Текст книги "Тихие герои. Книга первая"

– Нет, это не он! Показалось…Да не переживай ты так, не попадется нам никто по дороге, главное, на Мелитопольском посту не спалиться, – успокаивал Саня Ерша.

– Там – да, если он только слово одно скажет…

– Да никто ничего не скажет. Передоз надо организовать, – предложил Косарь.

– Передозом его валить? Я понял. Чётко будет! – обрадовался Саня.

– Чтоб он в дороге вёл себя культурно.

– Я понял.

– Его нужно посадить и везти просто, как пьяного.

Ёрш приободрился, выбросил только закуренную сигарету, закрыл окно.

– Кстати, пробили симферопольских, которые ему картины за бугор вывозили. Ими уже серьёзные люди занимаются.

– Короче, давайте подытожим. Вернётся, мы его резко принимаем. Но тихо и вежливо. Телефон сразу забираем, чтоб он не успел ни одной кнопки нажать. Всё выясняем, где брал картины, где ещё лежит. Будет упираться, придётся объяснять. Потом колем ему дозу и везем.

– Он на поле боя погибнет за родину, как говорится, – вставил Саня.

Все замолчали. Вспомнив рассказ Ерша, Косарь опять развеселился.

– Ну та, Ершака, можешь поднять настроение…Вот этот тесть твой. Он уже теперь уже как бы и не тесть.

– Ну, уже как бы да, но отношения с ним у меня хорошие. С ним и с тещей бывшей.

– А он в курсах?

– Конечно, мы же приехали все.

– И что он говорит?

– Да ничего не говорит. Он ей по морде наездил хорошо. Мама тоже её «благословила»… шваброй.

– Так что ж случилось такое, не пойму?

– Короче, раньше у нее был парень, военный. Полтора года назад он уехал, типа, его перевели по контракту куда-то на Россию служить. Они не созванивались, не созванивались, не переписывались. Он исчез. А тут я нарисовался. Гуляли там, отдыхали, море, цветы…

– Ага-ага, любовь! – вставил Саня.

– Любовь… До свадьбы дело дошло и вдруг этот резко приехал, только я не знал. А ещё так получилось, что мы сначала собирались вместе ехать в Орлиное. Там домик для новобрачных, ну и всё вот это вот.

– Ага-ага, ну и?

– Ну и тут она мне начинает втирать, типа, вот, мне надо ещё по поводу платья поехать, по поводу торта встретиться, типа, давно договорилась на это время и, типа, она не может перенести, и пятое-десятое, типа, чтобы сами без неё ехали. «Что, ты не выберешь для нас домик?» – спрашивает. Я говорю: «Ладно, оставайся». Мы как-то даже этому не придали особо значения.

– Ты прости, братан, что я смеюсь. Может она просто девичник себе устроила?

– Да подожди ты, – Сане хотелось узнать окончание этой комедии, – а вы что? – А мы поехали, порешали всё и быстро вернулись.

– Что, он ещё дома был?

– Да. Они не думали, что мы так скоро приедем, и ему ка-а-ак прилетит…

– И он ничего не спросил? Не объяснял? – уточнил Саня.

– Нет, его просто спустили с лестницы. Тесть… Бывший.

– А-а-а. Здоровый тесть?

– Ростом чуть ниже меня, но всю жизнь в спецуре прослужил.

– Боевой?

– Да. Боевой. Побывал много где. ЧОП у него там. Банки-шманки охраняет, все дела, сам знаешь. Говорит, давно ко мне присматривался. Спрашивал, не замазан ли я по мокрому. Ну, ты же знаешь сам, мне на это всегда везло. Мимо проходило как-то. Я и сейчас за то, чтобы не брать грех на душу, – Ерш, перекрестившись, пошептал что-то губами и продолжил – тесть сказал, замом сделает, Я сомневался, думал, если уйду к нему, все скажут, что сам Ерш ничего не мог, кроме как шестерить у Карпа и только благодаря невесте попал на теплое место. А теперь после этого «девичника» руки у меня развязаны. Я поговорю с Карпом. Объясню все, что ухожу. Новую жизнь начну…

Во дворе показался крепкий невысокий мужчина с объемной сумкой. Он подошел к окнам, за которыми следили пассажиры BMW, проверил на прочность недавно установленные решетки, удовлетворенно улыбнулся и пошел к подъезду.

