Текст книги "Открытие мира"

На этот раз Альку подобрал на путях перед идущим навстречу составом старый железнодорожник, возвращавшийся с работы. Он никак не мог понять, откуда взялся на насыпи этот ребенок и куда он так уверенно направляется, и только увидев в стороне длинный барак, логично предположил, что ребенок мог появиться оттуда. Когда он принес Альку в барак, там уже был переполох: дети, взрослые, мать в слезах, вернувшаяся с работы, – все искали пропавшего ребенка.

– Ну зачем, ну зачем ты туда пошел? – спрашивала мать у Альки.

Но он не мог объяснить ей тех сложных чувств, что потянули его вперед, той завораживающей тяги пространства, движения и познания, которая вела его, и поэтому только моргал своими круглыми глазами в ответ на ее вопросы и опускал лицо вниз, понимая, что в чем-то провинился. Кто-то из ребят вспомнил про танк и тут же выложил эту историю для всеобщего сведения, чем вызвал еще одну волну эмоций у женщин. Результатом обсуждения был однозначный вывод, что за этим ребенком нужен глаз да глаз, а детям без взрослых вообще следует запретить уходить от барака далеко и разрешить играть только под его окнами. Альке же вообще запрещалось выходить из барака, а Рите под страхом наказания предписывалось не оставлять его одного ни на минуту. После этого ввиду позднего времени всю возбужденную детвору разогнали по своим комнатам спать.

Сколько раз в жизни потом Алька, увидев новое, будет увлекаться, идти за ним в неизвестное, спотыкаться, падать, разбивать себе колени, руки и нос, получать тычки, срываться в жизни, приходить в отчаяние, ругать себя за любопытство, но снова подниматься и снова идти вперед только из-за одного желания, почти физиологической потребности – двигаться, открывать новое, понимать… Психологи, объясните!.. Не есть ли эта тяга к движению одним из главных законов развития?

Глава 3
Первые люди

Нельзя, так нельзя. Теперь за ним усиленно следят, и хотя он и ощущает большое ограничение своей подвижности со стороны строгой Риты, но пока еще не чувствует от этого большого неудобства: если нет возможности проводить исследование в ширину, то почему бы не направить их в глубину и более детально разобраться с тем, что лежит прямо на поверхности и само просится в руки.

В руки просится буквально все: согнутый гвоздь, попавший под ноги, сучок в доске двери, напоминающий рисунком глаз оленя на ковре, спички и ножи, которые опять «нельзя», гениальное изобретение человечества – табурет, который мало того что состыкован из разных палочек, засунутых друг в друга, и при этом не разваливается, но который еще можно использовать как великолепное средство для расширения своих возможностей – передвигать, класть на пол, переворачивать, залезать в него и на него, пододвигать к столу или кровати и видеть все, что стоит или лежит на них, изображать из него танк или с его помощью быстро подбираться к висящей на стене гитаре, и, пока Рита ослабила внимание или выскочила куда-то из комнаты к своим подружкам, тихонько трогать струны и черный с перламутровыми кружочками гриф.

Рита – теперь официальный надсмотрщик, сама еще более энергичная, чем Алька, – таскает его за собой по всему бараку из двери в дверь вместе с такими же, как она, более взрослыми девочками, и Алька невольно узнает то, что раньше было скрыто от него за дверьми коридора, обитыми для утепления ватным тряпьем.

Там везде почти одинаковые комнаты с отделенными досками или просто занавеской маленькими прихожими, ведро или бачок с водой, кухонная печь-плита, кастрюли, черные сковородки, столы и шатающиеся стулья, иногда – почти богатство – швейные машинки. И во всех комнатах – теснота, хлипкие этажерки, корявые тумбочки, наполненные непонятными вещами, на стенах – фотографии в дешевых рамках из цветной фольги, на полу – коврики или половики. Кровати, подушки, самодельные кружевные салфетки, цветастые лоскутные одеяла – бедный быт, собранный из того, что люди сумели захватить и вывезти с собой из мирной жизни в этот наспех сколоченный для них эвакуационный барак. И за каждой дверью – другая обстановка, другие правила, то странный беспорядок, то предельная чистота, разные люди, разное поведение, даже разные запахи.

Все девочки тоже разные: и по возрасту, и выглядят по-разному. У одной – жидкие белые косички, у другой – темные и большие, у третьей – локоны и бант на голове, а еще одна, моложе Альки, очень стеснительная и даже какая-то немножко напуганная, все время ходит в платке на голове, и Алька как-то с испугом замечает, что у нее вовсе нет волос.

