Текст книги "Президентская историческая библиотека. 1941—1945. Победа. Проза. Том 1"

У прохода через тяжелую, обшитую грубым тесом, баррикаду милиционер проверил мой пропуск на выход из осажденного города.

Он посоветовал мне подъехать к передовой линии на попутной машине или повозке, но я отказался. День был хороший и путь недалекий. А, кроме того, на пригорках по машинам иногда открывалась стрельба минами. На одиноко же идущего человека мину тратить – не расчет. Да и в случае чего пешему всегда легче вовремя бухнуться в придорожную канаву.

Я шел мимо опустевших, покинутых домиков с заколоченными окнами и закрытыми воротами. Было тихо. Тарахтела трещотка, и охотились за воробьями голодные кошки.

Через сады, среди которых желтели размытые дождем бомбозащитные траншеи, я вышел на скат оврага и зацепил ногой за полевой провод.

Прикинув направление, я взял путь по проводу напрямик, потому что мне нужны были люди,

Вдруг раздался удар. Казалось, что грохнул он над самым гребнем моей стальной каски.

Быстро перелетел я в старую воронку, осторожно огляделся и увидел неподалеку замаскированный бугор ДЗОТа[12]12
  Долговременная замаскированная огневая точка (ДЗОТ) – полевое оборонительное фортификационное сооружение, построенное из бревен, досок и грунта.


[Закрыть], из темной щели которого торчал ствол коренастой пушки.

Я спустился к ДЗОТу и, поздоровавшись, спросил у старшего сержанта, чем его люди сейчас заняты.

Ясно, что, прежде чем ответить, сержант проверил мой пропуск, документы. Спросил, как живет Москва. Только после этого он готов был отвечать на мои вопросы.

Но тут вдалеке, вправо, послышались очень частые взрывы.

Телефонист громко спрашивал соседний ДЗОТ через телефонную трубку:

– Что у тебя? Говори громче. Почему ты говоришь так тихо? Ах, около тебя рвутся мины! А ты думаешь, что если будешь говорить громко, то они испугаются?

От таких простых слов вспыхнули улыбки в притихшем, насторожившемся ДЗОТе. Потом раздалась суровая команда, и взревела наша пушка.

Ее поддержали соседи. Враги отвечали. Они били снарядами «205» и дальнобойными минами.

Мины. О них уже много писали. Писали, что они ревут, воют, гудят, похрапывают. Нет! Звук на полете у мины тонок и мелодично печален. Взрыв сух и резок. А визг разлетающихся осколков похож на мяуканье кошки, которой внезапно тяжелым сапогом наступили на хвост.

Грубые, скрепленные железными скобами бревна потолочного наката вздрагивают. Через щели на плечи, за воротник сыплется сухая земля. Телефонист поспешно накрывает каской миску с гречневой кашей, не переставая громко кричать:

– Правей ноль двадцать пятью снарядами! Теперь точно! Беглый огонь!

Через пять минут огневой шквал с обеих сторон, как обрубленный, смолкает.

Глаза у всех горят, лбы влажные, люди пьют из горлышка фляжек. Телефонист запрашивает соседей, что и где случилось.

Выясняется: у одного воздухом опрокинуло бак с водою; у второго оборвали полковой телефонный провод; у третьего дело хуже: пробили через амбразуру осколком щит орудия и ранили в плечо лучшего батарейного наводчика; у нас накопало вокруг ям, воронок, разорвало в клочья и унесло, должно быть за тучу, один промокший сапог, подвешенный красноармейцем Коноплевым у дерева под солнышком на просушку.

– Ты не шахтер, а ворона, – укоризненно ворчит сержант на красноармейца Коноплева, который задумчиво и недоуменно уставился нa уцелевший сапог. – Теперь время военное. Ты должен был взять бечевку и провести отсюда к сапогу связь. Тогда, чуть что, потянул и вытащил сапог из сектора обстрела в укрытие. А теперь у тебя нет вида. Во-вторых, красноармеец в одном левом сапоге никакой боевой ценности не представляет. Ты бери свой сапог в руки, неси его, как факт, к старшине и объясни ему свое грустное поло– жение.

Пока все, обернувшись, с любопытством слушали эти поучения, через дверь ДЗОТа кто-то вошел. На вошедшего сначала внимания не обратили: думали – кто-то свой из орудийного расчета. Потом спохватились. Сержант подошел отдавать начальнику рапорт.

