дело вытирал платком лицо, шею. Он действительно выглядел ошеломлённым, выбитым из равновесия.

Старого учёного нетрудно было понять.

Перемены на Земле начались давно.

«Людям, которые в Месопотамии, Греции, Малой Азии и в других местах выкорчёвывали леса, чтобы таким образом добыть пахотную землю, и не снилось, что они этим положили начало нынешнему запустению этих стран, лишив их вместе с лесами центров скопления и сохранения влаги».

Так писал Фридрих Энгельс в своей бессмертной «Диалектике природы».

Мы помним по романам Фенимора Купера о миллионных стадах бизонов, бродивших в прериях дикого Запада Америки. Сейчас нет прерий, есть пашни и глубочайшие каньоны. И только в зоопарках США можно ещё увидеть одиночных бизонов, чудом сохранившихся от истребления. Учёные знают, что за ушедшую тысячу лет на Земле полностью уничтожено более ста видов и подвидов крупных млекопитающих, в том числе около сорока только за последние пятьдесят лет.

Всего десять тысяч лет тому назад лесов на Земле было в три раза больше, чем сейчас. Пятьсот миллионов гектаров, ранее покрытых лесами, сегодня превратились в бесплодные пустыни прежде всего по берегам Средиземного моря, в местах древних цивилизаций, где скопилось тогда множество людей, создавших противоборствующие государства.

Уже трудно себе представить, как выглядела Европа, скажем, в тысячном году и какими были южнорусские степи всего двести лет назад, когда началось их превращение в пашни.

А ведь учёным, работающим в области долговременных прогнозов быстротекущей жизни, очень трудно делать какие-либо выводы, если они не знают, что было до нашего времени и какая природа окружала человека в недалёком прошлом. И учёным, которые, несомненно, будут двигать науку после нас, тоже необходимо для пользы дела знать, какая природа, какие ландшафты сопутствовали поколениям людей в двадцатом, двадцать первом и последующих веках.

Для этого и созданы заповедники, которые у нас в стране занимают в разных природных зонах всего-навсего одну десятую процента территории страны. Заповедниками надо дорожить хотя бы потому, что их так мало. И потому, что они важны для нации. Ничего не должно меняться на заповедной, охраняемой земле. Ничего! Пусть здесь стоят, как и прежде, древние могучие леса, шелестит степной ковыль, текут чистейшие ручьи и реки, размножаются в природных условиях дикие звери, птицы и рыбы. Нетронутые участки природы с устойчивыми законами развития помогут будущим поколениям не по книгам, гербариям и чучелам, а воочию увидеть то, что было до них сто, пятьсот, тысячу лет назад, – увидеть и сравнить с тем, что есть.

Директор заповедника и его заместитель по науке сидели, запершись, в кабинете и почти непрерывно звонили Пахтану. На вопросы им отвечали очень невразумительно, в лучшем случае, успокаивали, повторяя, что проблема ещё не решена окончательно. Самого Пахтана нигде не находили. Потом директор разговаривал с известнейшим учёным, который очень хорошо знал Кавказ, работал здесь когда-то много лет.

– Открыть резерват для посещения? Вы меня удивляете, – сказал он директору.

– Да, для туристов, для автотуристов, – повторил директор. – Я сам слышал эту фразу на совещании.

– Кстати, у вас и сейчас есть туристские маршруты по заповеднику?

– Они проходят самым краем заповедника, у западных его границ.

– Разве их недостаточно для знакомства с Кавказом?

– На совещании высказана мысль, что нельзя утаивать от путешественников естественную красоту в глубоких резерватах.

– Вы шутить изволите! – рассердился учёный.

Спустя несколько дней была получена телеграмма, извещающая коллектив заповедника, что к ним на днях выезжает старший специалист для разрешения всех недоуменных вопросов.

Похоже, что все уладится. И от этой доброй мысли постепенно спало нервное напряжение.

Однако в разрешение конфликта верили далеко не все. Зоолог Котенко хмуро щурился, слушая успокоительные разговоры.

– Я все же хотел бы знать, – сказал он резко, – зачем нам, к примеру, охотничий домик в заповеднике? Кем это разрешено, где управленцы взяли деньги для строительства?

