Текст книги "Дневник читателя"

Вот, чай, тогда-то и заживем!

Читаем у Александра Ивановича Герцена: «Да, любезный друг, пора прийти к спокойному и смиренному сознанию, что мещанcтво – окончательная форма западной цивилизации». Мы от себя добавим: почему же только западной? Человеческой цивилизации вообще. Если уж так сложилась история с географией, что именно западный мир обозначил пути прогресса, то, видно, даже такой самобытной стране, как Россия, этой злой доли не избежать. Тем более что самобытность наша какая-то подозрительная, надежды на крестьянскую общину не оправдались и марксисты обмишурились с пунктом приложения своих сил. Правда, в России покуда модничают, гнушаются мещанской системы ценностей, но это исключительно оттого, что мы задержались со стартом на триста лет. Вот и Герцен опять же пишет: «В нашей жизни, в самом деле, есть что-то безумное, но нет ничего пошлого…» – это верно, да только оттого-то и верно, что мы задержались со стартом на триста лет.

А впрочем, мещанство как окончательная форма цивилизации – такая ли уж это катастрофа, как может показаться? Ведь, с одной стороны, общественный прогресс в такой же степени подчинен объективной закономерности, как и развитие Вселенной, и нравится нам, что у Сатурна имеются кольца, или не нравится – это даже сравнительно не вопрос. С другой стороны, что такое мещанство? А доминанта посредственности, благополучие в качестве единственной цели жизни, оперетка как высшее проявление прекрасного, Христос как ходатай и прокурор. Кажется, ничего страшного, все в пределах здравого смысла, но тогда почему в глазах русака эти добродетели – сомнительные добродетели и против них бунтует причудливый русский ум? Видимо, потому что на Руси мор, революция, неурожай, романтизм, тюрьма да сума – это будет норма, а достаток и торжество правопорядка – приятная аномалия, что-то вроде каши из топора. Положим, и голландцы в начале семнадцатого столетия страдали острой формой романтизма, пепел Клааса стучал в сердца, и с продуктами питания у них были перебои, и мудрец Борух Спиноза мутил умы, но минуло три столетия упорядоченного, созидательного бытия, и оперетка вышла на первый план. А мы по-прежнему норовим жить высокими идеалами, поскольку еще не оправдали себя наши тучные черноземы, русачок никак не научится переходить улицы на зеленый сигнал светофора и коммунальное сознание сидит у него в крови.

Таким образом, загадка прогресса состоит в том, что успехи культуры находятся в обратной зависимости от успехов цивилизации, то есть чем благоустроенней государство, тем уже и пошлее собственно человек. Разгадки эта загадка, видимо, не имеет, как не имеет ответа простой вопрос: почему из соединения водорода и кислорода получается вода, а не фантики от конфет?.. Зато мало-помалу выясняется цель истории, которая, по всем вероятиям, заключается в выведении оптимального человека, этакого гибрида из хорошиста, папаши Гранде и соседа по этажу. Насущность сего оптимального человека можно объяснить тем, что именно простак, исповедующий Лютера и двойную итальянскую бухгалтерию, способен обеспечить всяческий, органичный и вечный мир.

Нужно сознаться в греховной мысли: правопреемников сепаратиста Джорджа Вашингтона почему-то не жаль, а вот русской культуры жаль. Тем более что у нас в России дело, очевидно, идет к тому, что все виды духовной деятельности вот-вот задавят телевидение и кино. Кино – это куда ни шло, оно еще при Эйзенштейне нащупало себя как самостоятельное искусство, даже не сказать, что общедоступное, но телевидение – это Содом и Гоморра нашего времени, прямой наследник масленичного балагана, первый потатчик невеже и дураку. Вот что любопытно: на Западе телевидение идет сразу после Библии, потому что так звезды расположились, а в России главенствует потому, что большевики аристократию извели.