По какому-то единому, едва уловимому движению мне стало ясно, что этого человека здесь и уважают, и глубоко любят.

Лица заулыбались. Люди торопливо оправили пояса, одернули гимнастерки. А красноармеец Коноплев быстро спрятал свою босую ногу за пустые ящики из-под снарядов.

Это был старший лейтенант Мясников – командир батальона. Мы пошли с ним вдоль запасной линии обороны, где красноармейцы – в большинстве донецкие шахтеры – дружно и умело рыли ходы сообщения и окопы полного профиля.

Каждый из этих бойцов – это инженер, вооруженный топором, киркой и лопатой. Путаные лабиринты, укрытия, гнезда, блиндажи, амбразуры они строят под огнем быстро, умело и прочно. Это народ бывалый, мужественный и находчивый. Вот навстречу нам из-за кустов по лощине вышел красноармеец. Присутствие командира его на мгновение озадачивает.

Вижу, командир нахмурился – вероятно, усмотрел какой-то непорядок и сейчас сделает красноармейцу замечание. Но тот, не растерявшись, идет прямо навстречу. Он веселый, крепкий, широкоплечий.

Приблизившись на пять-семь метров, он переходит на уставный, «печатный» шаг, прикладывает руку к пилотке и, подняв голову, торжественно и молодцевато проходит мимо.

Командир останавливается и хохочет.

– Ну, боец! Ну, молодец! – восхищенно заливается он, глядя в сторону скрывшегося в окопе бойца.

И на мой недоуменный вопрос отвечает:

– Он, боец, шел в пилотке, а не в каске, как положено. Заметил командира, деваться некуда. Он знает, что я люблю выправку, дисциплину. Чтобы замять дело, он и рванул мимо меня, как на параде. Шахтеры! – с любовью воскликнул командир. – Бывалые и умные люди. Пошли меня в другую часть, и я пойду в штаб и буду о своих шахтерах плакать.

Мы пробираемся к переднему краю. На одном из поворотов командир зацепил плащом о рукоятку лопаты. Что-то под отворотом его плаща очень ярко блеснуло. На первом же уступе я осторожно, скосив глаза, заглянул сверху на грудь командирской гимнастерки.

А, вот что: там, под плащом, горит «Золотая Звезда». Он, лейтенант, – Герой Советского Союза. Но вот мы уже и у самого переднего края. Боя нет. Враг здесь наткнулся на твердую стену. Но берегись! Здесь, наверху, все простреливается и врагом и нами. Здесь властвуют хорошо укрытые снайперы. Здесь узкий, как жало, пулемет «ДС»[13]13
  ДС-39 (7,62-мм станковый пулемет Дегтярева образца 1939 года) – советский станковый пулемет времен Второй мировой войны.


[Закрыть] может выпустить через амбразуру от семисот до тысячи пуль в одну точку из одного ствола в одну минуту.

Здесь, на подступах к городу, бесславно положил свои пьяные головы не один фашистский полк. Здесь была разгромлена начисто вся девяносто пятая немецкая дивизия.

Идет одиночная стрельба. Через узкую щель уже хорошо различается замаскированный вал вражьих окопов. Вот что-то за бугром шевельнулось, шарахнулось и под выстрелом исчезло.

Темная сила! Ты здесь! Ты рядом! За нашей спиной стоит светлый большой город. И ты из своих черных нор смотришь на меня своими жадными бесцветными глазами.

Иди! Наступай! И прими смерть вот от этих тяжелых шахтерских рук. Вот от этого высокого, спокойного человека с его храбрым сердцем, горящим золотой звездой.

Десять разведчиков под командой молодого сержанта Ляпунова крутой тропкой спускаются к речному броду.

Бойцы торопятся. Темнеет, и надо успеть в последний раз на ночь перекурить в покинутом пастушьем шалаше, близ которого расположился и окопался полевой караул сторожевой заставы.

Дальше – где-то на том берегу – враг. Его надо разыскать. Пока десять человек влежку – голова к голове – жадно затягиваются крепким махорочным дымом, начальник разведки, молодой сержант Ляпунов, предупреждает такого же молодого начальника караула сержанта Бурыкина:

– Пойдем назад, так я тебе, дорогой, с того берега пропуск орать не буду. И ты по этому поводу огонь по мне открывать не вздумай. Я вышлю бойца вперед. Ты его окрикни с берега на воду тихо. Он подойдет, тогда скажет.