Рубленый, снаружи серый и неказистый, охотничий дом внутри был отделан в очень современном стиле дорогими материалами и с большой тщательностью. Светлые комнаты с дубовыми панелями. Камин не без претензий на старину. Люстры. Хорошая кухня. Словом, приют для самых требовательных гостей.

Охотничий домик стоял в долине горной реки, на возвышенной второй террасе, в самом конце дороги, по которой ещё могла проходить машина с двумя ведущими осями. Дальше, в глубь заповедника, от этого места шли тропы – и по самой долине и сразу на подъем, к высокогорным лугам южного склона. Зона, где категорически запрещается стрельба, рыбная ловля, прогулки без особой на то надобности.

Вечером, уже на квартире Котенко, Александр Молчанов настойчиво спрашивал своего друга и руководителя:

– А что, если в самом деле разрешат туристам проходить через глубокий резерват? Или будет устроена охота в заповеднике? Что станет с нашими зверями?

– Я в подобную возможность не верю, Саша, – твёрдо отвечал Котенко. – Мы имеем дело с глубоким заблуждением у людей, которые твёрдо ещё не знают, зачем нужны заповедники. Красивых мест на просторах России, слава богу, не мало и без заповедников. Хотя бы у нас на Кавказе, западнее Кушта. Отличнейшие ландшафты. Приходи, любуйся! Если удастся создать вблизи наших границ посещаемые национальные парки, заповедник от этого крупно выиграет. Пока что в пограничных с нами лесах идёт заготовка древесины. Будут парки – рубку запретят. С юга и севера нас сжимают угодья разных ведомств. Их тоже не станет, если будет парк. И браконьерство поуменьшится, ведь в парках такого рода существует полный запрет на стрельбу.

– А дом в южном отделе? – не унимался Молчанов.

– Не знаю, не знаю… – Котенко, видимо, не хотел делиться своими домыслами на этот счёт. – Вот скоро приедет товарищ из отдела, и все выяснится. Подождём, подумаем.

– Неужели и вправду кто-то собирается охотиться в черте заповедника? – Молчанов не мог этому верить и не хотел.

Он отказывался понимать охотников вообще. Зачем бить птицу и зверя? Какой это спорт, какой это «активный отдых», если он связан с кровью, со смертью? Ладно бы выходили на охоту с копьём, луком и стрелами. Идут-то с дальнобойным оружием, с капроновыми силками и сетями, с капканами, словом, охотники берут дичь не ловкостью, не атлетизмом и силой мускулов, а коварством, хитростью, обманом. И это считается отдыхом, спортом? Стрелять можно научиться в тире, по мишеням, по летающим тарелкам. Но стрелять по живому… и ещё испытывать при этом удовольствие?

Ему всегда казалось, что простая истина – запретить людям стрелять птицу и четвероногих «братьев своих» – вот-вот должна восторжествовать. Он с радостью встречал сообщения о запрете на охоту в том или ином районе, на ту или иную дичь и хмурился, когда этот запрет опять отменяли.

Ещё в школе умные учителя, особенно Борис Васильевич, привили ему нежную, непреходящую любовь к природе, ко всему живому.

Потом, когда после гибели отца Саша стал лесником и узнал, почему и как надо охранять богатства леса от преступников, всю свою энергию он отдал этому благородному делу, ничего не боялся и компромиссов не признавал. Встреча с такими негодяями, как Циба, Матушенко, Козинский, укрепили веру его в правое дело. Именно тогда началась его многолетняя работа по наблюдению за двумя зверями – за медведем и оленем, воспитанными с детства человеком, сохранившими память о человеческом участии до сих пор, хотя давно стали вольными и дикими.

Научный сотрудник заповедника Александр Молчанов был твёрдо убеждён, что среди его коллег и сослуживцев нет людей, думающих не так, как думает он. У кого из них подымется рука, чтобы нанести вред природе?

Как же совместить все это с деятельностью некоторых сотрудников в отделе, откуда руководят заповедниками? Ведь там тоже работают зоологи, охотоведы и ботаники?..

Ответа на этот вопрос Молчанов не находил.