.– Смотри, смотри, – засвистел Саня, – идёт! Один! И никого во дворе.

– Двинули за ним, парни!

– Ёрш, вперёд!

***

В своем воображении Щедрин неоднократно представлял первый день новой жизни. Строил догадки. Как это будет? С чего начнут немцы? Ему было так страшно, что даже любопытно. От холода и переживаний не спалось, за стеной у Антоновых часы пробили четыре. Надрывно и долго кашлял Владимир Алексеевич. Щедрин натянул одеяло на голову, пытаясь согреться.

Не могут же они убить всех, – рассуждал он. – Просто физически уничтожить. Расстрелять или повесить. Это как–то… не по–человечески. Немцы же – цивилизованные люди. Да и не зачем им это делать. Кто тогда будет им строить, кормить, пахать, сеять, строить? Значит, убьют не всех. Полстраны под фашистами. И ведь живут же как–то. Страдают, конечно, но живут!» – не сказать, что от осознания этого Щедрину сильно полегчало, но всё же. Навязчивая мысль крутилась, не давая уснуть. «Вот придут. Объявят, наверняка, о новых порядках. Что-нибудь запретят. Что-нибудь отберут. Ну, посадят кого-нибудь. Не могут не посадить! Тогда в 33–м следователь ОГПУ так и сказал, что посадит нас просто по разнарядке на контриков. А чтобы меньше дали, предложил показать против себя на обвинении. Или против Сапожникова с Воронцевичем. Кто тогда согласился, так и осталось неизвестным. Сослали-то всё равно всех, причём по разным местам. Вот и сейчас придут немцы и посадят. Но кого? За что? Под каким предлогом? На рынке говорили, что Гитлер разрешает грабить только первые три дня. Главное, пережить это. Я-то справлюсь. Но что будет с музеем? С дворцом… и парком? Со всеми ними? или…нами… ими…или».

Лунный свет заполнил всю комнату. Щедрин оделся и вышел к морю. Плотный воздушный поток гнал в парадном строе облака, подсвечиваемые полным ярким диском. Ветер хлопал полами его пальто, порывом унес в гладкое море шляпу Щедрина и погнал ее мерцающей дорожке. Холодное сияние нарастало, сначала оно заняло четверть, затем половину неба и, наконец, свет поглотил самого Щедрина, пронзив его тело миллиардами колких лучей. Щедрина потянуло вверх, выше, выше облаков, выше света, выше гор, стало тревожно и тяжело дышать. Щедрин увидел с разных сторон от себя две каменные громады, с неровными поверхностями, наподобие метеоритов или целых планет, движущиеся друг навстречу другу, и только он, Щедрин, им преграда, только он способен предотвратить их губительное столкновение. Пот заливал стекла очков, руки и тело дрожали, но он держался, казалось вечность. Вдруг напряжение спало в один миг, и гиганты растаяли в бездушной пустоте. Обессиленный Щедрин рухнул на берег и…проснулся.

***

Невероятно, но первых немцев в музей Щедрин позвал сам. Причиной тому были румынские солдаты, ставшие во вторник лагерем в Нижнем парке дворца. Шумные, грубые, какие–то неопрятные они сразу вызвали в Щедрине стойкое чувство брезгливости. В первый же вечер была устроена пьяная гулянка прямо на газонах магнолиевой рощи, за которыми сотню лет трепетно ухаживали садовники дворца. В четверг, несмотря на непогоду, все повторилось. Вновь до глубокой ночи играла музыка, нарочито хохотали невесть откуда взявшиеся девицы, офицеры, соревнуясь, открывали стрельбу по бутылкам, птичьим гнездам, чашечкам итальянских фонтанов. Окончательно освоившись к субботе, румынские кавалеристы от безделья и безнаказанности гарцевали на холеных конях по знаменитой лестнице Южного фасада. Последней каплей, переполнившей чашу терпения Щедрина, стала игра на паркете дворца мраморным шаром, отбитым от скульптурной композиции. Десятки лет по этим комнатам ходили только в войлочных тапках, дышать боялись, берегли наследие старых мастеров, а тут такое варварство! Щедрину казалось, что не шар то катится, и не лак трещит, а сердце его, разрывается от бессилия и ненависти. «Остановитесь, прошу вас!» – крикнул он румынам почему–то на-немецком. Это подействовало. В повисшей тишине Приемной залы Сергей Григорьевич, словно арбитр, назначивший штрафной удар, прошагал до шара и, еле дыша, снял его с драгоценнейшего покрытия, по которому уже раскинулись паутины трещин.