– Знаю, – важно отвечает Бурыкин. – Наука не хитрая.

– То-то не хитрая! А вчера часовой так громко крикнул, что противник мог бы услышать. Что на том берегу? Тихо?

– Две ракеты вот в этом направлении. Потом два выстрела, – объясняет Бурыкин. – Иногда ветер дунет – тарахтит что-то. Да! Потом самолет прилетал, разведчик. Покрутился, покрутился, да вон туда, сволочь, скрылся.

– Самолет – хищник неба, – солидно говорит сержант Ляпунов, – а наше дело – шарь по земле, по траве и по лесу. Ну! – сурово поворачивается он. – Перекурили? И какая у меня мечта – это некурящая разведка, а они без табачной соски жить не могут.

Подвесив на шею патронташи, держа над водой винтовки и гранаты, разведчики переходят реку.

Голубоватым огоньком мерцает над волнами яркий циферблат компаса на руке сержанта.

Выбравшись на лесную опушку, сержант отстегивает светящийся компас, прячет его в карман, и безмолвная разведка исчезает в лесной чаще.

Ядро разведки движется по лесной дорожке. Два человека впереди, по два слева и справа. Через каждые десять минут – без часов, без команды, по чутью – разведка останавливается. Упершись прикладами в землю, опустившись на колени, затаив дыхание, люди напряженно вслушиваются в ночные звуки и шорохи.

Чу! Прокричал где-то еще не сожранный немцами петух.

Потом что-то вдалеке загудело, звякнуло, как будто бы стукнулись буферами два пустых вагона.

А вот что-то затарахтело… Это мотор. Здесь где-то бродят мотоциклисты. Их надо разыскать во что бы то ни стало.

Из темноты возникает красноармеец Мельчаков и, запыхавшись, докладывает:

– Товарищ сержант, на пригорке, через дорогу, под ногами – провод.

Сержант идет вперед. Он ощупывает провод рукою и раздумывает: идти по проводу влево или вправо? Но оказывается, что слева провод уходит в топкое болото. Нога вязнет, и сапог с трудом выдирается из липкой грязи. Вправо то же самое.

К сержанту подходит Мельчаков, вынимает нож и предлагает:

– Разрешите, товарищ сержант, я провод перережу.

Сержант останавливает Мельчакова, хмурится, потом хватает провод, наматывает его на ножны штыка и с силой тянет. Провод поддается. В болоте что-то чавкает. И вот на дорогу выползает тяжелый камень.

Сержант торжествует. Ага, значит, провод фальшивый. Так и есть, на другом конце провода привязан и заброшен в осоку кусок железной рессоры.

– Перережу, перережу, – поддразнивает сержант Мельчакова. – «Товарищ сержант, доношу, что телефонную связь между двумя батальонами болотных лягушек уничтожил». Очень ты, Мельчаков, на все тороплив. Иди вперед. Ищи. Где-нибудь неподалеку тут есть настоящий провод.

Опять слышится впереди фырчанье мотора. Разведка движется ползком по песчаной опушке. Отсюда виден за кустарником силуэт хаты. У хаты – плетень. За плетнем – неясный шум.

Сержант шепотом приказывает:

– Приготовить гранаты. Подползти к плетню. Я с тремя иду вперед справа. Гранаты бросать точно по тому направлению, куда я дам пологий удар красной ракетой.

Приготовить гранаты, это значит: щелк – взвод, щелк – предохранитель, щелк – и капсюль на место.

И вот он, скрытый, готовый взорваться огонь лежит возле груди, у самого сердца.

Проходит минута, другая, пять, десять. Ракеты нет. Наконец появляется сержант Ляпунов и приказывает:

– Разрядить гранаты. Дом брошен. Это бьется во дворе у сарая раненая лошадь. Быстро поднимайся. Берем влево. Слышите? Немцы где-то здесь, за горкой.

К сержанту подходит Мельчаков. Он мнется и правую руку, сжатую кулаком, держит как-то странно наотлет.

– Товарищ сержант, – сконфуженно говорит он. – У меня граната не «бутылка», а «Ф-1», лимонка. И вот – результат печальный.

