Текст книги "На мохнатой спине"
Автор книги: Вячеслав Рыбаков
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Вячеслав Рыбаков
На мохнатой спине
© ООО «Издательство К. Тублина», 2016
* * *
Она пришла
Мне пятьдесят девять лет. Я ответственный работник Наркомата по иностранным делам. Меня ценят и уважают. Я спятил. Я влюбился в девушку своего сына.
Он впервые привёл её в дом не в самый удачный день.
Я устал за сентябрь, как белка в сломанном колесе, но это бы ладно; хуже то, что наши долгие отчаянные усилия, так похожие на попытку остановить танк руками, завершились тем, к чему все, кроме нас, и стремились. Танк попёр. Еле руки успели отдёрнуть.
Я люблю уставать.
Сызмальства помню: бездонная синева по осени горит, подожжённая ослепительно сухим и жёстким солнцем; солнце клонится к дальнему лесу, а ты, закинув за голову руки, блаженно валяешься на земле и смотришь в синеву, как равный. Ведь выкопана и разложена вся картошка, и сметённая в стожок ботва (в наших краях её почему-то называют тиной) ждёт огненного превращения в плодоносную золу.
Тело, жаждущее вкалывать, но с пользой, пронесло память об этом счастье сквозь кровь и голод, партконференции и диппредставительства и хочет, чтобы снова, чтобы так всегда. Просто и ясно, и полно смысла. Труд и его плоды.
А когда труды бесплодны, тоска раздирает так, что хоть душу вырви и кинь в помойку. От бессилия перестаёшь быть взрослым, хочется прижаться к маме и заплакать: я не виноват, я старался…
То, что в семье я ни о чём рассказать не мог, – это полбеды, это понятно: гостайна. Но даже угрюмой апатии нельзя было себе позволить. Надо улыбаться, держать радость, оберегать семейное тепло. Ведь стоит его раз упустить, и уже не восстановишь, как было. Свинцовая память о разъединении, пусть и недолгом, точно осколок вражьего снаряда навсегда застревает у сердца, откуда вынимать его не отважится ни один хирург. Потому что невозможно, сердце распорешь.
И я улыбался.
Смотрелись рядом Серёжка и Надя странновато.
Сын даже дома предпочитал ходить в форме. По-моему, ему элементарно нравилось тугое, мужское поскрипывание ремней. Гордился, простая душа. Он ещё в училище в форму врос, а уж с тех пор, как на его голубой петлице, рядом с крылышками, красной длинной брызгой уселась первая шпала, да после того, как Коба произнёс своё знаменитое «Люблю я лётчиков, и должен прямо сказать – за лётчиков мы горой», Серёжка разве что спать в форме не ложился. Может, и ложился бы, если бы не боялся помять.
Надежду я впервые увидел в новомодных брючках из грубой американской холстины, сидящих в облип, точно синяя чешуя; в таких, чтоб защемить ножками мужскую душу, и раздеваться не надо, и я, помню, подумал: стройненькая – и порадовался за сына. Но этим меня ещё не проняло. Хотя, может, я лишь по первости не ощутил перемены в себе; так, подцепив смертельный вирус, человек некоторое время живёт, как живой, смеётся, играет с детьми, читает умные книги и подписывает важные документы, планируя на завтра совещание и на послезавтра театр, и не ощущает ни жара, ни слабости, ни тревоги; но какая-нибудь Эбола у него в крови уже чавкает вовсю, и никакого послезавтра у него на самом деле нет, а завтра – такое, что и его лучше бы не было.
Ворот блузки у неё оброс воздушными фестончатыми финтифлюшками, и рядом с их колыханием даже комсомольский значок на дерзко высокой груди смотрелся какой-то изысканной, неведомой ювелирам брошью.
А выше финтифлюшек, слепящим ударом изнутри – нежная кожа хрупких незагорелых ключиц. Таких беззащитных, что, стоит глянуть хотя бы мельком, пересыхает в горле.
Лица у них тоже были что твои единство и борьба противоположностей.
Серёжку увидишь, и сразу ясно: вот человек, которому хоть сейчас можно доверить хочешь эскадрилью, хочешь авиаполк. Но ни в коем случае – никаких двусмысленных операций, никаких конфиденциальных переговоров с намёками, обиняками и недоговорками. Что ему там скажут – он просто не поймёт и, слушая розовые и округлые, как буржуйские ляжки, фразы, решит, будто у него теперь на одного верного друга стало больше; а сам ответит так, что лучше бы уж сразу отбомбился. Я-то знал: в свои двадцать пять он стал немножко умнее своей скуластой, вихрастой, честной, как булыжник, физиономии; но если бы не ремни да петлицы, его и теперь можно было принять за подпаска-переростка, что забрёл в город, заблудившись в поисках пропавшей бурёнки.
У Нади лицо было, что называется, интеллигентное. У нас же с некоторых пор как: нос картошкой, волос рус – простонародное лицо; нос с горбинкой, и вообще анфас с профилем подальше от нюшек, грушек и парашек, поближе к ядвигам, эсфирям и шаганэ – интеллигентное лицо. Поступь истории. Интеллигенты с носами картошкой либо давно сгнили в расстрельных ямах чрезвычаек, либо мыкали свои таланты по европейским задворкам и, ошеломлённые кособокостью большевистского интернационализма, кто сознанием, кто подсознанием мечтали о русском Гитлере.