Как бы там ни было, а до изобретения Зворыкиным принципа передачи изображения на расстояние ничто до такой степени не прислужилось запросам обывателя, как «голубой экран», ну разве еще кровавые состязания гладиаторов и лубок. Оно и понятно, поскольку зворыкинская новелла позволила охватить несметную аудиторию остолопов, которые заказывают музыку по праву огромного большинства. Непонятно другое: почему посредством вываренного чернильного ореха человечеству передается категорический императив и «Братья Карамазовы», а посредством невообразимых технических ухищрений – викторины для дураков? Видимо, все-таки потому что, бог весть чего ради, успехи культуры находятся в обратной зависимости от успехов цивилизации, что вообще человечество развивается по Платону, который, как известно, недолюбливал поэтов и чаял торжество всяческой простоты. Разумеется, глупо сетовать на характер научно-технического прогресса, да, собственно, никто на него и не сетует, а просто мучительно грустно сосуществовать с этакой объективной закономерностью, как с вечной чередой нищих от паперти до ворот.

Занятно, что успехи науки и производства не так влияют на общественно-политическое развитие человечества, во всяком случае, паровоз, электрическое освещение, радио, самолет были изобретены в эпоху абсолютизма, который от этого нимало не пострадал. Хотя это еще бабушка надвое сказала, может быть, как раз из-за паровоза и пострадал. Положим, сидит калужский мещанин в вагоне третьего класса и думает: что за ерунда! Который год по рельсам ездим, а государственное устройство как при Владимире Красное Солнышко – стыдоба! И вот эта революционная мысль ширится, крепнет, помаленьку становится материальной силой, и в результате Россия откатывается в «золотой век» натурального обмена, антропофагии и культа каменного вождя. Правда, при этом наблюдается небывалый подъем народного духа, который Европа знала разве что в эпоху религиозных войн, но по департаменту материальных благ мы постепенно сравниваемся с буддийским монастырем. Тут уж ничего не поделаешь, потому что русский мещанин если призадумается ненароком, то жди чего-нибудь фантасмагорического, даже и не беды.

Ведь это у них мещанин – третье сословие, крестник энциклопедистов, а у нас он – сгусток отрицательной энергии, который, если что, первым делом инородцев режет, как поросят. Вот извел русский мещанин нашу аристократию, то есть именно мещанин извел, озлобленный от собственной беспомощности, недоучившийся, завистливый и потому большой охотник до каши из топора… И что же? А то, что, сдается, только на аристократии и держалась непутевая, нечистая на руку наша Русь. Даже демократ, хотя и граф, Клод-Анри де Ревруа де Сен-Симон считал: «Понятие о чести есть более сильный стимул нравственности, чем любое уложение о наказаниях», – следовательно, в стране, где законов нету, одна «голубая кровь» в состоянии гарантировать правильное отправление государственности от подрывной деятельности самородков, исстари воспевающих Стеньку да Пугача.

То-то теперь днем с огнем не сыскать такого государственного мужа, в котором можно быть твердо уверенным: этот не украдет. То-то во властителях дум теперь ходят видавшие виды тетки и тертые мужички, которые песенки поют, отчего складывается такое впечатление, что у нас только и делают, что поют. То-то наше телевидение – прямой наследник масленичного балагана, который затмил все, от музыкальных вечеров до литературы, а также первый потатчик невеже и дураку. Словом, и в России буржуа торжествует, даром что он покуда больше урка, чем буржуа.

Правда, еще жива аристократия духа – русский интеллигент, но силой вещей он поставлен в такое жалкое положение, что его можно и не считать. Он еще дует в свою дуду: дескать, гуманистические идеалы, дескать, не хлебом единым жив человек, но какое это может иметь всемирно-историческое значение, если ему не на что купить дополнительные штаны.

Однако возьмем в предмет, что Россия, которая всецело под мещанином, – это уже не Россия, а опасное недоразумение, «потому что это уже нам всем темно представляется, и мы едва…»[1]Note1
  Оборванное заключение «Мертвых душ».


[Закрыть]

В преклонном возрасте человек еще потому несчастен, что ему нечего почитать. То есть давным-давно все прочитано, во всяком случае из того, что стоит внимания серьезно ориентированного субъекта, и поэтому к старости он несчастен дополнительно, ни за что.

Правда, никто ему не мешает пройтись по второму кругу, перечесть кое-какие капитальные сочинения, на которых зиждется мировая художественная культура, не вершки ее, а именно корешки. Сдается, что такое повторение может оказаться питательным, и вельми, поскольку в молодости нам не все дано прочувствовать и понять.

Ведь действительно со времен царя Хаммурапи детей в школе учат тому-сему, но только не тому, чему в первую голову следует их учить. А учить начинающего человека нужно не химии и не математике, а простейшей вещи – чтобы он трактовал ближнего, как себя.