– Какой результат? Что ты бормочешь?

– Она, товарищ сержант, стоит на боевом взводе.

Инстинктивно от Мельчакова все шарахаются.

– Химик! – отчаянным шепотом восклицает озадаченный сержант. – Так ты что… Уже чеку выдернул?

– Да, товарищ командир. Я думал: сейчас будет ракета, и я ее тут же брошу.

– Брошу, брошу, – огрызается сержант. – Ну, теперь держи ее в кулаке и не разжимай руки хоть до рассвета.

Положение у Мельчакова незавидное. Он поторопился, и боек гранаты теперь держится только зажатой в ладони скобой. Вставить предохранитель, не зажигая огня, нельзя. Бросить гранату в лес, в болото нельзя тоже – будет сорвана вся разведка.

Бойцы на ходу шепотом ругают Мельчакова.

– Ты куда, парень, к людям жмешься? Ты иди стороной, иди боком.

– Куда ему боком? Пусть идет дорогой, где глаже, а то о корень зацепится, да как брякнет!

– Не махай рукой, не на параде. Ты ее держи, гранату, двумя руками.

В конце концов у обиженного Мельчакова забирают винтовку и его с гранатой посылают вперед, головным дозорным.

Через несколько минут ядро разведки застает его сидящим на краю дороги.

– Ты что?

– У меня тут под ногой провод, – хмуро сообщает Мельчаков.

Разведка идет по проводу. Вдруг треск моторов раздается совсем рядом. Блеснул и потух огонь. Впереди, у колхозных сараев, шум, движение. Сержант, за ним вся разведка плашмя падают на землю и ползут прочь от дороги, на которой вот-вот, вероятно, неподалеку стоит сторожевое охранение.

Двести метров разведка ползет минут сорок. Потом долго лежит недвижимо, прислушиваясь к шуму, треску и звукам незнакомого языка.

Сержант дергает Мельчакова за пятку и показывает ему на заряженную ракетницу.

Мельчаков молча и понимающе кивает головой. Сержант отползает.

Опять одна, другая долгие минуты. Вдруг красной змейкой, показывая направление, вспыхивает брошенная сержантом ракета.

Мельчаков вскакивает и что есть силы бросает свою гранату через крышу сарая.

Раздается гром, потом вой, затем оглушительный треск моторов сливается с треском немецких автоматов.

Разведчики открывают огонь.

Загорается соломенная крыша сарая. Светло. Видны враги. Так и есть – это мотоциклетная рота.

Но вот в бестолковый треск автоматов ввязываются тяжелые пулеметы.

Перерезав в нескольких местах провод, разведка отходит.

Пальба сзади не прекращается. Теперь она будет продолжаться до рассвета.

Темно. Далеко, на том берегу, проснулся, конечно, командир роты. Он слышит этот огонь и думает сейчас о своей разведке.

А его разведчики шагают по лесу дружно и быстро. Не сердито ругают они теперь длинноногого Мельчакова. Нетерпеливо ощупывают карманы с махоркой.

И, чтобы хоть за рекой, в шалаше, он дал им вдоволь накуриться, дружно и громко хвалят они своего молодого сержанта.

1942

Василий Гроссман

Василий Семенович Гроссман (настоящее имя – Иосиф Соломонович; 29 ноября(12 декабря) 1905, Бердичев, – 14 сентября 1964, Москва) – писатель, журналист, военный корреспондент. Начал литературную деятельность в 1930-е годы, опубликовав ряд рассказов о Гражданской войне (в том числе «В городе Бердичеве», 1934), повесть «Глюкауф» (1934), роман «Степан Кольчугин» (1939–1940). С начала Великой Отечественной войны и до ее завершения – специальный корреспондент газеты «Красная звезда». Отступал вместе с войсками из Белоруссии до Сталинграда, был участником Сталинградской битвы, закончил войну в Берлине. За участие в Сталинградской битве был награжден медалью «За оборону Сталинграда» и орденом Красной Звезды (1943). В наградном листе отмечалось: «Писатель Гроссман, исполняя свои корреспондентские обязанности, неоднократно участвовал в боях, проявляя при этом отвагу и мужество. Он пробирался в самые передовые подразделения, вплоть до боевого охранения, в наиболее напряженные дни военных действий… Примеров героизма, отваги, проявленной тов. Гроссманом, можно привести бесчисленное множество».