***

Утром Щедрин надел свой парадный костюм, который он берег для экскурсий иностранным делегациям или высоким московским гостям, и отправился в бывшую усадьбу графини Г-ной, где, по его предположению, вслед за горисполкомом должна была разместиться комендатура.

В очках с толстенными стеклами, шляпой в одной руке и ядром в другой, Щедрин выглядел весьма комично. Торговки хихикали ему вслед, а патрульные жандармы уступили дорогу.

«Как банально», – улыбнулся Щедрин, увидев полотнище со свастикой именно там, где еще недавно развевался красный стяг. Выдохнув, и переложив доказательство вины румын из одной руки в другую, он гордо прошел мимо удивленных часовых. Немцы при виде столь уверенного в себе русского приветствовали его, словно офицера.

В небольшой приемной было многолюдно и душно. В очереди ожидали бывший главный инженер алупкинской МТС по фамилии, кажется, Стаценко и незнакомая Щедрину еврейская парочка в возрасте. Дама сидела на венском стуле и теребила платок, покрывавший верх корзины. Руки ее мужа оттягивал потертый чемодан. У самого входа в кабинет коменданта за столом под зеленым сукном сидел Степан Устименко, бывший директор продовольственной базы. Увидев Щедрина, Устименко широко ухмыльнулся, отложил конверт, вытер влажные ладони об выпирающий живот, перед тем как протянуть руку.

– Сергей Григорьевич, дорогой, вот и Вы к нам пожаловали! – обрадованно загудел он, вставая навстречу Щедрину.

Рука Устименко повисла в воздухе.

– Я не к вам, – Щедрин почувствовал тошноту, так ему было противно и неловко из-за непринятого рукопожатия, – я – к коменданту.

– К господину коменданту, Сергей Григорьевич, – насупился Устименко. – Так тут все к нему, – он грузно вернулся за стол, – за ним держись, – он показал на инженера, смял вдруг конверт и бросил в ведро. Щедрин отвернулся и стал смотреть в южное окно. Море было скрыто туманом, а во дворе два дружинника ругались с неуступчивой торговкой свежей выпечкой. Не сойдясь в цене, один из них потянул весь плетеный короб на себя. Тощая подвязка не выдержала натуги и разорвалась, баба шлёпнулась задом в грязь под издевательский смех грабителей.

Щедрин повернулся и поздоровался с вошедшей врачом санатория им. 10–летия Октября Павловой, очень удивившейся Щедрину.

– Какими судьбами, Анна Николаевна?

– В госпитале не хватает лекарств и бинтов, принесла списки необходимого, видимо, придётся ехать в Симферополь. А Вы? По бухгалтерии пекарни? – тут она заметила шар, – или…

Щедрин молча покачал головой. Тяжкая ноша уже давно и основательно измучила его, но расстаться со своим крестом, пусть и принявшим такую необычную форму, он не мог. Объяснить цель своего визита Павловой Щедрин не успел, в это время показались от коменданта супруги-евреи, она – в слезах, и Устименко напомнил: «Не забудь, господин комендант».

В отличие от натопленной приемной у коменданта было прохладно. Через приоткрытую форточку ноябрьский ветер надувал благородную штору, неспешно перебирая ее бархатные складки. Комендантом оказался подтянутый капитан лет сорока пяти с зачесанными назад светлыми редеющими волосами. Над левым нагрудным карманом Щедрин заметил двухрядную планку. Строгий по должности взгляд растаял при виде столь нелепого посетителя. Улыбка на мгновение вскинула верхнюю губу офицера. В углу за небольшим бюро, уставленном чернильницами, сидел секретарь, исполнявший и обязанности переводчика.

– Что это у Вас в руках, надеюсь, не бомба?

– Нет… господин комендант, – памятуя о наказе Устименко, сказал Щедрин, – бомба не наш метод. Мы люди культуры. Я из музея графа. Вел экскурсии.

– О чем просите?

– Прошу?

– Здесь все о чём-то просят.