Между тем в каждом выпускном классе, среди молодых людей, превзошедших хитрости интегрального исчисления и нуклеиновой кислоты, наверное, найдется пятеро доносчиков, десять душ беспринципных дельцов, два вора, один убийца и пара очкариков, неспособных ударить однокашника по лицу. Отчасти такая вариативность объясняется тем, что возможности воспитания человека исчерпываются еще во младенчестве, лет так в пять, причем в нем на равных участвуют и отец с матерью, и худое питание, и бандит, который живет за стенкой, потому-то этот процесс предполагает гадательный, непредсказуемый результат. Другое дело – образование, каковое всегда система, имеющая в виду определенную цель, оперирующая известными инструментами, учитывающая то трансцендентальное обстоятельство, что человек способен учиться до скончания своих дней. Вот только учат его, как нарочно, все химии с математикой, а не порядочности, и в итоге мы постоянно испытываем нехватку очкариков, неспособных ударить однокашника по лицу. Химия-то с математикой, дай срок, забудутся, и уже после первого аборта ни одна молодка тебе не скажет, что это за материя такая – нуклеиновая кислота, а вот навык доносительства – это прочно и навсегда.

Надо отдать должное нашему обществу – его издавна беспокоит этот отъявленный парадокс, недаром никакую иную отрасль российской государственности так не замучили реформаторы, как школьное образование: то они вдруг лицеев пооткрывают на французский манер, то у них латынь с древнегреческим во главе угла, то обучение по половому признаку, то ни с того ни с сего сделают упор на слесарное ремесло… Дело тут, впрочем, не в одном беспокойстве, может быть, даже преимущественно дело в том, что общество наше чересчур переменчивое, бойкое, охочее до крайностей, и посему школа у нас периодически теряет ориентир. Например, в стране идет планомерный отстрел государственных чиновников, а гимназистов донимают генеалогией древа Авраамова, которое так же соотносится с российской действительностью, как между собой соотносятся винтовка Мосина и балет. Например, в стране идет борьба с безродными космополитами, они же жиды пархатые, а школьников по-прежнему учат извращенной международности, он же интернационализм, дескать, «несть ни еллина, ни иудея», а есть пролетарии и злокозненный капитал. Следовательно, основной недуг нашего образования состоит в том, что оно поневоле противостоит жизни, направлению общественного развития и так называемой злобе дня. То есть образование-то сравнительно ни при чем, это общество оголтелое, которое даже не знает толком, куда идет. Оно думает, что идет к экономическому процветанию и парламентаризму, а приходит к гражданской войне, в которой побеждают господа недоучившиеся, разнорабочие, иностранцы и босяки. Или оно думает, что идет к социальной гармонии и распределению по потребностям, а приходит к империи старокитайского образца. Наконец, оно думает, что идет к демократии и торжеству всевозможных гражданских прав, а приходит туда, не знаю куда, где даже и украсть нечего, хотя основная фигура – вор. Ну как нашему многострадальному образованию за такими кульбитами уследить? Разве что следовало бы раз и навсегда отделить школу от государства, как в свое время от него церковь отделили, ибо и у школы, и у церкви ценности неизменные, и жизнь установившаяся, и развитие органичное, и непреходящая злоба дня. Эта последняя, повторимся, состоит в том, чтобы учить молодежь порядочности, то есть правилу трактовать ближнего, как себя.

Другой вопрос, что у нас вообще с порядочностью дело обстоит непросто, сложнее даже, чем с урожайностью зерновых. Вот у немцев в помине нет такого понятия – «порядочность», потому что у них немыслимо назначить встречу и обмануть. Кроме того, все народы, безусловно подверженные европейской цивилизации, обходятся одним словом «мораль», а слова «нравственность» у них нет, а у нас существуют и нравственность, и мораль. Дело тут не в перлах и диамантах нашего языка, дело, напротив, в том, что, по Достоевскому, «широк, слишком широк человек» нашей российской складки; например, ему отлично известна та мораль, что красть не годится, а он возьмет, дурында такая, и украдет, хотя в другой раз под настроение принципиально не украдет. То есть, по-нашему, «мораль» – общественное, «нравственность» – личное, это про то, до какой степени ты широк. Отсюда нимало не удивительно, что европейские народы обходятся одной моралью, поскольку родители у них генетически передают заповедь «не укради», у них оттого и на химию с математикой напирают, что нормы морали сидят в крови.