…Весь вечер они молчали. Котенко писал кому-то письмо, кажется, опять по поводу устройства национального парка у границ заповедника. Саша делал заметки о фенологических датах и развитии животных в «Летописи природы», переписывал свой порядком потолстевший дневник.

Уже после десяти Котенко вдруг спросил:

– Ты сделал фотографии, какие обещал?

Саша кивнул.

– Где они? Дай-ка глянуть.

– Перед вами, на столе, – сказал Саша.

– А, вот что значит этот безалаберный день!

Он взял фотографии, и выражение его мужественного лица стало меняться. Сбежала тень нервной озабоченности, у глаз собрались добрые морщины, а губы раздвинулись. Любовно и радостно рассматривал он статного Хоба, хорошо снятого с близкого расстояния и ещё ближе, совсем рядом, где крупно вышла его венценосная голова. На этой, второй фотографии олень бесстрашно глядел большими влажно блестевшими глазами прямо в объектив.

– Хорош рогач, а? Можно сказать, выставочный экземпляр. Пожалуй, лучший олень на Кавказе. Согласен? Впрочем, ещё бы не был согласен! Твой воспитанник, если не сказать большего. Надо с ним почаще встречаться, Саша, пусть он снова и хорошенько подружится с Архызом. А ещё лучше – с Лобиком. Интересно, узнают ли друг друга медведь и олень, когда встречаются? И встречаются ли они, как ты думаешь?

– Не знаю. Боюсь, что нет. Вот с Архызом я их непременно подружу. И запросто. Они и сейчас не дичатся друг друга, хотя и не подходят близко. Позитивный нейтралитет.

– А если Хоба на глазах Архыза попадёт в беду? Как думаешь, овчар выручит его?

– Без сомнения.

Котенко замолчал и задумался над фотографиями. Спустя некоторое время сказал:

– Да, Лобик… Он очень нужен для полноты опыта. Придётся тебе отыскать это недостающее звено. А фотографии хорошие. Очень хорошие. Убери. Пригодятся для работы над будущей диссертацией. Как ты её назовёшь? «Человек и зверь»? Звучит? Ладно. Теперь давай, Саша, ужинать.

Утром в конторе они узнали, что сотрудник из отдела сегодня вылетел к ним.

2

Молчанов подходил к зданию конторы, когда из ворот выкатилась директорская машина и посигналила ему.

– Садись, Александр Егорович, – приказал директор. – Поедем в аэропорт, встретим высокого гостя.

– Может, без меня? – Молчанов как раз хотел продолжить разбор своих многочисленных записей.

– Давай, давай, едем!

В здании нового аэровокзала было прохладней, чем на улице. Ждали недолго. Голубой «АН-24» свалился с неба, пробежал немного по траве и, взревев моторами от избытка мощности, затих перед бетонной дорожкой.

– Как мы его узнаем среди сорока пассажиров? – сам себя спросил директор. – Фамилия мне ничего не говорит. Капустин какой-то. Незнаком.

До сознания Александра эти слова пробились не сразу. Капустин? Капустин… Вдруг он почувствовал, что ему стало жарко. Неужели тот самый Виталий Капустин? Нет, не может быть. Тот в Ленинграде, а этот из Москвы. Он снисходительно улыбнулся своему внезапному испугу. Мало ли Капустиных на белом свете!

Но когда в проёме самолёта он увидел молодого человека, который, выходя, зацепился шляпой за металлический верх и с виноватой улыбкой успел подхватить её, когда рассыпались его светлые волосы, а глаза на располневшем, но очень похожем на то, прежнее, лицо инструктора по туризму воззрились с каким-то испуганным изумлением на него, Молчанова, Саша сразу понял, что ошибки нет. Да, тот самый. Тихо сказал директору:

– Вот этот, со шляпой в руках, и есть Капустин.

– Ты его знаешь?

– Старое знакомство. Он когда-то работал на турбазе в Жёлтой Поляне, а я там в школе учился…

Капустин уже улыбался и шёл к ним с плащом в одной руке, с ёмким жёлтым портфелем в другой. Он был обрадован и, кажется, польщён, что его встречают у самолёта. И что среди встречающих оказался Молчанов, хотя у этого Молчанова были веские основания не очень радоваться встрече с прошлым. Впрочем, может, это и не так. Шесть лет прошло, все быльём поросло.