– Как я могу к Вам обращаться, господин комендант?

– Капитан Гаус, если Вам будет угодно.

– Господин капитан Гаус, я не прошу, я пришел предложить вам сделку.

– Вот как. Неожиданно. Прошу, присаживайтесь.

Щедрин наконец–то освободился от своей мраморной вериги. Накрыл её шляпой. Размял уставшие кисти. Капитан простучал мундштук, закурил.

– Итак.

– Господин комендант, я служу в музее…

– Вы директор?

– Я смотритель, – уклончиво ответил Щедрин, – мне поручено сохранить имущество музея.

– Сохранить? Для кого? Для Советов? Вы еще на что–то надеетесь?

– Для всего человечества. Культурные ценности равнодушны к политике, – заметив, что комендант кивнул, Щедрин приободрился. – В нашем музее за 100 лет собраны богатейшие коллекции книг, скульптур, картин.

– Картин? Это интересно!

Щедрин понял, что проговорился, но быстро нашёлся.

– Копий, господин комендант. К сожалению, в нашем музее были только копии. Подлинники, – Щедрин замялся, – находятся совсем в других местах. Но вот сам дворец весьма оригинален. И теперь он под угрозой. Я пришел сообщить Вам, что еще неделя и эти румынские варвары разнесут его по своим кибиткам. Они устроили склад амуниции и продовольствия в залах. Вчера они разрушили балюстраду, – смотритель продемонстрировал коменданту шар. – Завтра примутся за сам дворец. Вряд ли господам офицерам из Германии захочется посещать развалины. Я предлагаю восстановить экспозиции и открыть музей для экскурсий. При дворце находится его бывший директор, Антонов Владимир Алексеевич, он мог бы все наладить.

– А почему он сам не пришёл?

– Он болен, ревматизм, спина, – Щедрин заохал, театрально схватившись за поясницу. Гаус и переводчик заулыбались.

– Это весьма похвальное предложение. И очень неожиданное. Вы просите не для себя. Как Вас зовут? Где Вы родились?

– Щедрин Сергей Григорьевич. Мои предки жили в Москве со времен Екатерины Великой.

– О! Екатерина, да. Я слышал, она была немка. Но она правила вами русскими.

– Да. Более тридцати лет.

– Вы еврей?

– Нет, господин комендант. Мой отец – богатый вяземский дворянин из смоленских земель. Если бы мы были евреями, нам бы не позволили жить в Москве.

– Я не знал, – признался Гаус, – весьма предусмотрительно… Видимо, на Петербург это правило не распространялось. Вот они там и устроили революцию.

Комендант задумался. Он подошел к окну и отдернул штору. Мягкий свет наполнил кабинет. Предложение этого русского выглядело заманчивым, и по времени было как нельзя кстати. Берлин требовал от администраций всех уровней установления долгосрочных контактов с местным населением. Возобновление функционирования полноценного музея в непосредственной близости от линии фронта, свидетельствовало бы об уверенности вермахта в скорой победе, торжестве нацистской культуры и немецкого духа. Это, наверняка, понравилось бы не только Манштейну, но и самому Розенбергу.

– Сколько Вам нужно времени, чтобы восстановить музей?

– Это невозможно, пока во дворце хозяйничает румынская кавалерия.

– Я это возьму на себя. Сколько времени…

– Две недели, господин комендант.

– Я Вам дам… три дня. Через три дня ждите меня к себе… герр профессор.

Комендант вернулся за стол, снял трубку телефона. В кабинет немедленно вошел унтер.

– Выдайте господину Щедрину свидетельство на руководство музеем во дворце графа. И вышвырните этих румынских варваров из парка. – Провожая Щедрина через приемную, он показал ладонь с поднятыми вверх большим, указательным и средним пальцами «Три дня, герр профессор, три дня».

Павлова недоуменно вскинула брови. Устименко был вне себя от успеха музейного выскочки: «В горах широких дорог не бывает, еще встретимся».

***

Как на крыльях летел обратно Щедрин. Он не замечал холодного пронизывающего ветра, разогнавшего утренний туман, а мрамор уже не казался ему таким уж тяжелым. «Веселится и ликует весь народ!» – гремело в его голове. Идеи, как обустроить музей, рождались во множестве, наслаивались одна на другую, торопили и будоражили, Глинка то и дело сбивал шаг на детский танец. Даже подкрадывающийся жар еще не мешал радости. Дворец будет жить! «… и ликует весь наро-о-од». Щедрину так хотелось поделиться своими новостями с Антоновыми, что он первым делом отправился к ним.