Мы же не можем себе позволить такой узкой специализации – не дано. С одной стороны, российское общество еще не устоялось ни в моральном, ни в нравственном отношении, оно покуда находится в движении-брожении, и у нас многое впереди. С другой стороны, что в нуклеиновой кислоте, что в интегральном исчислении нет души, как в березовом полене, и, дидактически рассуждая, за порогом школы им грош цена. Наконец, мы не смеем уповать на генетику и сугубо семейное воспитание, ибо в иных семьях старики по материнской линии служили в СМЕРШе, в иных же пьют горькую по неделям, а так существуют на сухарях.

Словом, это даже неудивительно, это страшная тайна жизни – зачем молодежь в течение десяти лет учат тому, что не пригодится в зрелости и забудется скорей, чем приятный сон. Ну какой кроется воспитательный момент в том, что молекула воды состоит из двух атомов водорода и одного атома кислорода? А никакого, вовсе не скажется это самое Н2 О ни на течении семейной жизни, ни на количестве уголовных преступлений на душу населения, ни на урожайности зерновых. Между тем существуют дисциплины, которые прямо работают на развитие прекрасного в человеке и способны сузить диапазон его возможностей до пределов моральных норм. Может быть, вообще молодежь следует учить преимущественно астрономии, ибо ничто так не выделяет человека среди прочих дыханий мира, как чувство вечного и бренного, чудесным образом держащее нас в узде. Это действительно странно и непостижимо, но тот Иванов, которому известно, что через шесть миллиардов лет Земля превратится в мертвую глыбу, бессмысленно кружащую во Вселенной, ни за что не украдет у соседа беремя дров.

Тем не менее: уже три столетия с лишком, как покоится Блез Паскаль, а нас по-прежнему учат чему угодно, только не порядочности – глупо и не смешно. Хотя, строго говоря, эта французская максима довольно-таки темна, потому что в действительности никто вам не скажет, отчего в семье Ивановых старший брат – делец, средний – священник, а младший – вор.

Вроде бы установлено: ничто так полно и откровенно не обрисовывает характер народа, как песни и сказки, которые сложились в его среде.

Что до народных песен, то у англичан о Джеке-потрошителе ничего нет, а у нас о Ваньке-Каине есть, у немцев все больше поют о девушках по-над Рейном, а у нас «Из-за острова, на стрежень…» про уркагана Степана Разина, который топил в Волге пленниц и вырезал целые города. Ладно, если бы мы были народ нахрапистый и жестокий, а то ведь беззащитный, в сущности, мы народ, и поэтому непонятно, отчего нас тянет по фольклорной линии на разбой. Или действительно грабить-резать – это у нас в крови? Или национальные склонности сами по себе и сами по себе частушки и хохлома?..

Что до народных сказок, то тут тоже многое загадочно и темно. Например, известно точно, что в Нижней Саксонии не меньше дураков, чем в Вологодской области, между тем наш любимый сказочный персонаж не кто иной, как Иван-дурак. Вот читаем у собирателя Афанасьева:

«Дурак лег на печь и лежит. Невестки говорят ему:

– Что же ты, дурак, на печи лежишь, ничего не работаешь! Ступай хоть за дровами.

Дурак взял топор, сел в сани, лошади не запряг.

– По щучьему, – говорит, – велению, по моему хотению катите, сани, в лес сами…»

На самоходных санях по дрова – это куда ни шло, но предел народных мечтаний там, где открывается возможность ездить к самому царю в гости со всеми мыслимыми удобствами, то есть непосредственно на печи. В том-то все и дело, что не на ковре-самолете, а на печи любимой, и не к деверю, а к царю. Знай, мол, наших, что мы тоже не лыком шиты, тебя Бог умудрил державой править, а мы на печках ездим – и ничего. Кстати напомнить, цель этой аудиенции была злая: позавидовал государь Ивану-дураку и решил его засадить в тюрьму. А накануне царедворцы ему нашептали: «Так его не взять, надобно обманом залучить, а лучше всего обещать ему красную рубаху, красный кафтан и красные сапоги». Польстился Иван на царевы подарки и покатил.