– Как это, без волос? – со страхом и жалостью спрашивает Алька у Риты, невольно сравнивая голову девочки с головами старых облысевших кукол.

Но всезнающая Рита тут же объясняет, что эта девочка болела скарлатиной, и все волосы выпали.

– Так она и будет без волос? – с тревогой спрашивает Алька, чувствуя, как у него внутри возникает какая-то непонятная боль.

– Нет, – авторитетно заявляет Рита, – потом отрастут.

И Алька несколько успокаивается.

Чем объясняется в детях такое раннее проявление чувства солидарности и сострадание к обиженным судьбой: к маленьким животным, больным детям, дряхлым старикам? Воспитанием? Но когда успели? Безусловным рефлексом животного организма, переносящего боль себе подобного на самого себя и ощущающего ее как свою? Или тысячелетней генетической памятью человечества, великим естественным отбором индивидуумов в человеческом обществе, сумевших выжить среди катаклизмов и потрясений планеты только сообща, благодаря способности улавливать боль ближнего и сопереживать ему?

Позже Алька не раз наблюдал подобное у других, особенно у женщин, и не раз удивлялся их мгновенной, почти рефлекторной и совершенно бескорыстной реакции. Еще позже он обнаружил, что чувство участия и сострадания есть даже у животных, причем в такой степени, в какой его порой не бывает у многих людей. Много лет спустя на небольшом стихийном рынке на трамвайной остановке в Автово, в Ленинграде, Ал заметил старого рыжеватого пса, лежащего на асфальте рядом с продуктовым ларьком. Шли девяностые годы. Ал не обратил бы на него внимания, слишком много бездомных собак развелось в годы постсоветских реформ, и все они жались к продуктовым ларькам, кружась среди людей и стремясь получить от них какую-нибудь подачку. Но этот рыжий пес лежал неподвижно, положив голову прямо на землю, иногда приоткрывал глаза и снова опускал веки и, казалось, даже не видел ног топчущихся рядом с ним людей.

Ал прошел мимо, но еще раз обернулся на этого пса и тут увидел, как молодой пес похожей масти, но совсем молодой, еще подросток, несет в зубах первому псу старую обглоданную кость, пробрался среди ног людей, лег напротив и даже подтолкнул эту кость к носу старого пса. Тот приоткрыл глаза, приподнял голову, повел ею слегка, словно в благодарность шевельнул хвостом и снова опустил тяжелую голову вниз, видимо, не в силах держать ее, а молодой продолжал подталкивать кость поближе к его морде и вилял хвостом.

Это были тяжелые времена середины девяностых, когда скачками шла бешеная инфляция, не хватало продуктов, люди выживали на последние рубли и по ночам жгли костры и выстаивали очереди перед дверьми в городские службы занятости, стараясь стать на учет и получить хотя бы какое-нибудь пособие по безработице. А молодой пес стремился хотя бы чем-то помочь своему умирающему товарищу… Биологи, вам – слово!..

…У девочек – свои интересы и свои игры. Они держатся чуть в стороне от буйных мальчишек, лишь иногда ввязываясь в общие игры и беготню. Чаще они с удовольствием перебирают цветные ленты, сохранившиеся у кого-нибудь в шкатулках еще с «до войны», и обсуждают, какие кому подойдут (особенно ценятся широкие и блестящие, для бантов). Затем девочки начинают оценивать кукол, привезенных с собой. Есть большие, целлулоидные, с нарисованными краской голубыми глазами и вшитыми в голову волосами, очень похожие на людей (есть даже одна с закрывающимися глазами – предмет особой гордости владелицы). Но есть и более удивительные и мало похожие на людей, скорее – на неумело сделанных уродцев: самодельные, сшитые из белой или серой ткани, с болтающимися тряпичными ногами и руками, с пальцами, выстроченными нитками на плоских кистях рук, и лицами, нарисованными прямо на ткани химическим карандашом (карандаш перед этим надо послюнить). Вместо волос у них пучки ниток разнообразных цветов и оттенков, пришитые где-то на голове вкривь и вкось, – уродцы-уродцами, но почему-то не менее любимые и ценные для них, чем остальные.