Эти мысли только промелькнули в голове Виталия Андреевича Капустина и тотчас оказались потесненными другими, уже чисто служебными мыслями. Он подчёркнуто-вежливо и с достоинством пожал руку старшим – директору и его заместителю – и только тогда повернулся к Молчанову.

– Рад видеть тебя, старик, – совсем уж радостно и по-свойски сказал Капустин, считая, что старое их знакомство и новое его положение разрешают фамильярность и обращение на «ты».

– Здравствуй, – немного холоднее, чем надо бы, ответил Молчанов и пожал протянутую руку, довольно полную и мягкую руку, которая этой мягкостью, безволием и домашним теплом уже свидетельствовала, что туризмом, спортом, физической работой молодой человек давно не занимается. – Не ожидал видеть тебя в такой высокой должности и с такой миссией.

– "Все течёт, все меняется", – сказал один древний. Я рад видеть тебя здесь… – Капустин и в самом деле даже порозовел от удовольствия. Обращаясь уже ко всем, он продолжал: – Вы тут, друзья мои, кажется, немного понервничали по поводу и без оного. Пахтан перед отъездом говорил мне, что в заповеднике оппозиция и все такое прочее. Постараемся найти общий язык. Вот и Молчанов нам поможет, по старой дружбе, верно, Александр?

Лицо Капустина светилось добрыми желаниями. Как все просто и хорошо!

Саша неопределённо улыбнулся, спросил:

– Значит, ты с полномочиями?

– Разумеется. Одно дело – бумаги, приказы, другое дело – слово, живое общение.

– На том совещании, где говорили о туризме в заповеднике, тоже было слово живое, – сказал директор.

– Не надо все это воспринимать буквально, – слегка нахмурился Капустин. – Отсюда и нервозность…

В машине Капустин сидел рядом с шофёром и, полуобернувшись, тоном лёгким, шутливым рассказывал:

– Наделали вы переполоху, коллеги. У нас в отделе вся работа стала. Бесконечные звонки, запросы с мест, даже оттуда, – он выразительно поднял палец выше головы. – Мы в аппарате с ног сбились, доказывая ошибочность суждений на периферии. Все это далеко не так, как было кое-кем воспринято. Туристские организации на том совещании всего-навсего высказали своё пожелание, чтобы открыть заповедник, а наш шеф не сразу понял последствия этого шага. Туристов можно понять – ведь нынче огромная тяга к путешествиям, во все уголки нашей страны хочется заглянуть… Мне рассказывали, что на телевидении «Клуб кинопутешествий» по массовости зрителей занимает первое место! И это кинопутешествия! А что же делается на живой природе? Миллионы идут в поход. Вот так и возник вопрос о заповедниках…

– А вы почему же не дали отпора, не разъяснили своему шефу? Специалисты называется! – укоризненно сказал из угла директор.

– Ну, что вы говорите! Надо знать, как все это происходило… Так вот, если и будут затронуты интересы заповедников, так это коснётся лишь наиболее крупных, таких, как Северо-Уральский, Камчатский, где водные магистрали и дороги.

– Кавказ тоже с реками и старыми дорогами, – сказал Молчанов. – И тоже не из маленьких. Как-нибудь четверть миллиона гектаров.

– Ты мне можешь не говорить, старик, я отлично знаю Кавказ. И сразу же могу твёрдо заверить вас, что ни одного нового маршрута мы здесь не проложим. Вот так. Это твёрдо!

Трое на заднем сиденье переглянулись и облегчённо вздохнули.

Примерно в том же духе Капустин изложил точку зрения своего шефа и на совещании специалистов заповедника, которое состоялось сразу же. И здесь его слова внесли успокоение. Все поняли, что ошибку удалось предотвратить, если Пахтан и имел какие-то намерения посягнуть на права заповедника, то теперь, под давлением общественности, он отступил.

Все шло хорошо, пока Котенко не спросил:

– Зачем вам охотничий дом на южном кордоне заповедника? Кто будет наезжать туда, если туристов не пустят в запретную зону?