Сказка, конечно, ложь, но в данном конкретном случае нам намек, что за этой интригой – весь русский человек, а если и не весь, то по крайней мере в мечтательной его части, которая, впрочем, иногда дает себя знать в практических плоскостях. Недаром Григорий Отрепьев, выдававший себя за убиенного царевича Дмитрия, сказочно легко рассеял огромную армию Годунова и самосильно уселся на трон Рюриковичей. А все почему? Потому, что он был тот же Иван-дурак, излюбленный персонаж, который въехал в белокаменную без малого на печи. Недаром горстка большевиков, точно по щучьему велению, за двенадцать дней покорила огромную страну, посулив народу «красную рубаху, красный кафтан и красные сапоги». И разве мы, наследники легковеров, семьдесят лет не путешествовали на печи в поисках молочных рек с кисельными берегами, где человек человеку исключительно брат и справедливость вершится сама собой?.. Также недаром мы и в текущий исторический момент поем Лазаря всей страной, поскольку мы любим, чтобы сани ехали сами, а сами они, как назло, нейдут.

Выходит, что некоторым образом сказочный народ – русские, ибо и живут они точно в сказке, как-то неправдоподобно, и мыслят сказочно, на манер: дважды два = категорический императив, – и вечно чают сказочных перемен. Это все, видимо, оттого, что климат у нас характерный, ненадежный: посеешь огурчика, а вырастет разводной ключ. Ну не располагает наш климат к неустанным трудам, интенсивному способу производства, и отсюда истома, которая постоянно выливается в ленивые, продолжительные мечты. Ведь почему, собственно, свершился

Великий октябрьский переворот? Только из-за мечтательности и лени, иных-прочих резонов нет. Ибо для того, чтобы построить общество справедливости и избытка, нужно сто лет трудиться не покладая рук, изо дня в день, до седьмого пота, вот как наши ближайшие северные соседи, у которых давным-давно существует реальный социализм, но нет, нам такие невидные подвиги не с руки. По-нашему, куда веселее пожечь господские усадьбы, вырезать очкариков, взять Варшаву, и тогда социализм устроится сам собой. И еще хорошо бы, чтобы это дело вышло по немцу Марксу, в мировом масштабе, чтобы сравнивать было не с чем и чужая благопристойность не так колола бы нам глаза.

Одна услада: до того действительно русский Бог велик, что в снисхождение к нашей непродуктивной мечтательности нам дадены самые тучные черноземы и вся-то таблица Менделеева в недрах родной земли. Тем не менее Лев Толстой жалуется в дневниках, что его вконец замучили яснополянские крестьяне: то денег дай, то леса на даровщинку, то яблочков, то муки. И это так отличались тульские земледельцы, имевшие до пяти-семи десятин отъявленного чернозема, который даже при нашем характерном климате способен давать убедительный урожай. Для справки: немцы на своих супесях в начале XX века собирали до тридцати центнеров с гектара разного названия зерновых, мы же на своих черноземах – много когда пятнадцать, и это еще считалось чудо, знак благоволения от небес. Таких чудес у нас и потом хватало: когда, например, окончательно показала себя социалистическая экономика, вдруг откуда ни возьмись забили фонтаны нефти на радость большевикам, а то бы их поели заместо докторской колбасы. Или вот еще чудо из чудес: как только нам объявили свободу слова, сразу пошли перестрелки средь бела дня.

Следовательно, надо ждать новых народных сказок, положим, про то, как объявился Илья Муромец нашего времени и вырастил под Муромом убедительный урожай. Хотя… хотя у нас и старые сказки не все про Ивана-дурака, есть и про братца Иванушку, которому сестра наказывала не пить из козлиного копытца, а то, дескать, как бы чего не вышло, как бы ненароком не обернуться легендарным животным, на котором древние иудеи вымещали свои грехи.

Вовсе не обязательно целое сочинение одолеть, чтобы заразиться какой-то мыслью, а в другой раз достаточно наткнуться на проходное, вроде бы незначительное замечание, как сразу начинается движение в голове. Вот читаем у Зинаиды Николаевны Гиппиус: «До первой (имеется в виду мировой) войны границ в Европе между государствами почти не существовало. Только и была одна настоящая граница – русская». Читаем и удивляемся: с чего бы это Россия вечно отгораживалась от соседей, особенно на западе, чего ей вообще так дороги противостояние и забор?