Молодые влетели в дом, и стало тесно и весело. Они гомонили и сверкали сразу со всех сторон. Они искрились и бурлили, как шампанское. Когда я спросил, где они познакомились – вопрос вроде бы проще некуда, одной фразой можно ответить, – они лишь коротко переглянулись (её длинные волосы тяжело и пышно мотнулись от плеча к плечу, потом обратно) и, вмиг договорившись без слов, построились, изобразили руками, будто идут в штыковую, тыча воображаемыми трёхлинейками в воображаемого врага, и запели хором:
– Возьмём винтовки новые,
На штык флажки!
И с песнею в стрелковые
Пойдём кружки!
И сами же расхохотались, снова с наслаждением переглядываясь. И только потом Серёжка соблаговолил:
– В стрелковом клубе, прикинь!
Незамутнённая жизнь, только-только кинутая ввысь трамплином детства, вся в предвкушении неизбежного счастья, превращала их в праздничный фейерверк. В нашей буче – молодой, кипучей… Они и были этой бучей, вдруг ворвавшейся к нам, а мы с женой оказались в ней, как унесённые ветром. Жарким весёлым ветром. Взмело – лети.
Уже садясь за стол и приступая к многозначительному семейному чаепитию, Надежда всё же решила пояснить. Видимо, обеспокоилась, что мы, не ровён час, подумаем, будто она, как простая работница с обложки журнала «Работница», могла пойти учиться стрелять, чтобы всего лишь научиться стрелять. На случай, мол, войны. «И если двинет армии страна моя…» Нет, что вы, у меня же интеллигентное лицо. И вообще я вся такая.
– Мне зачётную статью надо писать на свободную тему, вот я и решила про стрелковые клубы. Социальный состав участников, динамика численности, рост боевой подготовки… Ну, а заодно…
– Она журналисткой будет, – уважительно поддакнул Серёжка и уселся, с видимым удовольствием скрипнув ремнями.
Для людей в летах, попавших в бучу, есть два выхода. Если уже махнул на себя рукой – отстраниться; мол, ну, молодёжь, вы тут развлекайтесь, а я пойду полежу, зубы на полку положу. Точнее, кости. Но если потянет подпитаться их электричеством, захмелеть на их пиру – приходится делать вид, что ты ещё как они. То есть как новенький. Не знаю, решала ли эту дилемму Маша – вряд ли, она была слишком занята: метала на стол свои знаменитые плюшки с корицей, только что дошедшие до кондиции в электрическом духовом шкафу. А мне, расставлявшему блюдца и чашки, оставалось лишь втянуть живот и тоже заискриться в меру возможностей.
– О! – с пониманием сказал я. – ТАСС уполномочен заявить!
Надя чуть порозовела. Видно было, что до самых ключиц. А может, и ниже, но тут уж блузка не давала убедиться, и только воображение, тоже раскрасневшись и заполыхав, подсказывало: до самого того, что под комсомольским значком… Стало ясно: Телеграфное агентство Советского Союза – её мечта, её зенит небесный.
– Может, и не сразу ТАСС… – скромно сказала она.
– В ТАСС только проверенных берут, – сообщил Серёжка с видом знатока. – Кто умеет и не соврать, а всё равно приободрить. Стакан наполовину полон – пожалуйте в ТАСС. Стакан наполовину пуст – пойди ещё поучись где-нибудь на ударных стройках… И это правильно, я считаю. Ненавижу нытиков.
Она посерьёзнела.
– Уж не знаю, кто как, а я буду писать только достоверные факты. Только правду. А уж бодрит она дураков или нет – не мои проблемы. Умным главное – правда.
Поддерживать семейный разговор за столом – это святое. Но я, вспоминая тот вечер, так и не мог никогда уяснить для себя: я начал распускать хвост оттого, что вирус уже выплеснул в кровь первые токсины, или всего-навсего честно старался беседовать с молодёжью об их умном и важном, да кстати поспешил воспользоваться довольно редким случаем ненавязчиво повоспитывать взрослого сына, коль воспитывать его обычными средствами давно поздно?
К тому же я зануда, я знаю.
– Тогда давайте потренируемся, – сказал я. – В двадцать, например, седьмом году боевиками Русского Общевоинского Союза совершено на территории СССР более девятисот террористических актов. Это факт, Надежда. Это – факт. Можешь где хочешь проверить.
– С ума сойти… – потрясённо сказал Серёжка. – Почти тыщу? Вот же гады… Я не знал… я тогда ещё маленький был… Слушай, пап, это правда?
Я молчал.
– Ну? – ещё не понимая, нетерпеливо спросила Надежда.
– Правда ли это? – спросил я.
Она опять покраснела, и это было так пригоже, так по-девичьи, что хвост у меня, скорее всего, начал распускаться сам собой. А я этого вовремя не осознал и не пресёк.