– Владимир Алексеевич, Варвара Андреевна, у меня для вас потрясающие, да что там говорить, просто восхитительные новости. Нам оставляют дворец! Завтра должны съехать румыны из парка. Вы соберете всех и объявите, что музей возобновит работу. Владимир Алексеевич, Вы будете руководить всем, как раньше, – Щедрин говорил взволнованно и даже торжественно, – мы сохраним дворец. Я был у коменданта, капитан Гаус оказался весьма благородным и дальновидным человеком. Он нам очень поможет.

– Нет. Сергей Григорьевич, я категорически отказываюсь поверить в то, что слышу. Вы полагаете, что я пойду на службу к фашистам? Я не заслужил такого унижения.

– Володенька, тише, тише, – Варвара Андреевна обняла супруга сзади за плечи.

– Может я не так как–то выразился? – опешил Щедрин.

– Все так, все так. Только попрошу Вас, уважаемый товарищ Щедрин, оставить нас с Варварой Андреевной. И в прямом, и в переносном смыслах. Покиньте наш дом и никогда, я настаиваю, никогда более не обращайтесь ко мне ни с этим, ни с другими подобными предложениями.

Антонов со стоном поднялся, достал ключи от директорского кабинета, сейфа и с силой бросил их на пол. Щедрин был раздавлен. Он молча поднял связку и вышел из комнаты. Побитым псом, склонив голову, и постоянно спотыкаясь о брусчатку, побрел он во дворец. Остановился в нешироком проезде, ладонями оперся о холодные камни стены.

– Господи, почему же меня все оставили? Если брошу я начатое, что же будет со всеми нами?

Продрогшим, с отсутствующим взглядом нашел Щедрина Амди во время очередного обхода. Отвел его к себе домой, отогрел, укрыв бараньими шкурами, насильно накормил горячим бульоном. Но было поздно: Щедрин слёг.

***

Анна Николаевна Павлова тысячи советских граждан поставила на ноги в свою бытность пульманологом, еще больше, когда стала главврачом одного из ведомственных санаториев, расплодившихся по инициативе наркома Семашко. К Павловой ехали со всей страны за ее поистине безошибочными диагнозами. Славилась человеком добрым и отзывчивым. За чинами и наградами не гналась. Не того характера была, да и времени на карьеру не хватало. В партию не вступала, а ведь звали и не раз, хотя и знали за ней один несоветский пунктик: глубокую религиозность. В доме Анны Николаевны икон было несчесть, Незаметно от всех постилась, а отпускное время тратила на посещение святых мест. Где только Павлова не побывала за столько лет: на Валааме, в Оптиной пустыне, Троице–Сергиевой лавре, пока не позакрывали монастыри и храмы по властной прихоти. Начальство на Павлову косилось и даже поругивало. Но так как вера ее была тихая, на люди не выносимая, то сходило это с рук доктору долгие годы. Но аукнулось это Павловой, ой, как аукнулось. Не нашлось для неё места на кораблях ни в первую волну эвакуации, ни позже. Значит такова моя миссия, смиренно сказала себе Анна Николаевна и продолжила честно трудиться. Сначала при развернутом в конце лета в санатории красноармейском госпитале, а когда над городом затрепыхались свастики, то и тогда она, ни на день не прерываясь, вышла на службу, выхаживала больных и раненых без учёта национальностей и званий.

***

Сергей Григорьевич метался в постели, слабея с каждым часом. Татарские зелья не помогали, жар усиливался, и мать послала за Павловой к исходу четвертого дня. Шустрый Амди, смешивая языки, попытался рассказать о болезни, но из всего сумбурного объяснения Анна Николаевна поняла только, что дела совсем плохи. Она поспешила к Щедрину с саквояжем полном лекарств и инструментов, не забыв захватить любимую иконку св. Пантелеимона Целителя, подаренной ей когда-то настоятельницей Дивеевского монастыря. Опираясь на свой богатейший опыт, Павлова диагностировала долевую пневмонию на фоне глубочайшего истощения организма. Она немедленно затребовала у немцев санитарную машину. В ту же ночь его перевезли в госпиталь. Борьба за жизнь Щедрина длилась четверо полных суток. На пятый день интенсивной терапии, усиленной павловскими молитвами, Щедрину стало заметно легче. Глядя на его отросшую бородку, худобу и какую–то по–детски искреннюю беспомощность, Анна Николаевна прятала мягкую улыбку за марлевой повязкой.

