Текст книги "Открытие мира"

Глава 7
Новые взрослые

С этого момента Альку еще больше начали интересовать взрослые люди, и мир для него стал расширяться еще быстрее. То ли зима повернула к весне, и стало больше света на улице, то ли в сознании Альки что-то просветлело после зимней спячки, и он стал по-другому видеть окружающее, но в мире явно что-то менялось. Алька по-прежнему ходил в ясли, по-прежнему терпел манную кашу, но и каша стала уже не такой противной – в ней даже появился привкус сахара, – и детей чаще выводили на улицу и давали играть прямо в снегу под солнцем, и даже игры в детском саду стали как будто веселее.

В бараке также чувствовалось оживление: детвору стали чаще выпускать в коридор, и она носилась вдоль дверей то с мячом, то с Алькиным велосипедом. Рита теперь после школы ходила за молоком к Митрошиным и, когда приходила, сразу наливала по кружке себе и Альке. Себе она наливала побольше, а Альке поменьше, и когда Алька говорил ей об этом, потому что ему нравилось молоко, Рита резонно заявляла, что она больше Альки, поэтому она так и наливает, и с этим было трудно спорить.

Мама стала приходить с работы чуть раньше, и Альке чаще удавалось уговорить ее взять гитару и попеть. Она даже разрешала Альке иногда трогать струны и показала, как настраивают гитару, но больше всего Альке нравилось самому перебирать струны или маршировать перед ней по комнате вдоль кровати, выпевая в такт шагов:

 
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед,
Чтобы с боя взять Приморье —
Белой армии оплот [9]9
  Из песни «По долинам и по взгорьям», слова П. Парфёнова.


[Закрыть].
 

Пару раз заходил дядя Гриша, и это было особенно приятно. Приходил он всегда с улыбкой, очень радовался Альке, долго держал его руку в своей, когда здоровался, словно ему нравилась Алькина рука, и обязательно спрашивал о чем-нибудь. Он приносил с собой что-нибудь вкусное – то белую булку, то баранки – и давал их всем; Алька брал с удовольствием, а Рита брала только тогда, когда уходил дядя Гриша, и еще притворялась, что не очень хочет.

Алька уже подрастал, и мама стала чаще брать его с собой, когда уходила по делам из барака. Раньше Алька очень любил путешествовать, сидя у нее на руках, но теперь она редко брала его на руки – говорила, что он стал тяжелым, – и чаще он ходил сам. Так однажды они с мамой ушли далеко от бараков, за завод, через пустырь, ехали на трамвае по широкой улице с большими каменными домами, у которых окна были одно над другим раз, еще раз и еще раз – считать Алька еще не умел, – но первый четырехэтажный дом остался в его памяти.

– Ты бы хотел жить в таком доме? – спросила мать.

И Алька с удивлением согласился. Он даже не подозревал, что в этих домах тоже живут люди. «Как-то странно, – подумал он тогда, – одни люди живут в красивых каменных домах, другие в деревянном бараке, а еще другие – вообще в маленькой землянке»; объяснения мамы по этому поводу были не очень понятны: почему это у всех людей все разное – и дома, и вещи? Почему одни – бедные, другие – богатые? Разве не правильнее было бы, чтобы у всех всего было одинаково и поровну?

Но особенно много вопросов возбудил в нем его первый поход в кино. Повел их в кино, конечно, дядя Гриша и по дороге рассказывал, что кино снимают на прозрачную, как стекло, пленку, на ней получается изображение, как рисунок на бумаге, только на прозрачной, потому что пленка прозрачная. И когда сквозь эту пленку пропускают свет, то на экране появляется увеличенное изображение того, что было на пленке. В целом Алька это понял, но то, что он увидел позже, превзошло все его ожидания.

Сначала они пришли в какой-то большой дом, где было много народа и большая теснота, и все стояли и ждали, пока откроют двери в зрительный зал. Когда двери открыли, все, торопясь, начали рассаживаться по рядам перед большим белым экраном, толкаясь и переругиваясь из-за тесноты и из-за того, что некоторые не могли разобраться с билетами и садились не на свои места; их приходилось сгонять, проверять билеты и снова усаживать уже на свои места. Потом начали разбираться с шапками на зрителях и требовали, чтобы их снимали, потому что сидящим сзади из-за шапок передних не было видно экрана. Потом то же самое начали делать с головами: голов, правда не снимали, но требовали у высоких мужчин и женщин убрать головы то вправо, то влево или осадить вниз, чтобы экран был виден другим, и снова пересаживались из-за голов неуступчивых, которые заявляли, что головы в карман они спрятать не могут и поэтому пересаживаться не хотят. Пока все это происходило, дядя Гриша успел показать Альке на задней стене зала три маленьких окошечка и объяснил, что кино будут показывать именно из них, а смотреть надо будет впереди на большом экране.