– Не понимаю… – сказала она после паузы.
Серёжка, слегка набычившись, смотрел на меня настороженно: не обижу ли я его ненаглядную. А закончившая с плюшками жена, подперев подбородок кулачком и демонстративно предоставляя молотить языком мне, уставилась на гору своих творений, что, медленно остывая, дышали на всю гостиную сладким духом уютного домашнего изобилия.
– Правда тут будет вот какая: сметённые со столбовой дороги истории озверевшие последыши белогвардейщины в своей бессильной злобе не останавливаются и перед самыми гнусными преступлениями, тщетно пытаясь замедлить уверенную поступь народов СССР в светлое будущее. Более девятисот борцов за народное счастье пали от подлых ударов в спину… Или как-то так.
Серёжка облегчённо перевёл дух.
– А, ты об этом, – сказал он. – Ну, это конечно…
Однако Надежда уже поняла, что я только, что называется, загрунтовал, и тренировка не закончена. Она молчала и смотрела выжидательно.
– Но ведь для кого-то может, как ни крути, быть и вот такая правда, – сказал я. – Русские герои, словно былинные богатыри, не складывают оружия в священной борьбе против захвативших Отчизну жидовских кровососов. Более девятисот большевистских преступников были казнены смельчаками, готовыми, не задумываясь, жертвовать своими жизнями ради освобождения Матушки России от коммунистического ига.
У Серёжки отвалилась челюсть. Маша приподняла подбородок с кулачка и нахмурилась. У Надежды красиво приоткрылись губы, и глаза стали… Не знаю, как сказать. Словно она вдруг обнаружила, что Земля круглая.
– Пап, ты чего… – сказал сын.
Я-то был уверен, что говорю это всё ради него. Я даже и смотрел-то тогда больше на него, чем на неё, и всё ещё полагал, будто я вышестоящий мудрец.
– Фактов пруд пруди, их подбирать легко, – сказал я. – Более важные, менее важные… Более эффектные, менее эффектные… Какие надо. Но иногда приходится выбирать между правдами. В жизни, наверное, это самый важный выбор.
– А вы как выбираете? – негромко спросила Надежда.
– Чай пейте, – сказала Маша. – Плюшки берите. Остывает.
Я поднял блюдо с её фирменным лакомством и подал сначала Надежде, потом сыну. Надежда аккуратно взяла одну, Серёжка по-хозяйски сгрёб сразу три. И одну положил своей девушке на её блюдце.
– Мой давний друг, – неторопливо начал я, – отличный фронтовой товарищ, в двадцать втором внезапно решил, что тут он не за то боролся, и поехал бороться за то и туда. В Палестину, укреплять общины поселенцев. Он мне потом писал очень искренне, что, когда ехал, думал так: вот, есть правда двух народов, у каждого своя, и надо искать взаимопонимание и компромисс. А через год написал, что понял: одна из этих правд – это правда его народа, а другая правда – правда народа чужого.
– Но это подло… – сказала Надежда.
– Не знаю, – ответил я. – По-моему, как раз честно. Предельно честно в таком положении. Куда подлее те, кто, про себя делая этот же выбор, вслух продолжают твердить, что они, мол, отстаивают общечеловеческие ценности и таки ищут взаимопонимание и компромиссы.
– Ну, ты вообще… – пробормотал Серёжка.
Судя по его брезгливо оттопыренной нижней губе, о подобных подонках и говорить-то не стоило.
– Возьмём для примера такой тезис: «Палестина есть исконно еврейские земли». Для тех, кто принадлежит соответствующей традиции, он является бесспорной истиной и не нуждается в доказательствах. Человек слышит и сразу согласен всем сердцем: ну разумеется, а как же? Для тех, кто принадлежит к иной традиции, он столь же бесспорно является ложным и злокозненным. И, что характерно, никакие рациональные доказательства, никакие экскурсы в историю и культуру таких людей не переубедят, а лишь разозлят. Нет никакой надежды оценить эту правду извне культуры, объективно, сверху. Решает единственно принадлежность к культурной традиции, потому что именно она и делает народ народом. Тем или другим.
– Ох, – не выдержала Маша.
Мне оставалось ей лишь подмигнуть. Но остановиться я уже не мог.
– Даже если наше утверждение предложить кому-то, кто до сих пор про Палестину и евреев вообще слыхом не слыхивал, он не останется непредвзятым. Он может из равнодушия или, например, из лени принять ложность этого тезиса, чтобы всё осталось, как было, и не пришлось ни о чём думать и ничего решать. И может, скажем, из сочувствия к евреям или желания вставить пистон гордому Альбиону, под чьим мандатом заваривается вся эта палестинская каша, принять его истинность. Но и то и другое всё равно не будет иметь никакого отношения к объективности.
Серёжка спросил:
– А что имеет к ней отношение?
– А зачем она? – вопросом на вопрос ответил я.
Сын буквально шарахнулся от меня.
– Да ты что?