Однажды вечером она зашла в палату к Щедрину. Павлова догадывалась, что есть тайная причина столь неожиданного приступа. И ей непременно нужно было понять какая.

– Что с Вами случилось в ту ночь, Сергей Григорьевич? – спросила она его.

– Разве есть что–то, чего Вы не знаете? Мне сказали, я громко бредил – улыбнулся Щедрин.

– Думаю, да. Я помню, что Вы были у коменданта. Не волнуйтесь, я не знаю, о чем Вы с ним говорили. Он пришел во дворец, чтобы выгнать румын, но не застав Вас там, сначала разгневался, но, узнав причину Вашего отсутствия, явился сюда.

– Он был здесь? – взволнованно спросил Щедрин.

– Да. Видели бы Вы, как подскочили Ваши соседи, – Павлова улыбнулась. – Он затребовал, чтобы Вам были предоставлены лучшие условия.

– Анна Николаевна, я могу быть с Вами откровенным? – и, не дожидаясь ответа, продолжил – Думаю, да. Кроме Вас мне не с кем обсудить свой выбор. Я принял решение возобновить деятельность музея, как будто не было, и нет ничего. Ни новой власти, войны, всех этих румын… Дворец – ведь это же не просто строение, в котором жил граф. Парк – это не просто пространство, с деревьями, фонтанами и дорожками. Это настоящий мост между веками и эпохами. Это храм, в котором осуществляется таинство передачи информации, таинство связи поколений при помощи архитектуры, картин, ваз, гравюр и книг.

– Храм… – в задумчивости повторила Павлова. – Тогда картины – это иконы?

– Вы меня понимаете! – воскликнул Щедрин. – И храм не должен быть разрушен. Никем, слышите меня, никем! Никто не сможет меня остановить.

– Сергей Григорьевич, я буду молиться за Вас и Ваш музей. Храни Вас Господь.

Павлова перекрестила на прощание Щедрина и спешно вышла из палаты.

***

Тяжёлый табурет был направлен Фимой в голову гостя, в голову он и попал. А если быть точным – в нос, который тут же стерся с головы, а точнее – с лица. Хлынула первая кровь на бельгийский палас, Фимину гордость. Чужак молча осел, обрушив резной буфет с тончайшим хрусталём на испанскую коллекционную плитку. Моментально по батарее отозвался истеричная соседка. Безносый больше не двигался, и не потому что не хотел. И это точно было последнее, что вызвало радость педантичного Ефима Гершензона. «Вот тебе, Ерша, и девичник, вот тебе и новая жизнь. Не бывает ее, Санечка, не бывает. Все это одни слова», – услышал Фима от старшего. Дальнейшее он понимал с трудом в редкие периоды возвращения сознания. Били его долго и часто. Спрашивая, но не предъявляя. Били и пили. С закуской и без. Фима молчал. Его били в беспамятстве и в память о том, кого они называли Ершом. Били от злости и от бессилия. По крови на правом плече и глухоте с той же стороны, Фима понимал, что барабанной перепонке пришлось туго. По онемевшим пальцам, что и им – труба. Товарищи прерывались только для того, чтобы пожаловаться по мобильному о том, что дело с места не двигается. К ночи в квартиру Гершензона явилось еще двое, чтобы предоставить вечности Ерша. Стёртые кляпом зубы очень болели, особенно, когда мучители вливали в Фиму принесённое ими же детское питание. Значит, он им нужен живым, очень нужен, раз кормят. А пальцы, ну что ж пальцы. На второй день сквозь слёзную пелену, не фокусируясь, проступил дорогой пиджак местного пошива, за ним следом – чужой, стильный.

– Босс, кто это?

Ответ босса Фиму удивил.