Особенно интересное занятие для девочек – это перебирание цветных ниток, пуговиц и лоскутков в семейных шкатулках. При этом возникают неизбежные споры: «Мулине», «Нет, не мулине», «Да говорю же тебе, мулине!», «Нет, не мулине, мулине не так блестит». Когда им надоедают лоскутки и куклы, они начинают уделять внимание животным (у кого-то в комнате живет кошка, и они разбирают ее от усов до хвоста), а когда обсуждение кошки исчерпано, они вполне логично переходят к Альке, и здесь он узнает о себе много разных и удивительных вещей. Первое, что он – несомненный блондин. «Нет, шатен, светлый шатен», – немедленно оспаривает другая. Второе, что у него большие голубые глаза (или светло-синие, как утверждает спорщица), третье, что он будет любимцем женщин (это потому, что блондин, да еще с большими голубыми глазами, и это почему-то не оспаривает никто). Вот только ресницы, этот обязательный признак красоты глаз… и тут все отвлекаются на свои собственные ресницы, разбираясь, у кого они длиннее, и Алька с удовольствием разглядывает их глаза и ресницы, удивляясь разнообразию глаз и мимики.

Но королевой дня становится не та, у которой самые длинные ресницы, а та, что постарше, которая заявляет, что умеет гадать по руке. В доказательство она сажает Альку к себе на колени, берет Алькину руку в свою и начинает предсказывать его судьбу, вычерчивая пальцем по его ладони линии и знаки и показывая их другим девочкам. Так он узнает, что у него будет большая и долгая жизнь, что его будут любить женщины и что у него, несомненно, будет трое детей. Последнее заключение своей конкретностью вызывает некоторое недоверие у слушателей, в том числе и у Альки, но новоявленная гадалка для убедительности демонстрирует им три раздельных складки на его ладони, объясняя их значение. Алька вместе со всеми заглядывает в собственную ладонь, с удивлением обнаруживая на ней то, на что раньше он не обращал должного внимания, и недоумевая, как из этих складок можно сделать столь значительные выводы. Но это гадание, почему-то застрявшее в его памяти нелогичностью своего доказательства, будет долгие годы вызывать у него веселую усмешку, пока, спустя двадцать три года после рождения сына, он снова не станет отцом, теперь уже дочери, а еще через пять лет – еще одной. Случайное совпадение?.. Возможно… Но не следует торопиться с выводами, ведь, несмотря на все перипетии судьбы, та двенадцатилетняя девочка из челябинского барака оказалась права.

Через много лет дождливой осенью Ал еще более поразится словам молодой цыганки в Архангельске, когда приедет туда уже вполне зрелым мужчиной, чтобы встретиться со своей годовалой второй дочерью. Когда он шел по довольно грязному проходу базара между рядами фруктовых лотков, выбирая, что бы лучше купить ребенку, его остановили две нестарые цыганки с их обычным предложением погадать. Ал, не веривший ни в хиромантию, ни в астрологию, тем более не любивший гадалок, постарался обойти их стороной, но они оказались довольно упорными, хотя и не слишком назойливыми.

– Дай погадаю, – говорила молодая, идя рядом и внимательно заглядывая ему в глаза. – Я недорого возьму. Ты хороший человек, я правду скажу.

– Она хорошо гадает, – говорила ему старшая с другой стороны, – послушай ее. Я старше, а она много лучше гадает.

– Не надо, – отвечал он не останавливаясь. – Я не верю в гадание.

Это было действительно так, хотя он всегда хотел знать будущее и всегда хотел предвосхитить его, если не логикой, то хотя бы интуитивно, но гадания, где вместе путались и провидение, и явная ложь, и лицемерие, он не любил, и, чтобы отвязаться от цыганок, остановился, и, доставая деньги из кошелька, сказал:

– Давай я дам тебе денег… На, возьми. – И протянул ей недорогую купюру. – А в гадание я не верю.

Молодая взяла купюру и снова внимательно посмотрела ему в глаза:

– Хочешь, скажу, почему ты сюда приехал?.. Ты из-за женщины сюда приехал, из-за женщины с ребенком.

Он только усмехнулся ей в ответ и пошел дальше, не желая, чтобы она заметила его смущение.

То, что цыганки и гадалки часто бывают хорошими психологами и умеют неплохо манипулировать чувствами других, он уже знал. О том, что он приезжий, мог догадаться любой по его одежде и обычной манере приезжих разглядывать то, на что другие не обращают внимание, тем более что он шел с дорожной сумкой в руках. Но как она могла догадаться, что именно «из-за женщины с ребенком»? Может быть, потому что он шел мимо лотков с фруктами и явно собирался что-то купить?.. Или она просто хотела заинтриговать его, пытаясь затянуть в дальнейший разговор, или действительно прочитала нечто в его глазах?.. Но в ее глазах он заметил какую-то легкую грусть, словно она действительно догадывалась о его дальнейшей судьбе и хотела предостеречь его.