– Тот, кому на всё плевать, – пояснил я, – и кто не собирается даже пальцем о палец ударить, может попробовать надуть щёки, выпятить живот и изобразить объективность. Но наша-то задача не этим ангелом во плоти полюбоваться, а придумать, как поменьше злить обычных людей, не ангелов, с обеих сторон. Чтобы количество ненависти и крови в мире не росло, а хотя бы чуток уменьшалось.
Маша, помрачнев, опустила глаза. На кровь мы с ней насмотрелись, и она понимала: я не с бухты-барахты витийствую. Молодёжи подавай справедливость любой ценой. Когда наглядишься на то, как и чем справедливость утверждается, начинаешь некоторые вещи чтить выше неё. Я, во всяком случае, начал.
– Па, что-то ты…
– Однако и это ещё не всё, – проговорил я. – Самый трудный выбор – это когда двумя правдами не два народа разведены, а разорван один.
– Я вот как раз это и хотела сказать, – проговорила Надежда, в первый раз посмотрев на меня с интересом. Или с уважением, что ли. – Вернее, об этом спросить. Вы же с этого начали. Значит, к этому и ведёте, да?
Тут уж пришла пора мне глянуть на неё с уважением. Умненькая какая…
– Именно, – непреклонно согласился я, потому что деваться было некуда. – Тут я бы выбирал так. Надо смотреть, во-первых, в какой правде сохраняется больше места главным, исстари идущим представлениям о том, что хорошо и что плохо, что благородно, а что подло. И во-вторых, где больше отвергается уже неработоспособное старое, но проявляется работоспособное новое. Вот та правда и будет правильная правда, ради которой действительно стоит геройствовать и жертвовать. Потому что, когда эти главные представления или разрушаются, осмеиваются, или, наоборот, упрямо консервируются и уже не налезают на изменившуюся жизнь, люди вообще лишаются представлений о Добре и Зле. И тогда у них не остаётся никаких ценностей, кроме собственного «я» и его ублажения, а стало быть – денег. Тут-то они и пополняют ряды марионеток буржуазии. А буржуазии только того и надо. Поэтому всё, что не продаётся и не покупается, она называет предрассудками. Людей, у которых есть идеалы помимо самоутверждения и обогащения, – отсталыми. И старается всех убедить, что все конфликты в мире из-за этой отсталости. А на деле-то конфликты из-за денег самые лицемерные, жестокие и подлые… Для нас, когда мы выбираем правильную правду, важней всего, что в условиях капиталистического окружения эффективная самостоятельная экономика, способная встать с этим окружением вровень, может быть выстроена только некапиталистическими средствами. Добуржуазная культура – единственная основа постбуржуазной культуры.
– Культура… – недоверчиво произнесла Надежда. Коротко покосилась на Серёжку и опять уставилась на меня. Будто сравнила нас и что-то прикинула. Как же это, мол, у такого сынишки такой папашка. – Добро и Зло… Слова-то какие старорежимные… – запнулась. – Вы что, из… старых спецов?
Я понял, почему она запнулась после «из». Наверное, хотела спросить: «из попов»? Но вовремя сдержалась. Сманеврировала.
Серёжка открыл было рот, торопясь ответить за меня, но я упредил:
– В какой-то степени.
Я понял: девочка не знает, куда попала. Сын ведь никогда не распускал язык. И не потому, что такой уж темнила, а просто ему казалось нечестным хвастаться отцом. Это я вполне мог понять. К себе надо привлекать внимание собой, а не своим стариком. Как же гадко это звучит: а ты знаешь, у меня папа… Знай, мол, наших. Вот, мол, какой я незаурядный малый – от такого папы родился.
А в доме Надежду, конечно, обманула скромность. Но нам некогда было заниматься благосостоянием, считать квадратные метры, менять мебеля, подбирать драпировки по цвету и запаху. Ей-ей, мне хватало того, что есть, и Маше тоже, и инвентарные номерочки на стульях нас не приводили в бешенство, как некоторых партийных скороспелок, что из грязи в князи. Наверное, именно поэтому наша давняя дружба с Кобой так и не треснула. Он тоже был скромняга и тоже не терпел номенклатурных нуворишей, способных без зазрения совести хоть бетон Днепрогэса разбодяжить, лишь бы украсить свой кабинет узорчатой тестикулой Фаберже; его бы воля, пересажал бы их всех, и вороватые пальцы знай себе хрустели бы на Лубянке. Только вот беда – узок бы остался круг революционеров… Наверх люди лезут либо чтобы иметь, либо чтобы владеть. Либо чтобы втягивать мир к себе в обиталище, либо чтобы накрывать мир собой, менять его под себя. Под свои представления о Добре и Зле. Иные наверх не лезут. Противно им, суматошно, лживо и грязно наверху… Их там подчас очень не хватает, этих иных, но ничего не поделаешь. Надо уметь ходить к ним за советом туда, где они есть.
Коба, конечно, хотел владеть и менять. Но тех, кто хочет иметь, – больше. Такова жизнь. Таков человек.
А чего хотел я?