Или сам вопрос оказался трудным для старшего специалиста, или наступившее вдруг насторожённое молчание в директорском кабинете так повлияло на Капустина, но только он в одну минуту как-то весь обмяк и потерял уверенность. Глаза забегали, щеки на располневшем лице обвисли, и весь облик его явил вдруг такую растерянность, что Молчанову в первое мгновение даже стало жалко своего знакомого. Капустин стал путано объяснять:

– Ну, прежде всего, я не знаю, откуда появилось это название – охотничий дом? – вяло и нерешительно сказал он. – Кто придумал? Просто дом… Ведь вы сами жаловались, что мало жилья, негде остановиться научным работникам, когда они в лесу.

Котенко жёстко засмеялся:

– Интересно, кто же будет жить в этом доме, если он стоит в глубинке, в лесу? И построен на манер охотничьего, и отделан так, что… Не то вы говорите…

Капустин собрался с силами:

– Подождите, подождите… Тут надо знать общую ситуацию… Дело, если угодно, вот в чем… Жить в доме будут, конечно, наездом. К вам нередко заглядывают гости из разных университетов, наш брат, научники. Им где-то тоже надо остановиться. Бывает, что у лесников неудобно – гости, случается, уже в возрасте, им требуются условия, понимаете? У нас есть сведения, что приедут зарубежные знатоки природы. Вот для того мы и решили… Зла этот дом никому не принесёт, уж будьте уверены. А вот «крёстные отцы», нарекшие дом охотничьим, – это уже зло, я бы сказал, крайнее проявление недоброжелательности.

Ему не ответили. Не очень убедительное, но все же объяснение.

Капустин почувствовал общее настроение и добавил уже веселей:

– В ближайшее время на юг прибудет сам Аркадий Алексеевич Пахтан. Надеюсь, он встретится с руководством вашего заповедника, и вы от него ещё раз услышите примерно то же самое.

– А эти… гости когда приедут? – спросил директор.

– Как будто скоро. – Капустин потёр пальцами лоб, вспоминая. – Приедут, это я могу точно сказать. Но не волнуйтесь, встречать и устраивать их здесь я буду сам. Мне поручено, и тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Ещё есть вопросы, товарищи? По работе, проблемам…

Совещание закончилось уже вечером.

– Ты проводишь меня? – Капустин взял Молчанова под руку, но тут же отпустил, чтобы попрощаться со всеми другими.

Вскоре они вместе вышли на тёмную улицу.

– Вот такие дела, Александр… как тебя по батюшке? Егорович? Отлично. Но я по старой памяти, если позволишь…

– Много воды утекло со старой-то, – хмуро сказал Молчанов.

– О да! События, перемены… Такова жизнь. Ты доволен своей работой здесь? Не тянет на сторону?

– Нет. Мне лес и работа по душе. Уже восьмой год… И до того – тоже в лесу. А ты? Как вообще получилось?

– Ты насчёт должности в нашей организации? – Он как-то нехорошо засмеялся. – Фортуна! Как говорится, просто повезло. Все в жизни, Александр Егорович, от нас самих зависит. Как себя поведёшь, с кем поведёшься и все такое.

Он вдруг замолчал и сделался серьёзным, только едва уловимая улыбка блуждала на губах, словно знал Капустин что-то такое очень важное, что скрыто от всех других людей и потому возвышает его над этими другими.

Во время совещания и теперь, когда они шли в гостиницу, Молчанова не оставляла мысль о странной, почти фантастической перемене в характере и поступках этого человека, когда-то отнявшего у него любимую девушку. Ладно, все, что случилось с Таней, зависело прежде всего от самой Тани. Будем считать, что это произошло очень давно и не случайно. Теперь забыто, хотя и… Но вот он опять перед ним, тот Капустин, которого Таня полюбила. Что у нынешнего Капустина общего с тем, прошлым Капустиным – молодым, смелым, решительным? За что, собственно, Таня поставила его выше Молчанова? Совсем другой человек шёл рядом с Сашей. Бегающие глаза, постоянная готовность соглашаться с чужим мнением, умение ловчить, какой-то мгновенно вспыхивающий испуг на лице, готовый сразу же смениться выражением наглости, и само лицо – белое, слегка припухшее, на тяжёлой шее, словно ему не двадцать шесть, а под сорок, – все было в нем непонятно, все отталкивало, вызывало не чувство симпатии или товарищества, а глухое раздражение. Может быть, из-за прошлого?! Все может быть.