Позже он пожалел, что не выслушал ее до конца. Возможно, она предостерегла бы его от большой ошибки, которую он совершит потом. Но тогда ему почему-то не хотелось знать будущее от других, словно этим он облегчает себе дорогу в жизни и заведомо будет следовать по жизни чужим путем. Позже он понял, что ошибался тогда: в жизни следует учитывать всю информацию, которую она дает, будь то юродивый или великий ученый, – и хотя он по-прежнему не любил гадалок, но к мнению «провидцев», астрологов и просто опытных людей стал прислушиваться внимательней.

А сейчас, пока все девочки увлеченно рассматривают свои ладони, он незаметно сползает с табурета, выбирается за дверь в коридор, из коридора – на запретное крыльцо и обнаруживает то, с чем уже давно хотел познакомиться поближе, – мужское общество.

…Мужчин в бараке почти нет. Днем их совсем не видно – одни дети и женщины, а вечерами, пока Альку еще не уложили спать, он иногда встречает кого-то из них в коридоре, когда они проходят тяжелой походкой от входной двери тамбура к одной из дверей комнат и словно пропадают там навсегда. Алька еще не знает, что почти все мужчины работают на заводе сутками, там же и спят и только изредка приходят домой, чтобы помыться и передохнуть. Как правило, у них усталые неприветливые лица и такой же суровый тяжелый взгляд, и поэтому они кажутся Альке несколько чужеродными, непохожими на других людей в бараке. Но сейчас на ступеньках в окружении мальчишек-подростков сидит не совсем обычный мужчина, и Алька с интересом разглядывает его, прислушиваясь к разговору.

Мужчина чем-то похож на того железнодорожника, что снял Альку с насыпи, но одет он в гимнастерку и сидит прямо на ступеньке крыльца, опираясь локтем на стоящий рядом костыль и вытянув впереди себя большую деревянную ногу. Эта нога – на самом деле толстая деревянная палка, широкая вверху и сужающаяся книзу, словно костыль. Верхней широкой частью она пристегнута ремнями к остатку ноги, а нижней опирается на землю. К нижней части прибита толстая пластина кожи, и верхняя также обита кожей, чтобы остаток ноги можно было вставлять в деревяшку, как в сапог. Левая нога у мужчины – обычная нога, одетая в сапог, согнута в колене, а деревянная нога не сгибается и торчит вперед, опираясь тонким концом на землю.

Мужчина что-то рассказывает подросткам, наверняка что-то интересное, потому что подростки то замирают, слушая его, то задают вопросы, то начинают громко обсуждать услышанное, споря при этом и вертясь вокруг него, словно ужи, то снова усаживаются на ступеньки и продолжают слушать, так что вся группа представляет собой довольно живое зрелище.

Алька слышит незнакомые еще слова: «фронт», «самолеты», «бомбы», «мина рванет, а немец – он палит», «атака», «окопы», «так жахнет – земля дрожит». Среди них врезается знакомое «танк», а затем снова незнакомые: «госпиталь», «перевязки», «эвакуация». Пока идет разговор об этом интересном и малопонятном, от дальнего конца барака к ним приближается еще один мужчина. Ноги у него нормальные, в сапогах, и на плечах – мятый серый пиджак, под которым тоже видна гимнастерка. (О, эти военные и послевоенные хлопчатобумажные пиджаки: такие красивые, будучи новыми, но мнущиеся через неделю после носки и уже никогда не восстанавливающие своего первоначального вида даже под утюгом!)

Пришедший мужчина неторопливо и чуть в развалку подходит к группе, здоровается с сидящим левой рукой и садится рядом; мальчишки беспрекословно уступают ему место на ступеньках. После этого он так же неторопливо достает из кармана мешочек со шнурком и протягивает его первому, а первый, перехватив костыль в руках, берет мешочек, вытаскивает из него сложенную в несколько раз страницу газеты, отрывает от нее одну часть и подает ее второму. Второй, беря клочок газеты снова левой рукой, сгибает ее пальцами в форме желобка и протягивает первому. Первый засовывает пальцы щепоткой в мешочек, вытаскивает их и насыпает из щепотки второму прямо в желобок газеты какую-то коричневую крупу, похожую на обычные кусочки дерева или крупный мусор, а второй несколько неуклюже приминает эту крупу вдоль желобка пальцем той же левой руки, подкручивает край желобка, заворачивая газету в трубочку, подносит ее ко рту, слюнит языком край и поджимает его пальцем, помогая себе языком, после чего еще приминает концы газетной трубочки пальцами, чтобы крупа не высыпалась оттуда. Все это он делает одной рукой, вызывая заслуженное восхищение мальчишек, и, пытаясь разобраться, зачем он так делает, Алька вдруг обнаруживает, что не видит у него второй руки. Рукав пиджака пуст и для удобства засунут в карман и даже приколот к карману булавкой, а в рукаве только в самом верху шевелится что-то короткое и непонятное, но, видимо, живое.