Иметь мне было скучно и суетно. А владеть ощущалось как что-то нечистое, стыдное. Я, если уж пытаться найти слово, хотел просто быть, беспрепятственно быть. Таким, какой есть, и никак иначе. Изменяться, конечно, – но не потому, что надо просочиться, взгромоздиться, урвать, угодить или понравиться, а потому лишь, что узнал или понял нечто новое и настолько значительное, что прежним, как ни старайся, не остаться. Делать в мире что-то хорошее – но не так, чтобы мир хрустел, переламываясь, и стонал, прогибаясь, и при том плясал, потому что не плясать страшно, а чтобы сады цвели, где прежде не цвели, и чтобы в каждое сегодня кто-то из людей понимал хоть чуточку больше, чем понимал в каждое вчера. Мне повезло, что я был во всём этом совершенно искренен. Если бы Коба хоть на миг заподозрил, что я, очевидно не желая иметь, могу захотеть владеть, – что греха таить, не собрать бы мне костей. Кремль не богадельня.
А Надя, похоже, решила, что попала в норку заштатного инженера, пожизненного творца овощехранилищ. Физиономией-то я был похож на Серёжку – ну, вернее, он на меня, но это неважно; может, годы и многолетняя привычка изящно обманывать врагов и накинули на меня хотя бы лёгкий флёр интеллигентности, но вряд ли. Морщины морщинам рознь, и седина бывает не только благородной, но и просто мышиного цвета.
Наверное, потому девушка так и поразилась, заслышав от меня несоответственные речи. Вот чем я просунулся сквозь ороговевшую от трения об обыденность шкурку её души и воткнулся в живое, сам того не ведая. Совершенно неожиданно для себя.
– И какая же из правд про девятьсот терактов правильная? – помолчав, всё же рискнула спросить Надежда.
Решила дойти до точки. И меня довести.
– Конечно, наша, большевистская, – сказал я.
– Ну и на том спасибо, – с облегчением произнесла Маша. – А то развёл тут поповщину…
Да, мы с нею давно выяснили, что про высшие ценности русской культуры она и слышать не может. Мол, не было таких, и всё. Когда-то и я так считал. Одна только жадность, глупость, леность, жестокость и зависть к более умным и процветающим. В Институте красной профессуры она читала курс «История порабощения русским царизмом окружающих стран и народов». В этом году его переименовали в «Историю России». Вместе со всем институтом, кстати; тот стал Высшей школой марксизма-ленинизма. Но содержание, насколько я знал, не шибко изменилось.
– Понимаешь, Надежда… Конечно, беляки до сих пор то и дело крестятся и в церквях свечки ставят, это факт.
– Вы сами видели?
– Представь, доводилось… Так что вроде бы это они – защитники исконных ценностей. Но вот вопрос: как их отстаивать в посюстороннем мире, если государство не то что свои ценности, а даже себя защитить не способно? Ведь их государство было ни на что уже не способно. Умные люди были, честные люди были, а всё как-то вязло. Финансы французские, уголь английский, машины немецкие, даже нефть – наша, бакинская – и та у Ротшильда и Нобеля. И никого из них обидеть не моги. Не то останешься без угля, без машин… Приди белые к власти, пусть даже и без царя, – волей-неволей устроили бы из любимой Матушки России что-то вроде нынешнего гоминьдановского Китая: глухую периферию мировой капиталистической системы, бессильную распадающуюся компрадорскую полуколонию. Тогда крестись не крестись – кроме как про фунты да франки ни во дворцах, ни в хижинах, ни в церквах никто бы и думать не умел. А мы опираемся на всё лучшее, что история веками в нас воспитывала, – товарищество, бескорыстие, верность, пренебрежение мирскими благами – и применяем для создания самостоятельного государства с сильной наукой и промышленностью. А оно, в свою очередь, всё это наше вечное способно защитить. Получается, что будущее на нашей стороне, а мы на стороне будущего. Вот увидишь, раньше или позже мы и китайским товарищам поможем скинуть Чан Кайши, и тогда коммунистический Китай тоже расцветёт… Применяя, конечно, не нашу, а свою исконную культуру ради цементирования своего будущего.
– Аминь. Хватит уже тебе молодых томить, – сказала Маша и, поднявшись, взяла со стола остывший чайник. – Пойду греться поставлю.
Проходя мимо покрытой белой кружевной скатертью тумбы, на которой пылилась наша гордость, купленный в прошлом году «Рекорд», свободной рукой она повернула звучно хрупнувшую ручку выключателя.
– Развлекитесь пока, – сказала она. И, убедившись, что маленький экран замерцал голубыми полосами и, стало быть, прибор включился и приём есть, добавила: – Вернее, отвлекитесь. Как раз новости начались.
Лучше бы она этого не делала.
Суетливая мельтешня кадров и строк внутри кинескопа угомонилась и выпустила на экран осточертевшее лицо, благороднейшее из благороднейших. Картинная седина, умные глаза, классические британские усы, длинные впалые щёки – ну прямо исхудал-отощал от забот о благе Англии и всего цивилизованного сообщества…
– Чемберлен, – первым подал голос Серёжка.
И он, мол, не лыком шит, знает премьера Великобритании в лицо.