–Что ж вы, …, наделали? Что у него с ногами?… Вы зачем ему ухо тронули? – пиджак поводил перед глазами Гершензона сложенными в пучок пальцами, громко пощелкал, проверяя реакцию Фимы. – Э-эй, болезный. Ты меня слышишь?

Фима сомкнул веки.

***

Поправившись, Щедрин первым делом отправился в канцелярию. Изучив штатное расписание и личные дела, он отправился по домам сотрудников музея с приглашением вернуться на службу. В назначенное время Щедрин выступил перед двумя десятками собравшихся, среди которых были и обычные горожане, откликнувшиеся на расклеенные по рынку объявления и музейные. Они стояли перед ним, испытывая самые разные чувства.

– Товарищи… Господа… Коллеги…– подбирал слова Щедрин. Многие из вас подолгу служили музею верой и правдой. В комендатуре мне выдали свидетельство и, пока директор болеет, я вынужден исполнять его обязанности.

Толпа зашумела.

Присланный Гаусом Устименко, стоявший отдельно от всех, поднял пятерню, призывая тишину.

– Тихо все. Я, как назначенный бургомистр, – тут он расправил плечи, – подтверждаю эти слова. Господин комендант требует, чтобы все вернулись к работе. Неявка будет расцениваться как саботаж, и к виновным будут применены самые строгие меры.

– Я вам приказывать не могу, я прошу вас помочь мне сберечь дворец. Я хочу вернуть экспозиции и вновь открыть здесь музей!

– Открыть музей – ахнули в толпе. – Да за кого нас тут принимают? Что нужно делать? Продаться фашистам? А где экспонаты? Ишь ты, директором захотел стать? – посыпались самые разные вопросы.

– За тех, кому небезразличен наш дворец, кто готов служить не власти, но вечному! Мне нужны дворники, садовники, сторожа, столяр, истопник, завхоз, и, конечно, смотрители. Но больше всего мне нужны друзья дворца! Ольга Александровна, Анастасия Герасимовна, Даша Степановна, я прошу вас, останьтесь.

И они остались. Остались почти все. Но причины были разные. Кто–то испугался угроз Устименко. Кто–то надеялся с помощью музея прокормить семью. А кто–то поверил, да–да, просто поверил в Сергея Григорьевича. В его искренность, убежденность и преданность делу сохранения истории.

Но были и те, кто ушел. Особенно жалко было расставаться с Ксенией Филипповной Арнестовой, старожилом музея, сухонькой старушкой, пользовавшейся среди сотрудников непререкаемым авторитетом. Десятки лет посвятившая музею, Арнестова все собрание смотрела Щедрину точно в глаза, но, не проронив ни слова, после окончания вышла из залы. Два ее сына были мобилизованы еще в июле. Муж в 36–м уехал в командировку по обмену опытом в Краснодарский край, по возвращении начал внедрять у себя в совхозе наработки кубанских виноделов, был обвинен в растрате после гибели привезенной для экспериментов лозы и безвестно сгинул в таежных лесоповалах. Шансов пережить голодную зиму у нее не было.

– Ксения Филипповна, Ксения Филиппов… – Щедрин догнал Арнестову уже во дворе у фонтана, – останьтесь, прошу Вас.

Арнестова брезгливо сбросила руку Щедрину со своего плеча, укрытого большой цветной шалью и поспешила прочь по промокшей аллее.

***

Из дневника Иоганна Кирхнера

7.10.41

Наш батальон прибыл в Тавриду. Парни, которые были здесь раньше нас, хорошо постарались. До самого побережья мы проехали, не встретив никакого сопротивления.

14.10.41

Похолодало. Видимо, из–за изменившегося ветра. Срочно пришлось заняться утеплением больших окон в учебных классах русской школы, которая теперь нам служит временной казармой. Наконец–то пришла почта, и многие получили посылки из дома. Хотя вес каждой ограничивается одним килограммом, это вызвало необычайный патриотический подъем. Все ходят довольные, много смеха, шуток и воспоминаний. Надо будет написать маме, чтобы прислала мой любимый красный свитер и шерстяное белье. Хотя подозреваю, что пока мою просьбу исполнят, мы будем уже в Севастополе на зимних квартирах. Большое спасибо Клаусу, что положил мое походное зеркальце для бритья. Брат написал, что гордится мной.