Пока Алька еще раз убеждается в своем необыкновенном открытии, первый мужчина тоже сворачивает себе самокрутку, возвращает кисет второму, достает спички и дает прикурить сначала однорукому, а затем себе. После этого оба с видимым наслаждением затягиваются и, выпуская дым, начинают обмениваться короткими фразами, а мальчишки, окружающие их, обсуждают увиденное.

– Вот, – говорит кто-то из них, – вон как кольца пусвагранккает!

– Да, – подтверждает другой, – кольца.

– А этот дым из носа выпускает, – замечает третий.

– Что из носа! – говорит кто-то повзрослее. – Вон я видел, как один из ушей пускал!

– Да ну, из ушей! – не верит другой. – Не бывает, чтоб из ушей.

– Что «не бывает», «не бывает»! Много ты знаешь!.. Вон, говорят, что другие и из глаз пускать могут, а не то что из ушей.

– Ну!.. Из гла-аз! – недоверчиво отзываются окружающие мальчишки. – Из ушей – еще куда… а из гла-аз… – И спор разгорается.

Альке тоже не верится, что можно пускать дым из глаз. Уши – куда ни шло: он и сам чувствует, что нос и уши как-то связаны друг с другом, но глаза…

– Да, из глаз, – упирается спорщик. – Я сам не видел, а говорят, можно…

Но тут в спор вмешивается однорукий мужчина:

– И кто это такую сказку вам говорил: «Из глаз»? Из ушей, может быть, кое-кто и пускает, а вот из глаз – это сказки все. Этак и глаза от дыма разъест.

Твердое мужское слово кончает спор среди мальчишек, и кто-то наиболее смелый решает спросить у него, как это он так ловко научился делать самокрутки одной рукой.

– Что ж, жизнь заставит – научишься, – усмехается тот. – А вот ты бы попробовал одеться одной рукой, я бы на тебя посмотрел… Вот мука… – И он снова смеется.

Алька смотрит на него и думает: «И действительно, как же он одевается одной рукой, неужели сам? И штаны, и рубашку, и пуговицы застегивает… Хорошо еще, что на сапогах шнурков нет». (Завязывать шнурки бантиком Алька еще не научился.) Эта мысль так основательно захватывает его, что он долгое время пытается представить себе технологию однорукого одевания и даже пытается опробовать ее на себе, а вечером, когда возвращается мать, он начинает задавать ей множество вопросов по этому поводу. И тут он узнает, что идет война, что на нас напала другая страна – Германия, в которой живут немцы, фашисты, что почти все мужчины сейчас на фронте; а там – стреляют, и взрываются снаряды, там воюют на земле в окопах и на танках, и на самолетах, которые летают в небе, и на кораблях, которые плавают в море… что очень многие погибают от пуль и снарядов и не возвращаются, как у той девочки, которая болела скарлатиной и ходит теперь в платке, или возвращаются, но калеками, без рук и без ног, как эти двое, – их еще называют инвалидами.

Немного позже там же, у барака, Алька увидит инвалида совсем без ног; он будет сидеть на низенькой плоской тележке, стоящей на четырех подшипниках и пристегнутой к поясу мужчины ремнями, так что тележка и остатки тела человека составляли собой нечто целое. В руках у него будут две деревянные колодки, обитые резиной, и он будет ловко отталкиваться ими о землю, чтобы ездить или, упираясь ими в землю, приподнимать тележку над землей, разворачивать ее и ехать в другом направлении. Алька увидит еще много таких человекотележек и во время войны, и после войны, даже женщин, даже мальчишек-подростков, подорвавшихся на минах и снарядах, этих изуродованных войной людей, но при этом оставшихся жить и научившихся так ловко управлять своими телами-тележками, что им могли позавидовать многие цирковые акробаты. А сейчас, засыпая, Алька снова видит перед глазами огромный ревущий танк, кожаные ремни на деревянной ноге, коричневую крупу махорки в обрывке газеты и грубые пальцы инвалида, застегивающего себе пуговицы. Что такое «война» и зачем, почему она куда-то идет, он пока понять не может.