С Невилом Чемберленом я виделся очень мало и всегда мельком. Не мой уровень. В дипломатии ритуалы значимее, чем на похоронах, и потому иерархическое соответствие сторон есть почти фетиш. Обычные мои визави – замминистра Кадоган, в порядке исключения – сам министр Галифакс, у поляков – вице-министр иностранных дел Шем-бек… У немцев – статс-секретарь Вайцзеккер…
Век бы их не видать, хлыщей.
Впрочем, с немецким послом в Москве фон Шуленбургом мы друг другу странным образом симпатизировали. Хоть он и фон, а я всё детство в деревянном корыте крапиву сечкой рубил на прокорм домашней птице, да порой и себе… И ещё более странным образом друг другу сочувствовали. Мне иногда буквально до слёз его становилось жалко: такой приличный дядька, а служит бесноватому, да ещё уверен при том, что у него и выхода другого нет, ибо так он служит фатерланду. Дас дойче фольк избрал себе канцлера – и амба; утрись, Фридрих-Вернер Эрдманн граф фон дер Шуленбург, и служи.
А он, подозреваю, думал то же самое обо мне… Ну, только без графа, конечно.
Ладно. Что там в экране?
Известно что. Весь мир, наверное, смотрит эти кадры во всех новостных программах, и раз, и два, и три. И рукоплещет. Благородный седой джентльмен, явно исполненный всех и всяческих достоинств, истинный рыцарь, стоял у трапа самолёта, держа в пальцах прыгающий на ветру листок бумаги, которым Адольф, ну ясно же, не сегодня-завтра подотрётся, и ворочал во рту горячую картофелину английской речи. А за кадром вовсю старался синхронист:
– Когда я уезжал на эту встречу с господином Гитлером, сама мысль о том, что мы должны здесь, у себя, рыть траншеи и примерять противогазы лишь потому, что в далёкой стране поссорились между собой люди, о которых нам ничего не известно, представлялась мне ужасной, фантастичной и неправдоподобной… – Он, точно актёр заштатного клуба, не преминул сделать пошлую паузу, для вескости ещё раз встряхнул бумажным клочком и патетически воскликнул: – Я привёз мир нашему поколению!
Меня замутило.
В передаче этого не говорили, но я знал: старого больного придурка уже ждал король, чтобы отблагодарить и наградить за миротворчество. Приём был назначен заранее.
Дебилы. Подонки.
– Теперь Чехословакия освобождена от всех источников внутренних конфликтов, и развитию демократии там уже ничто не помешает!
Сколько пафоса, сколько апломба… Безгрешный носитель общечеловеческих ценностей, олимпиец и миротворец, рассудил всех по справедливости и ничуть не стеснялся это показать.
Кстати, об объективности. Вот так возвышенно, дети, выглядит объективность, и вот такова ей реальная цена.
А то, что в Мюнхен не позвали никого от нас, хотя с чехами у Союза были все договоры о взаимных гарантиях, – ладно не позвали меня, но ни Молотова, ни Литвинова, ни хотя бы Потёмкина, вообще никого, – означало, по сути, что четыре главные европейские державы заключили антисоветский союз. Пусть и косвенный. Лиха беда начало, дойдёт и до прямого.
После премьера ещё что-то лопотал комментатор, кажется, как раз о будущем королевском приёме, но мы уже не вслушивались. Отрешённо молчали некоторое время, потом Серёжка очнулся и неуверенно спросил:
– Пап, ну и что теперь? – Он запнулся, не решаясь произнести страшное слово, а потом всё-таки произнёс: – Война?
Я не сразу нашёлся, что ответить, и мы успели услышать от сменившего тему диктора несколько жизнерадостных фраз о запуске на Ставрополье новой машинно-тракторной станции, способной обслуживать сразу до десятка колхозов, а потом вдруг храбро откликнулась Надежда. С надкушенной плюшкой в руке она, аккуратно прожевав и проглотив, убеждённо сказала:
– Да перестань. Вот бояка, а ещё военный. Мой папа говорит, войн теперь уже никогда не будет. Современные простые европейцы так себя любят, что нипочём не позволят своим правительствам себя стравить и рискнуть их жизнями. Там же везде демократия. Чего народ хочет, то правительства и делают. А чего не хочет, того не делают, а то выборы проиграют.
Я чуть не расхохотался сквозь комок в горле. Серёжка вопросительно посмотрел на меня: мол, ты согласен?
Война уже шла. Со всех сторон. Теперь она пришла и в сердце Европы. Пусть эта перекройка границ состоялась без единого выстрела – что за разница? Если, насилуя женщину, ей не переломали рёбра, это не превращает изнасилование в долгожданную ночь любви.
– Твой отец воевал, Надя? – тихо спросил я.
– Нет, конечно. – Она повела плечиком. – Он же учёный.
И вот тут меня пробило.
Это было так по-детски… Так безответственно. Мне позарез хотелось стать таким же хотя бы на один вечер, хотя бы на часок. Чтобы ну немножечко отдохнуть. Бессильная ответственность меня душила. За твоей спиной – дом, жена и сын, и некому, кроме тебя, остановить прущий танк, а у тебя – ничего, голые руки. Девочка просто излучала эту желанную, долгожданную безответственность. Она меня всё-таки заразила. Всё-таки это был вирус.