Молчанов уже ругал себя, зачем согласился пойти с Капустиным.

– Ты давно в Москве? – спросил Александр, когда они подходили к гостинице.

– А что? – В глазах Капустина мелькнул и исчез тот самый скорый испуг. – Да вот в июле будет три года.

– Значит, сразу после университета?

Капустин удовлетворённо засмеялся.

– Я же сказал тебе: фортуна. Мне просто повезло. Сперва устроился в лабораторию охраны природы, там как раз командовал знакомый профессор, мы с ним вместе когда-то на Каму-реку ездили. – Он назвал фамилию известного биолога. – Ну, а от него, когда уже на ноги встал и старик начал задумываться, в какой бы заповедник меня сплавить, я успел перебраться к Пахтану.

– Должность устраивает тебя?

– Определённо! Цель у меня ясная – защититься, скорее стать кандидатом наук. Думаю, и твоя цель такая же. Мы все, молодые, стремимся… Верно? Ну, а условия для этого у нас просто идеальные. Прежде всего, горы материалов, отчёты из всех заповедников. Только успевай читать, обобщать. Кстати, и сильные мира сего находятся рядом. Я имею в виду тех, кто потом шары бросает, понял? У тебя диссертация двигается!

– Пока нет.

– Что так? Семья, дети?

– Времени мало. Да и опыт невелик. Вот поработаю ещё года три, разве тогда…

Виталий снова коротко хмыкнул.

– Время бегит, – явно кого-то передразнивая, сказал он, – а песнев нет. У тебя хоть есть на примете какой-нибудь толковый руководитель? Я имею в виду профессора, доктора наук?

Молчанов покачал головой.

– Напрасно. Хочешь, устрою знакомство? Тут как раз должен приехать один очень влиятельный.

– Спасибо. Обойдусь без этого… – Молчанов покрутил перед лицом растопыренными пальцами.

Капустин покачал головой.

– Отличное у тебя качество, Александр, – прекраснодушие. Но, поверь, не всегда оно жить помогает. Напротив.

Они остановились у гостиницы. Молчанов глянул на часы.

– Пора.

– Ну, это совсем… извини меня! – сказал Капустин. – Пошли, посидим, поужинаем. Все-таки я ваш гость.

Он взял Александра под руку.

Уже за столиком Капустин начал вспоминать, кто и о чем говорил на совещании, а Молчанов сидел, подперев ладонью подбородок, и думал только о том, почему Виталий ни словом не обмолвится о своей семье, о Тане, почему ведёт себя так, словно нет у него жены. Вообще неясно, где она? Неужели осталась в Ленинграде, тогда как муж в Москве? В этом умолчании было что-то лживое, нехорошее, Капустин не мог не догадываться, как это важно для Молчанова.

А Виталий тем временем стал жаловаться, как трудно устроиться в столице, говорил о квартире, которая ему «плешь проела», о том, что иной раз приходится даже в мелочах идти на сделку со своей совестью, потом совсем запутался в словах, махнул рукой, выпил ещё и ещё и заметно охмелел.

– Слушай, старик, – вдруг доверительно сказал он и положил ладонь на молчановское плечо. – Ты должен мне помочь.

– Ты завтра уезжаешь? Билет купить? Это здесь просто.

– Погоди, погоди… Я не в Москву еду, у меня и тут дела ещё есть. Понимаешь, мне придётся встречать своё начальство, а потом ещё некоторых… очень нужных людей. Так вот, хочу, чтобы ты понял: от того, как мы их встретим, зависит и наше будущее.

– Твоё?..

– И твоё, если хочешь. Это такие люди… В общем, ты с ними рано или поздно должен встретиться, и от того, как мы…

Капустин подвинулся ближе, хотел обнять. Молчанов осторожно встал.

– Зови официантку. Тебе спать надо, а мне пора. И учти – я очень занят, мне в лес топать. Это ты уж сам давай, для того ведь и приехал.