Жарко было ужасно, потому что все были в зимней одежде, сидели плотно друг к другу и никак не могли устроиться из-за тесноты в своих креслах, поэтому многие стали раздеваться. Кресла были с откидными сиденьями, при этом сиденья откидывались назад сами, как только из них вставали; дядя Гриша объяснил, что это сделано для того, чтобы удобнее было проходить по рядам. Алька сразу же отметил такое техническое совершенство, хотя и неудобство: приходилось придерживать сиденье рукой, чтобы сесть на него. Одна женщина, которая все пересаживалась, не успела удержать рукой сиденье, пока садилась, села мимо сиденья прямо на пол и застряла между ручек кресла; пришлось доставать ее под смех окружающих. Но наконец все расселись, выключили свет, и засветился экран.

Сначала была музыка и буквы, а потом начали говорить: мужской голос рассказывал о том, как мы сражаемся на фронте с фашистами, как их побеждаем и освобождаем города. Показывали танки и самолеты, бегущих бойцов, кричащих «ура», показали большие корабли, стрелявшие из больших пушек, и маленькие, несущиеся по воде очень быстро и выпускающие из себя толстые длинные снаряды (дядя Гриша объяснил, что это торпедные катера, а выпускают они торпеды, снаряды очень большой мощности, которые плывут под водой сами и могут даже потопить большой крейсер). Потом показали разрушенные города, освобожденные от немцев, показали пленных немцев, замерзших и оборванных, и наших солдат в красивых полушубках и валенках с автоматами, охранявших немцев. Потом показывали, как люди трудятся на заводах, как делают снаряды и перевыполняют нормы, чтобы быстрее добиться победы. После этого включили свет, и Алька с огорчением подумал, что кино уже кончилось, но мама тут же объяснила ему, что это было еще не кино, а только «хроника».

Пока горел свет, все опять посуетились, устраиваясь удобнее и раздеваясь из-за жары. Затем свет погас, сразу же зазвучала музыка, на экране появились нарисованные цветные горы, лес и дорога, и чей-то голос запел:

 
– Эх, путь-дорожка, звени моя гармошка,
Смотри, как сияют нам звезды над рекой.
Парни лихие, девчата огневые… [10]10
  Из песни «Андрюша», слова Г. Гридова.


[Закрыть]
 

А под эту песню по дороге прямо на зрителей шла на задних лапах развеселая нарисованная компания: медведь, лиса и заяц. Медведь в центре раскрывал пасть и залихватски растягивал гармошку, лиса слева от медведя, растянув рот до ушей, бренчала на балалайке, заяц справа отчаянно бил в барабан, а на плече у медведя, размахивая крыльями, чтобы не свалиться, подпрыгивала и каркала ворона. Мало того, горы тоже подпрыгивали, деревья качались в такт музыке, а голос пел:

 
– Эх, Андрюша, нам ли быть в печали?
Не прячь гармонь, играй на все лады.
Так играй, чтобы горы заплясали… [11]11
  Там же.


[Закрыть] —
 

и так далее.

Играя и пританцовывая, эта разудалая компания прошла по дороге под песню, после чего, к сожалению, снова включили свет. Огорченный Алька в недоумении снова обратился к маме, у которой сидел на коленях, но здесь свет снова выключили, и начался настоящий фильм.