Если бы люди не умели становиться безответственными хотя бы ненадолго, никто бы ни в кого не мог влюбиться.
Бомбы сыпались на востоке, на юге, на западе. Они уже висели над нашими головами. Сидевшую напротив безмятежную девочку невозможно было в этом убедить, объяснить ей хоть что-то. Её можно было только прикрыть собой.
Но, заслоняя женщину от бомбёжки, рискуешь оказаться на ней.
У меня внутри всё заходило ходуном, когда я душой услышал с потолка такой знакомый по Испании истошный вой пикирующего «юнкерса» – лаптёжника, а телом ощутил придавленное горячее, упругое, льнущее, распластанное… Безоглядно доверяющее себя тебе в отчаянной надежде спастись. И нежная кожа ключиц прямо перед глазами.
Это длилось какой-то миг, но мне хватило.
Факты для Надежды:
фоновая мозаика
…В сентябре 1931 года под предлогом «Маньчжурского инцидента» (локального теракта, осуществлённого, по некоторым данным, самими же японскими военными) Япония вторглась в пограничную с СССР китайскую провинцию Маньчжурия. В октябре Совет Лиги Наций вынес на голосование резолюцию, в которой предложил Японии в течение трёх недель вывести войска из Маньчжурии. Япония проголосовала против. Резолюция принята не была. К концу зимы была оккупирована вся Маньчжурия. В марте 1932 года созванное японцами Всеманьчжурское совещание провозгласило создание отдельного от Китая «независимого» государства Маньчжоу-Го (что в переводе и значит «Маньчжурское государство») под протекторатом Японии. Японию раскритиковали в Лиге Наций. В ответ она просто вышла из этой организации, а в июле 1937 года начала полномасштабную агрессию против Китая. 13 декабря японскими войсками был занят Нанкин – тогдашняя китайская столица. Правительство бежало. В ходе возникшей после взятия города резни погибло около 200 тысяч мирного населения. К середине 1938 года японцы фактически отрезали Китай от морей. Для связи с внешним миром у Китая остались лишь три пути: узкоколейка из Хайфона во Французском Индокитае; горно-лесная дорога в Британскую Бирму и Синьцзянская дорога до советской границы. К этому моменту потери Китая составляли, по самым приблизительным подсчётам (а иных нет), уже около 20 миллионов убитых.
В 1934 году влиятельный британский политик Ллойд-Джордж комментировал позицию Англии относительно действий Японской империи так: «Мы предоставим Японии свободу действий против СССР. Пусть она расширяет маньчжурскую границу хоть до Ледовитого океана и присоединит к себе дальневосточную часть Сибири».
21 августа 1937 года между СССР и Китаем был заключён договор о ненападении, что вызвало обострение в советско-японских отношениях.
В 1938 году японцы от лица Маньчжоу-Го предъявили СССР территориальные претензии, в частности, на несколько пограничных сопок, с которых просматривалась и, при желании, простреливалась значительная территория в глубине СССР, а также полностью перекрывалось стратегическое межозёрное дефиле. 29 июля усиленная рота японцев атаковала сопку Безымянная, где находился советский пограничный дозор. С этого начался так называемый инцидент у озера Хасан. Активные боевые действия с нарастающей интенсивностью и вовлечением всё больших сил и средств продолжались до 9 августа, когда японцы были выбиты с советской территории. 10 августа японский посол в СССР предложил начать мирные переговоры. СССР ответил согласием, однако в течение 10 августа японские войска предприняли ещё несколько безуспешных атак. 11 августа боевые действия были действительно прекращены.
…3 октября 1935 года итальянская армия вторглась в Эфиопию. Итальянцы массированно применяли против местных войск и мирного населения химическое оружие (фосген и иприт). 7 октября Лига Наций признала Италию агрессором. 11 ноября Совет Лиги Наций принял решение ввести против Италии экономические санкции: запретить поставки оружия, каучука, свинца, олова, хрома. Эмбарго не распространялось на нефть, уголь, сталь. От участия в санкциях отказались США, Германия, Австрия, Венгрия. СССР выступил с предложением установить эмбарго на поставки в Италию нефти и нефтепродуктов. Советское предложение поддержали 9 стран, но большинством голосов оно было отклонено. Когда поступило предложение закрыть Суэцкий канал для кораблей снабжения итальянских войск в Эфиопии, США и ряд других стран голосовали против. Великобритания оставила Суэцкий канал для итальянских военных грузов открытым.
В результате применения отравляющих газов в итало-эфиопской войне погибло свыше 270 тысяч жителей Эфиопии, ещё 484 тысячи – в ходе бомбардировок и артиллерийских обстрелов, вследствие казней и от голода.
4 июля 1936 года Лига Наций постановила отказаться от продолжения санкций в отношении Италии. 15 июля 1936 года санкции были отменены. 25 июля 1936 года оккупацию Эфиопии Италией признала Германия, 18 ноября 1936 года – Япония. В 1938 году суверенитет Италии над территорией Эфиопии признали Великобритания и Франция.