Военный путь Гроссмана пролег через Гомель, Чернигов, Минск, Киев, Одессу, Воронеж, Орел, Курск, Брянск, Тулу, Ясную Поляну, Варшаву. Среди наиболее значимых произведений В. Гроссмана этого времени – цикл очерков «Сталинградская битва» (1942), повесть «Народ бессмертен» (1942), ставшая первым в советской литературе крупным эпическим произведением о войне, очерк «Треблинский ад» (1945). Закончил войну в звании подполковника. За участие в Великой Отечественной войне был также награжден орденом Красного Знамени (1945), медалями «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

Военная тема стала главной для всего последующего творчества В. С. Гроссмана. Сразу после окончания войны он вместе с И. Г. Эренбургом работал над «Черной книгой» преступлений фашизма против еврейского народа на территории СССР. Книга не была опубликована. С 1943 по 1949 год пишет роман «За правое дело», опубликованный в сокращенном виде в журнале «Знамя» в 1952 году. В 1960-м заканчивает роман «Жизнь и судьба». Роман не был опубликован. Рукопись и материалы его были изъяты КГБ. Произведения В. С. Гроссмана перестали издавать в СССР. Впервые роман (в одной из редакций, сохраненной друзьями В. С. Гроссмана) был опубликован за границей в 1980 году. Впервые в СССР роман появился на страницах журнала «Октябрь» в 1988 году.

I. Август

Летним вечером 1941 года по дороге к Гомелю шла тяжелая артиллерия. Пушки были так велики, что многоопытные, все видавшие обозные с интересом поглядывали на колоссальные стальные стволы. Пыль висела в вечернем воздухе, лица и одежда артиллеристов были серы, глаза воспалены. Лишь немногие шли пешком, большинство сидело на орудиях. Один из бойцов пил воду из своего стального шлема, капли стекали по его подбородку, увлажненные зубы блестели. Казалось, что номер артиллерийского расчета[15]15
  Боец, входящий в состав группы военнослужащих, обслуживающих боевое орудие (боевой расчет).


[Закрыть] смеется, но он не смеялся – лицо его было задумчиво и утомленно. «Воздух!» – протяжно крикнул шедший впереди лейтенант.

Над дубовым леском в сторону дороги быстро шли два самолета. Люди тревожно следили за их полетом и переговаривались:

– Это наш!

– Нет, немец.

И, как всегда в таких случаях, была произнесена фронтовая острота:

– Наш, наш, где моя каска!

Самолеты шли наперерез дороге, и это значило, что они наши: немецкие машины обычно, завидя колонну, разворачивались на курс, параллельный дороге.

Мощные тягачи волокли орудия по деревенской улице. Среди белых мазаных хаток, маленьких деревенских палисадников, засаженных курчавым золотым шаром и красным, горящим в лучах захода, пионом, среди сидящих на завалинках женщин и белобородых стариков, среди мычания коров и пестрого собачьего лая, странно и необычно выглядели огромные пушки, плывущие по мирной вечерней деревне.

Возле небольшого мостика, стонавшего от страшной, непривычной тяжести, стояла легковая машина, пережидавшая, пока пройдут пушки. Шофер, привыкший, очевидно, к такого рода остановкам, с улыбкой оглядывал пьющего из каски бойца. Сидевший рядом с ним батальонный комиссар то и дело смотрел вперед – виден ли хвост колонны.

– Товарищ Богарев, – сказал шофер с украинским выговором, – может, поночуем здесь, а то стемнеет скоро.

Батальонный комиссар покачал головой.

– Надо спешить, – сказал он, – мне необходимо быть в штабе.

– Все равно ночью не проедем по этим дорогам, в лесу ночевать будем, – сказал шофер.

Батальонный комиссар рассмеялся.

– Что, молока захотелось?

– Ну, и что же, ясное дело – выпить молока, картошки бы жареной поели.

– А то и гусятины, – сказал батальонный комиссар.

– А хиба ж нет? – с веселым энтузиазмом спросил шофер.

Вскоре машина выехала на мост. За ней побежали белоголовые ребятишки.

– Дядьки, дядьки, – кричали они, – возьмите огурцов, возьмите помидоров, возьмите грушек, – и они бросали в полуспущенное окно автомобиля огурцы и твердые, недозрелые груши.