Вопрос обширный, хотя, как и все обширные русские вопросы, он разъясняется в двух словах.

Начать с того, что никто в целом мире так не носится со своей национальностью, как русак. Оно и понятно, то есть понятно, почему австрийцу не так интересно, что он австриец, и с какой стати он австриец, и нет ли в этом какого-нибудь тайного смысла, и не заметно ли тут влияния высших сил. Потому, что в большинстве своем народы самодостаточны, давным-давно они устоялись, закоренели, и что австрийца возьми, что китайца – каждый, как нельзя больше, доволен самим собой. Азиат, правда, при этом замкнут и нелюдим, а европеец открыт, общителен, добродушен, веротерпим, но оба до такой степени закоснели в предубеждении, будто, кроме австрийца или китайца, никого на свете не существует, что национальной проблематики у них нет. Первопричины такой индифферентности очевидны: на Востоке это будет древность и духовная цивилизация, на Западе – техническая цивилизация и мораль. Также очевидно, что европеец оттого и добродушен, что по отношению к соседям он чувствует себя, как просвещенный мореплаватель по отношению к дикарю.

У нас на Руси не то. У нас ежели ты русский, то это серьезно и живет в тебе, как хроническая болезнь. Основные ее признаки таковы: нам бесконечно интересно, что мы русские, и с какой стати мы русские, и чуем мы в этой причастности умысел и влияние высших сил. Словом, болезнь как болезнь, разве что из тех, с которыми сживаешься до такой степени, что расставаться бывает жаль.

Занятно, что русскость имеет свою историю. В допетровскую эпоху нашим пращурам было свойственно острое национальное самомнение и всему инородному они противились как угрозе, то есть ежели ты чужак, то неприятней тебя только засуха и чума. Само имя чужаку было – немой, и селили его на отшибе, за глухим забором, и знаться с ним запрещали под страхом смерти, вообще вели иностранную политику по старокитайскому образцу. Но китайцы всячески отгораживались от варваров того ради, чтобы предохранить от чужеродного влияния свои древние установления и культуру, а мы-то чего с царя Гороха исповедовали противостояние и забор? Пороха мы, кажется, не выдумали, шелка не изобрели, медицины не знали, науку только ту и имели, которую вгоняют в задние ворота, с народной религией расплевались задолго до вторжения монголов, следовательно, из чего мы чванились – не понять. Острое национальное самомнение тем более загадочно, что Москву белокаменную строили итальянцы, самыми надежными солдатами в русской армии были немцы, и вот даже водку к нам из Голландии завезли. Наверное, мы оттого чванились, отчего глинобитные китайцы искренне считали варварами скорострельных французов и англичан, именно от гордыни, только у них были на то резоны, а у нас – нет. Но вот при царе Борисе Годунове послали учиться в Европу двенадцать душ отроков из боярских семей, и ни один назад не вернулся, что можно считать отдаленным предвестием перемен.

И ста лет не прошло, как на Руси и в самом деле резко поменялось отношение к чужаку. Именно после Петра Великого у нас впали в другую крайность: какая-то образовалась трепетная, драматическая влюбленность в европейскую новину, решительно во все, что виднелось за последним шлагбаумом, выкрашенным в правительственные цвета. Вдруг такими мы сами заделались европейцами, что в высшем обществе двести лет по-русски не говорили – явление беспримерное в истории цивилизации – и даже перестали считать людьми 99 % населения империи, то есть наших азиатствующих хлебопашцев-бородачей. А то как же: за последним шлагбаумом «ружья кирпичом не чистят», конституцию изобрели, на распоследнем мастеровом камзольчик с мерцающими пуговицами и целые башмаки. Тем не менее на континенте по-прежнему «только и была одна настоящая граница – русская», Павел I даже ноты из Европы не пропускал. Забавно и таинственно: ну ничего у нас нет природного, своего, – Бог иудейский, алфавит греческий, отвлеченные понятия из латыни, – и при этом всякое русское правительство, хоть царское, хоть большевистское, проводит одну и ту же внешнеполитическую линию, которая упирается в противостояние и забор…

Любопытно было бы выяснить – почему? Может быть, потому что у нас исстари боялись что-то открыть чужому, нерасположенному зрачку, что-то уж совсем постыдное, безобразное, чего не сыскать нигде, положим, то феноменальное попущение, что у нас ничего нет природного, своего. Но ведь и в Париже вывески написаны латинскими буквами, в Лондоне в заводе нет смесителей для воды, в Венеции вор на воре, в Кельне путают Льва Копелева с Львом Толстым, – и ничего, добро пожаловать хоть в Венецию, хоть в Париж. Разве что у нас где-нибудь в Усть-Орде вор на воре, слыхом не слыхивали про Льва Копелева и нет смесителей для воды. Но до Перми точно есть, а дальше Перми иностранца не заманить.