17.10.41

У нас первые потери. Ночью бандиты спустились с гор и напали на патрульных. Двоих из II–го отделения мы нашли со свёрнутыми шеями, третий пропал. Партизаны порезали провода, которые мы протянули с таким трудом. Вальтер слышал, что ночные вахты придется усилить.. Опять не будем высыпаться.

20.10.41

Всем взводом ходили в разведку по соседним деревням для определения мест обустройства засек против десанта русских. В заброшенном имении на высоком утесе мы наткнулись на родовое захоронение наших соотечественников Кёппенов/Келлеров, живших в этих местах сто лет назад. Три плиты, затерявшиеся среди сосен, еле видны из–за опавшей хвои. Русские варвары проявили уважение и не стали разрушать или грабить чужие могилы.

21.10.41

Капитан Линден собрал татар на деревенской площади. Рассказывал о воле вероисповедания. Предложил восстановить мечети. Я думаю, это правильно. Человек должен иметь возможность обращаться к Богу. Даже если он раб. Русские бомбардировщики осуществляют налёты днём и ночью.

1.11.41

Праздник всех святых пушкари отметили утренним обстрелом позиций русских. Было несколько удачных попаданий, так как за горой начало сильно дымить. К ночи все стихло. Вахмистр считает, что русские выдохлись. Яблоки, присланные мамой, перемёрзли в пути по этой бесконечной стране. Раздал нашим, чтобы не сгнили.

3.11.41

Закончили подготовку к наступлению. Три дня почти круглосуточно мы обустраивались на самом берегу моря и на скалах над ним. Здесь очень красивые виды. Вальтер много снимает на камеру. Надо будет у него купить пару карточек. Особенно впечатляет продолговатая округлая гора. Склоны ее сплошь покрыты лиственным лесом даже там, где они почти отвесны. Местные называют ее «медведь-горой». Действительно, похоже. Огромная туша с небольшой головой склонилась над морем и пьёт.

08.11.41

В море на моих глазах наши самолеты безо всякого сопротивления потопили транспорт, заполненный беженцами. Два катера успели удрать на восток. Никто не понял, почему моряки не имели прикрытия, обычно у русских был перевес в воздухе. Наконец–то мы в Ялте – столице русского южнобережья. Русские отошли на Севастополь, оставив нам город в полной сохранности.

12.11.41

Я заметил, что сначала город был пуст, а теперь на улицах вновь есть люди. Заработали госпитали, рынок и вечерние заведения. Румыны регулярно устраивают танцы. Жандармы расклеили повсюду правила для населения. Произвели перепись иудеев. Гюнтер Опладен выстрелил одному жиденку прямо в лоб за то, что тот отказался нашивать желтую звезду. Еле сдержался, чтобы меня не вырвало.

16.11.41

Выдалось свободное время, и мы пошли к морю. Было весьма ветрено и большинство чаек жалось к самому молу. Мы начали бросать им сухари, но тут прибежали мальчишки, совсем дети, и стали вылавливать размокший хлеб из воды маленькой сеткой, привязанной к ветке. Мы с Вальтером смеялись над их забавными стараниями, потом направились в порт, посмотреть, не осталось ли чего после русских. Во дворе не было ничего интересного, кроме длинных деревянных ящиков. Два из них были вскрыты до нас. В одном были старые книги на русском, английском и французском, и свернутые рулонами картины. В другом – посуда. Видимо, какое–то старье, раз их тут бросили. Мне приглянулась большая белая салатница, расписанная синими цветами. У нас дома когда–то была похожая, пока я не разбил ее случайно в день благодарения. Я подумал, что было бы неплохо привезти маме эту салатницу в память о ее доброте. Она меня тогда совсем не наказала. Вальтеру понравился портрет молодой женщины с ребенком. Но забрать их с собой не удалось. Приехала машина с незнакомым офицером не нашей части и мотоциклисты. Вместе с ними был русский в очках с черной бородкой, говоривший на–немецком, к которому господин офицер обращался «герр профессор». Русский волновался, размахивал руками, показывал на вскрытые ящики и кивал в нашу сторону. Мы решили поскорее уйти. Но капитан оставил нас и мы с Вальтером грузили тяжеленные ящики, потом отвезли их в старинный замок какого-то русского графа. Я не запомнил его фамилии. На обратном пути капитан сказал, что выпишет нам документ на предмет позднего возвращения в часть.