Этот фильм был тоже про войну, но поверг Альку почти в смятение, потому что он никак не мог разобраться в происходящем. Во-первых, немцы в этом фильме были не такими рваными и побитыми, как в «хронике», а наоборот, довольно бодрыми, злыми и нахальными, при этом наши бойцы были хоть и смелыми, но довольно помятыми и совсем не в таких красивых полушубках, как в «хронике», а в ватниках и мятых шинелях. Во-вторых, по сюжету фильма было два брата, при этом, хотя они оба были русскими, один был «наш», а другой «не наш», потому что служил у немцев (это Альке объяснила Рита, но как это можно было русскому служить у немцев, в Алькиной голове не укладывалось). Братья все время ссорились и даже подрались, и «наш» ушел к партизанам, а «не наш» выдал нашего немцам. (Как взрослый человек мог совершить такой непростительный поступок, было совершенно необъяснимо, но этот факт подтвердила и мама, и даже дядя Гриша, что поставило Альку в полный тупик.) Немцы были то в серой форме, то в черной, наши партизаны тоже часто переодевались, часто были с бородами, и узнать, кто из них кто, было трудно. Братья ссорились так быстро, что понять, почему они ссорятся, было невозможно, а когда из нашего танка со звездой стали выпрыгивать танкисты, Алька вообще подумал, что это немцы, потому что они тоже были в черных комбинезонах, как немцы в немецком танке.

Чтобы разобраться во всем этом, Алька все время задавал вопросы то маме, то Рите, ему, конечно, объясняли, но зрители впереди начали жаловаться, что им мешают смотреть фильм, и шикали на них. Мама уговаривала Альку помолчать, а когда кто-то сказал, что таких маленьких детей вообще нельзя водить в кино, Алька благоразумно замолчал, глядя на экран, и к концу начал уже сам разбираться, что происходит на экране: немцы гонялись за «нашими» и стреляли в них, «наши» стреляли в немцев, но не могли победить. Потом наши бойцы ворвались к немцам на танках и освободили «нашего брата», а «не наш» брат был застрелен самими немцами, когда хотел с ними убежать.

Справедливость, таким образом, восторжествовала, чем Алька был очень доволен, но поведение героев фильма и людей в кино возбудило в нем столько вопросов, что, когда его вели обратно домой (взяв за руки, мама слева, а дядя Гриша справа), он только и делал, что задавал эти вопросы направо и налево, пока не разобрался с сюжетом полностью. Но главное, что он понял из объяснений, было то, что взрослые, оказывается, вовсе не такие простые и очень разные не только внешне, но и в своем поведении, и война вовсе не такая простая штука, как ему представлялось раньше.

Из рассказов о войне дяди Пети (одноногого инвалида с крыльца, который уже был хорошо знаком Альке) получалось, что война – нечто грандиозное и такое далекое, что не стоило даже мечтать о том, чтобы когда-нибудь на ней побывать, а немцы – это нечто среднее между человеком, медведем и танком.

– А он на меня лезет – огромный, гад!.. Волосья коричневые из рожи торчат!.. Эх, думаю, где наша не пропадала?.. Как саданул его прикладом по пасти, он так гусеницы и распустил. Лежит, клыки наружу торчат, – рассказывал дядя Петя, покуривая на крыльце. – А то раз как начал в нас снарядами садить, а потом как покатит, как покатит, аж земля дрожит. Тут уж не об чем думать было, кто куда! Только и успевай головой в землю зарываться…

Алька тогда представил себе, как дядя Петя зарывается в землю, и подумал, что он, видимо, до конца зарыться не успел: одна нога осталась снаружи, и поэтому немец ее оторвал.

Но теперь оказалось, что немцы – это тоже люди, похожие на остальных, хотя и несколько странные, со звериными манерами, а война – это что-то вроде нескончаемой огромной драки между нами и немцами с применением танков и самолетов, поэтому и говорят, что она идет и идет, но никуда не приходит.

Потрясло Альку еще и то, что, оказывается, взрослые бывают такими плохими. Конечно, Алька уже знал, что не все взрослые одинаковые, потому что одни взрослые ему нравились, а другие не очень, но все же все взрослые сливались для него в некую малопонятную, но единую касту, которую надо было обязательно слушаться и подчиняться ей: «Слушайся старших», «Делай, что говорят взрослые». А теперь оказалось, что взрослые, как и дети, не просто разные внешне, а еще способны совершать поступки, совершенно не оправданные с точки зрения его морали, и даже гораздо худшие, чем совершали дети. Почему один брат пошел к немцам, хотя они враги, став предателем, и почему он выдал немцам своего брата, ведь это был его брат? Объяснения «плохой – хороший, добрый – злой», конечно, что-то давали, но возбуждали много других вопросов, и в первую очередь, почему одни хорошие, а другие плохие и как различить, кто перед тобой – плохой или хороший. Почему, например, тот дядя впереди сказал, что не будет прятать голову в карман из-за того, что она кому-то мешает, ведь и так всем понятно, что сделать это невозможно, и никто его об этом не просил?