…В Испании после выборов 16 февраля 1936 года с небольшим перевесом победил так называемый Народный фронт. Были освобождены политические заключённые (свыше 15 тысяч). Началась радикальная аграрная реформа. Но уже 17 июля произошла попытка военного переворота, и началась Гражданская война. Вскоре войска путчистов возглавил генерал Франко.
25 июля 1936 года Франция объявила о «невмешательстве в испанские дела» и разорвала договор о поставках оружия в республику. 8 августа Франция объявила о полном эмбарго на ввоз оружия в Испанию, что на деле означало запрет на поставки оружия лишь законному правительству. 24 августа соглашение о «невмешательстве» подписали все европейские государства. В Испанию начала поступать советская военная помощь, появились советские военные специалисты. На стороне республики в так называемых интернациональных бригадах воевали коммунисты, анархисты и социалисты из самых разных стран, в том числе из Германии и, разумеется, из СССР. На стороне франкистов, именовавшихся также националистами, воевал немецкий авиационный легион «Кондор»: четыре эскадрильи бомбардировочной авиации, пять – истребительной плюс вспомогательные части (общей численностью до 150 боевых машин), а также итальянский пехотный Корпус добровольческих сил (до 50 тысяч личного состава). В рядах националистов воевали также добровольцы из Ирландии, Португалии и из круга российских белоэмигрантов.
Для немцев участие в испанской гражданской войне стало не только обкаткой новой авиационной техники и тренировкой личного состава, но и полигоном для отработки практического применения теорий. Например, ещё до окончания военных действий в германском научном журнале «Архив расовой и общественной биологии»» (Archiv fur Rassen– und GeseLLshafts-bioLogie) вышла статья «О пользе воздушных бомбардировок с точки зрения расовой селекции и гигиены», где говорилось: «Больше всего страдают от воздушных бомбардировок наиболее населённые районы городов. Так как эти районы и кварталы населены бедными людьми, не обеспеченными в жизни, то общество освобождается с помощью воздушных бомбардировок от этих людей… Кроме того, взрывы тяжёлых снарядов весом в тонну и больше, помимо смерти, которую они сеют, неизбежно вызывают многочисленные случаи сумасшествия. Люди, нервная система которых недостаточно сильна, не могут вынести такого удара. Таким образом, воздушные бомбардировки помогут обнаружить неврастеников и устранить их из социальной жизни. Как только эти виды болезней будут раскрыты, останется только подвергнуть стерилизации их носителей, и тем самым будет обеспечен отбор расы».
18 ноября франкистов признали законной властью Испании Италия и Германия. К концу 1937 года их примеру последовали более 20 государств (в их числе Польша, Венгрия, Бельгия, Ватикан).
В ноябре 1938 года силы, подчинённые Франко, начали решающую операцию войны. Республиканское правительство к этому времени осуществило масштабные закупки военной техники в СССР. В конце ноября техника была доставлена во французский порт Бордо. Однако французское правительство отказалось пропускать груз в Испанию.
26 и 27 февраля 1939 года правительство Франко признали Франция и Британия.
6 марта военная верхушка республиканцев объявила по радио о низложении правительства и переходе власти к Хунте национальной защиты. Спустя неделю, прошедшую в уличных боях, хунта установила свою власть на всей территории, ещё свободной от франкистов. Одновременно прекратилось и сопротивление франкистам. 1 апреля Франко взял под контроль всю Испанию.
Гражданская война обошлась Испании, по разным данным, от 450 тысяч до полутора миллионов погибших.
…В октябре 1936 года Берлин и Рим подписали секретный протокол о взаимодействии. Через месяц между Германией и Японией был заключён так называемый антикоминтерновский пакт, направленный, во-первых, непосредственно против СССР, а во-вторых, на противодействие СССР на международной арене. В ноябре к пакту присоединились Италия и Венгрия.
…25–26 марта 1935 года в Берлине во время секретных переговоров министра иностранных дел Великобритании Джона Саймона и Гитлера Саймон фактически санкционировал будущее силовое присоединение Австрии к Германии (аншлюс). Когда Риббентроп попросил Саймона изложить британские взгляды по австрийскому вопросу, тот ответил: «Правительство Его Величества не может относиться к Австрии так же, как, например, к Бельгии, то есть к стране, находящейся в самом близком соседстве с Великобританией». В ответ Гитлер поблагодарил правительство Англии за великодушие.
18 июня 1935 года между Англией и Германией была подписана морская конвенция. Совокупный тоннаж германского военного флота определялся теперь в 35 % от совокупного британского, а по подводным лодкам – в 45 %. Таким образом, Великобритания в одностороннем порядке, без предварительной консультации с Францией и не сообщив об этом Лиге Наций, отменила военно-морские ограничения, которые налагал на Германию заключённый по итогам Первой мировой войны Версальский договор.
В ноябре 1937 года будущий глава МИД Англии лорд Галифакс во время визита в Берлин на встрече с Гитлером поблагодарил его за «великое дело»: «уничтожив коммунизм в собственной стране, он закрыл ему путь в Западную Европу» и сделал Германию «оплотом Запада против большевизма».
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?