– Ладно, сейчас идём, – сказал Капустин и, словно не было никаких слов о помощи, серьёзно добавил: – Надеюсь, я свою миссию выполнил, успокоил умы?

– Похоже, что так, – ответил Молчанов и простился.

На квартиру к Котенко он шёл смятенный и расстроенный. Все, связанное с Капустиным, казалось ему противным и каким-то чужим. Чего только не наслушался! А главного так и не узнал. Просидеть весь вечер и ничего не услышать о Тане!.. Если честно, так он и пошёл за Капустиным только ради этого. И вот…

– Ну что наш старший специалист? – спросил Котенко, едва только Саша переступил порог. – Гневается? Досадует? Или доволен результатами?

– Ему наши заботы до ручки, Ростислав Андреевич, – скучным, усталым голосом ответил Молчанов. – Ничегошеньки его не интересует. Заповедник, проблемы – это так. Зарплата чтобы. Только собственная персона. Он служит. И этим все сказано.

– Должен тебя поправить: исправно служит.

Котенко подождал, не скажет ли Саша ещё что, и, не дождавшись, вздохнул.

Значит, о Тане разговора у них не было. Или был, но такой, что лучше не вспоминать.

В эту ночь Молчанов спал совсем мало. Тихо лежал, широко открытыми глазами смотрел в потолок, а видел звёздное небо над туристским приютом, где в последний раз встречался с Таней, слушал стук своего сердца, её тихий голос звучал откуда-то очень издалека, и страшная тоска, небывалая тоска давила ему грудь, и трудно было дышать, а из глаз к вискам скатывалось мокрое и щипало. Мучительное прошлое всецело завладело им в эту долгую тягостную ночь.

Утром директор сказал, что гость из отдела взял у него машину и отправился в районы, прилегающие к северным границам заповедника.

Капустин отсутствовал три дня. Потом шофёр приехал один и рассказал, что его пассажир побывал в двух охотничьих хозяйствах рядом с заповедником, встречался с разными, ему не известными людьми, затем ездил в Жёлтую Поляну, но не к своим родственникам по жене – Никитиным, а прямо на южный кордон, где придирчиво осмотрел охотничий домик и, никому не объяснив цели своей поездки, из Адлера вылетел в Москву.

Директор заповедника облегчённо вздохнул.

Шло лето, время серьёзных опытов и наблюдений. Все торопились в горы, к своим делянкам, растениям, зверям.

Александр Молчанов отправился в Камышки, чтобы оттуда пойти в район междуречья, где находились основные стада заповедных животных.

3

Каким путём Елена Кузьминична прослышала о приезде Капустина в заповедник, ведомо лишь ей одной.

Сильно постаревшая, совсем седая, маленькая, согнувшаяся, она встретила сына, как всегда, сдержанно, но беспокойство в глазах её не ускользнуло от Саши. Когда она накрывала на стол, руки её дрожали. Елена Кузьминична все посматривала на мрачное, замкнутое лицо сына, все ждала, не скажет ли он что о Капустине, а главное – о Тане.

Не могла она забыть Таню, потому что до нынешнего дня эта девушка незримо и тихо вела за собой её сына, определяла его путь, его поступки и мысли.

С того уже давнего дня, когда Таня приехала к Елене Кузьминичне со своим женихом и когда, плача и страдая, призналась, что любит Капустина, что сама не знает, как ей поступить и что теперь будет с Сашей, Елена Кузьминична никогда не переставала думать о её судьбе, и жалела, и оправдывала её, сердцем женщины зная, что любовь не спрашивает, не признает никакой логики, часто идёт против всяких разумных доводов. Елена Кузьминична видела горе сына, разделяла это горе, готова была взять всю тяжесть переживаний на себя, но даже самой любящей матери не дано сделать этого. Саша сильно изменился за те, теперь уже далёкие несколько дней, а потом в течение всех прошедших годов словно бы ушёл в себя, старался, чтобы не оставалось у него ни одной свободной минуты для размышлений и воспоминаний, которые мучили его одинаково сильно и тогда и теперь. Он очень хотел забыть Таню, и в какой-то мере ему, наверное, удалось это, но память о ней не исчезла совсем, она только спряталась где-то глубоко-глубоко…