Или, может быть, наши владыки не чужого зрачка боялись, а подначального, своего. Думают: вот уберешь забор, а эти охламоны и разбегутся от резко континентальных порядков своей страны; и это еще ладно, если они растворятся на просторах Европы, как юные посланцы Бориса Годунова, а то насмотрятся на заграничные достижения, на то, как улицы с мылом моют, да вернутся озоровать… И в этой логике имеется своя сила, недаром у нас первая государственная тайна даже не то, умеет владыка запятые расставлять правильно или нет, а то, что «у них ружья кирпичом не чистят», хотя бы про эту новацию знали аж тульские петухи. Оно и понятно: донельзя обидно сторонникам противостояния и забора, что они не в силах так наладить российский быт, чтобы и Мясницкую с мылом мыли, что они вообще ничего не могут поделать с этим народом, как его ни дави.

Наконец, не исключено, что забор – это чисто русское, народное, органичное нам, как самодержавие и загул. Коли мы с мылом разве что ноги моем, и то через раз, то не означает ли это, что мы в Европе чужие и обособленность нам с руки? Ну не то чтобы с руки, а уж так сложились история с географией, что мы только лицом европейцы, повадками же – беспринципные степняки, и поэтому западные соседи суть для нас то же самое, что пришельцы с иных планет. Ведь у нас даже литература такая, что она понятна одному русскому, и более никому…

В этой логике также имеется своя сила, однако если поставить вопрос в движении, то что такое Европа и в чем ее пятый смысл? Если Европа – это местопребывание вышколенного работника и организованного потребителя, самовлюбленного, как подросток, то мы точно беспринципные степняки. Если же Европа – по-прежнему фабрика духовной культуры, то тогда Европа не в Европе, а бог весть где. На своем месте она стояла, когда Борух Спиноза грызся со своими евреями, Гете смеялся над немцами, Байрон терпеть не мог англичан, потому что хронический скандал между высоким и обыкновенным есть несомненный признак культурного движения, в этом-то скандале и заключается пятый смысл.

Наша песенка еще далеко не спета, если учесть, что никто в целом мире так не носится со своей национальностью, как русак. То есть не сказать, чтобы нам сильно нравилось, что мы русские, и даже мы страдаем своеобразным комплексом национальной неполноценности, ибо одним полушарием головного мозга мы последние европейцы, а другим – беспринципные степняки. Ну где еще человек, склонный почитать на пустой желудок, способен в течение дня наковырять три сотки земли под картошку, поспорить с прохожим насчет обстоятельств гибели Пушкина, украсть ящик гвоздей, приласкать куму, выпить полтора литра водки, потерять паспорт, выменять годовую подписку журнала «Октябрь» на поношенные сапоги, написать в стихах донос на соседа и заснуть сном праведника – да нигде! То-то нам донельзя интересно, что мы – русские, и с какой стати мы – русские, и нет ли в этом какого-нибудь тайного смысла, и не заметно ли тут влияния Высших Сил.

Вообще русак как чисто национальная единица чрезвычайно многосторонен, единственное, чего в нем нет, – это самодовольства, которое со временем вызывает упадок культурных сил. Нам все интересно и задевает, мы разумом и духом устремлены вовне, в каждом из нас сидит маленький Александр Иванович Герцен, «русский джентльмен и гражданин мира», который способен понять и оценить все незаурядное, от конвейера до Рембо. В этом смысле мы до такой степени европейцы, что нам даже не помеха идеология противостояния и забора, которую до последнего времени исповедовали наши владыки и их подельники по государственному рулю.

Как и следовало ожидать, не произошло ничего особенного, когда наконец ликвидировали последний шлагбаум, выкрашенный в государственные цвета. Ну, слышно, в Калифорнии бензин водой разбавляют, ну в Израиле начали грубить покупателям, ну в Праге могут зарезать за пятачок…