Однажды в коридоре, когда детвора каталась на его велосипеде, рядом с Алькой остановился тот малознакомый мужчина из их барака, который когда-то просил его пробежаться, и, покачиваясь, глядя на Альку сверху вниз, сказал:

– Алька!.. А ты вырос!.. А где же твой отец?..

То, что Алька вырос, услышать было приятно, но почему этот мужчина покачивался и какая связь существовала между Алькиным ростом и местонахождением отца, было загадкой.

Алька остановился, с недоумением глядя на мужчину снизу вверх своими круглыми глазами, но мужчина тоже молчал, в упор глядя на Альку, потом хмыкнул и так же серьезно спросил:

– Ну ладно… А где же твой велосипед?

Связи между отцом и велосипедом Алька тоже не усмотрел, но сам вопрос был довольно простым: на велосипеде как раз катался Вовка-Свистун, сын тети Дуси, которая жила напротив их комнаты, тот, что умел свистеть лучше всех в бараке, был на голову выше Альки и вообще относился к Альке несколько свысока, снисходя к нему только потому, что у того был велосипед.

Алька решительно указал пальцем в конец коридора:

– Вон лесипед.

– Не лесипед, а велосипед, – возразил мужчина, нетвердо держась на ногах, – скажи: «Велосипед».

– Лесипед, – снова повторил Алька.

Ему почему-то казалось, что он так и говорит: «Веловагранксипед».

– Ах ты, Лесипед, – хмыкнул мужчина, дыхнув на Альку запахом, очень похожим на запах коровы у Митрошиных. – А мать у тебя красивая, – добавил он, помолчав, – а это кое-что да значит.

Высказав это умозаключение, мужчина пошел по коридору нетвердым шагом в сторону своей комнаты, оставив Альку разбираться в его логике: то, что его мама была красивая, Альке и так было ясно всегда, иначе и быть не могло, но что особенного это могло означать – абсолютно непонятно.

Уже наступила весна, светило яркое солнце, все потекло, зажурчало вокруг, задвигалось еще быстрее и стремительнее. Неожиданно на кустах и деревьях высунулись листья и разрослась трава на земле. Стало тепло, детям разрешили выбегать на улицу, и Алька, став уже более самостоятельным, часто выбегал на заветное крыльцо, где однажды сумел наблюдать еще одну неприятную картину: инвалиды на крыльце играли в карты. Впрочем, сначала все было нормально…

– Ну, сдавай, – говорил дядя Петя, тот, что был с одной ногой, сидя на ступеньках и передавая колоду карт своему приятелю без руки.

– И как же я буду сдавать одной рукой? – удивился однорукий. – Языком, что ли?

– А хоть и языком, – парировал первый, – а то как же играть?.. Сдавать-то по очереди надо!

Однорукий взял колоду и начал неловко сбрасывать из колоды по одной карте, но не языком, а большим пальцем. Но игра шла вяло, пока не появился еще один инвалид, более молодой и совсем безногий, на низкой коляске, той самой, что была на маленьких колесиках-подшипниках и пристегивалась к поясу человека.

Он очень быстро подкатил по дорожке вдоль барака, ловко пристроился рядом со ступеньками, бросил свою кепку на доски и сам начал сдавать карты:

– Тебе, мне, еще, хватит, открываемся, перебор, недобор, очко…

И снова:

– Тебе, мне, еще, перебор, ах ты! Давай по новой…

Игра шла бойко, слова сыпались на Альку как горох, но Алька никак не мог разобраться в смысле игры и в том, почему она вызывает у мужчин такое искреннее воодушевление. Затем в игре что-то изменилось: дядя Петя – тот, что одноногий и жил в их бараке, – вдруг дернулся, что-то закричал, схватил верхнюю карту из отброшенной в сторону кучки карт и начал показывать ее всем, пытаясь что-то доказать. Однорукий тоже закричал, видимо, опровергая дядю Петю. Молодой на коляске начал успокаивать споривших приятелей, но те, не слушая его, ругались и размахивали руками, а дядя Петя даже схватил карты и бросил их в однорукого. Тогда однорукий, продолжая ругаться, вдруг встал, схватил костыли дяди Пети, которые стояли прислоненные к крыльцу, и бросил их в кусты, а сам повернулся и пошел вдоль дороги, размахивая своей единственной рукой.

С дядей Петей произошло что-то вроде взрыва: он страшно покраснел, вскочил на одну свою ногу, придерживаясь за перила крыльца, – вторую деревянную он почему-то не пристегнул в тот день – и начал кричать и грозить кулаком в сторону удалявшегося однорукого. Молодой инвалид на коляске, видимо, испугавшись, тоже схватил свою кепку, нахлобучил ее на голову, быстро развернулся вместе с коляской и тоже покатил вслед за одноруким в сторону от крыльца, а дядя Петя продолжал ругаться непонятными словами и грозить кулаком в сторону ушедших. Потом, переведя дыхание, но все еще ругаясь и даже плюясь от досады, он запрыгал на одной ноге к кустам за своими костылями.

Эта сцена произвела на Альку такое грустное впечатление неоправданной ссорой взрослых и даже испуга за их действия, – как же можно отнимать у безногого костыли и закидывать их в кусты? – что он даже попытался рассказать об этом Рите. Но через несколько дней он был свидетелем еще одной сцены, показавшей ему, что мир всемогущих взрослых даже не в кино гораздо более неустойчив и хрупок, чем казался ему раньше.

– Почтальон!.. Почтальон! – закричал Вовка-Свистун с середины пустыря.

И, посмотрев в сторону барака, Алька увидел, как к их крыльцу на велосипеде приближается мужчина в фуражке с большой сумкой через плечо. Почтальона Алька еще никогда не видел и с интересом рассматривал его и его сумку, а в это время вся орава барачных ребятишек, возглавляемая Вовкой-Свистуном, уже бежала в сторону барака, вслед за почтальоном перевалилась на крыльцо и, толкаясь и шумя, влетела в двери барака. Альке не оставалось ничего другого, как поспешить за ними.

Когда он наконец добежал до крыльца, вскарабкался на высокие ступеньки, открыл две тяжелые двери и оказался в полутемном коридоре, он увидел еще одну необычную сцену. Посреди коридора, напротив той комнаты, где когда-то Альке гадали по ладони, в окружении молчащих женщин стояла мать Вовки-Свистуна, добрая и грузная тетя Дуся. У нее был подоткнут мокрый фартук, в руке зажата какая-то небольшая бумажка, а с рук прямо на бумажку и на пол стекала и капала мыльная вода; видимо, чистюля тетя Дуся только что стирала белье.

Но сейчас тетя Дуся обводила всех бессмысленным взглядом и говорила такие же малопонятные слова:

– Да что ж это, люди?.. Как же, а?.. Говорил, возвернется… говорил, возвернется… – И вдруг начала выть и биться в рыданиях, сотрясаясь всем телом.

Женщины с испуганными лицами бросились к ней, удерживая ее, а она продолжала выть и биться в их руках, повторяя эти два непонятных слова: «Говорил, возвернется!.. Говорил, возвернется!..», словно призывала кого-то в свидетели. Ее увели в комнату, и в коридоре осталась только ничего не понимающая замолкшая детвора и притихший Вовка-Свистун, обводящий испуганными глазами свою малорослую команду.

Рита объяснила Альке, что тетя Дуся получила «похоронку», письмо о том, что у Вовки на фронте убили отца, поэтому она кричала и плакала. А почему она кричала «Обещал возвернуться», Рита и сама толком не знала, – наверное, потому, что отец обещал вернуться, а вот не вернулся. А почему он обещал вернуться, хотя знал, что это война, и с войны можно и не вернуться, Рита тоже не могла объяснить.

И действительно, думал Алька, почему он обещал вернуться? Ведь многих людей убивают и много раненых. И у его бабушки сыновья, те, что Алькины дяди, двое уже не вернулись, и мама плакала, когда получила письмо от бабушки, и они, наверное, тоже не обещали вернуться. Может быть, Вовкин отец думал, что его не убьют, и поэтому обещал? Но как же он мог так думать и обещать? И тетя Дуся так странно плачет, словно он ее обидел или обманул: обещал и не выполнил, обещал и не вернулся. Но как же он мог вернуться, если его убили? И как же его можно теперь упрекать, убитого?

Так в Альку начало входить понимание войны, трогая своей болью, необъяснимостью и нелепостью одновременно.