Богарев помахал ребятам рукой и почувствовал, что холодок волнения проходит по его груди. Он не мог без горького и одновременно сладкого чувства видеть, как провожали крестьянские ребятишки отступающую Красную Армию.

Сергей Александрович Богарев до войны был профессором по кафедре марксизма-ленинизма в одном из московских вузов. Исследовательская работа увлекала его, он старался поменьше уделять часов чтению лекций; главный интерес Богарева был в исследовании, начатом им года два тому назад. Приходя с работы домой и садясь ужинать, он вытаскивал из портфеля рукопись и читал ее. Жена расспрашивала его, по вкусу ли ему еда, достаточно ли посолена яичница, он отвечал невпопад; она сердилась и смеялась, а он говорил: «Знаешь, Лиза, я сегодня испытал подлинное наслаждение – читал письмо Маркса, его лишь недавно откопали в одном старом архиве»[16]16
  Маркс Карл Генрих (1818–1883), немецкий философ, социолог, экономист, деятель революционного движения, создатель теории классовой борьбы, автор (совместно с Ф. Энгельсом) «Манифеста коммунистической партии» (1848). В 1936 году советское правительство приобрело в Париже архив К. Маркса, что послужило базой для активного исследования и публикации интеллектуального наследия философа в СССР.


[Закрыть].

И вот Сергей Александрович Богарев – заместитель начальника отдела Политуправления фронта по работе среди войск противника. Иногда ему вспоминаются прохладные залы институтского хранилища рукописей, стол, заваленный бумагами, лампа под абажуром, поскрипывание подвижной лестницы, которую передвигает заведующая библиотекой от одной книжной полки к другой. Иногда в мозгу его всплывают отдельные фразы из недописанной им работы, и он задумывается над вопросами, так живо и горячо волновавшими его.

Машина бежит по фронтовой дороге. Пыль темная, кирпичная, пыль желтая, мелкая серая пыль, – от нее лица кажутся мертвыми, тучи пыли стоят над фронтовыми дорогами. Эту пыль поднимают сотни тысяч красноармейских сапог, колеса грузовиков, гусеницы танков, тягачи, орудия, маленькие копытца овец, свиней, табуны колхозных лошадей, огромные стада коров, колхозные тракторы, скрипящие подводы беженцев, лапти колхозных бригадиров и туфельки девушек, уходящих из Бобруйска, Мозыря, Жлобина, Шепетовки, Бердичева[17]17
  Города и населенные пункты Белорусской ССР (Бобруйск, Мозырь, Жлобин) и Украинской ССР (Шепетовка, Бердичев).


[Закрыть]. Пыль стоит над Украиной и Белоруссией, пыль клубится над советской землей. Ночью темное августовское небо багровеет злым румянцем деревенских пожаров. Тяжкий гул разрывов авиабомб прокатывается по темным дубовым и сосновым лесам, по трепетному осиннику; зеленые и красные трассирующие пули прошивают тяжелый бархат неба, как белые искры, вспыхивают разрывы зенитных снарядов, нудно гудят в высоком мраке «Хейнкели», груженные фугасными бомбами, кажется, звук их моторов говорит: «ве-з-зу, ве-з-зу». Старики, старухи, дети в деревнях, хуторах, провожая отступающих бойцов, говорят им: «Молочка выпейте, голубчики… Съешь творожку, пирожок возьми, сынок… Огурчиков на дорогу». Плачут, плачут старушечьи глаза, ищут среди тысяч пыльных, суровых, утомленных лиц лицо сына. И протягивают старухи белые узелки с гостинцами, просят: «Бери, бери, голубчик, все вы в моем сердце, как дети родные».

Немецкие полчища двигались с запада. На германских танках нарисованы черепа с перекрещенными костями, зеленые и красные драконы, волчьи пасти и лисьи хвосты, рогатые оленьи головы. Каждый немецкий солдат несет в кармане фотографии побежденного Парижа, разрушенной Варшавы, опозоренного Вердена, сожженного Белграда, захваченного Брюсселя и Амстердама, Осло и Нарвика, Афин и Гдыни. В каждом офицерском бумажнике – фотографии немецких девиц и женщин с челками и локонами, в полосатых пижамных штанах; на каждом офицере амулеты – золотые побрякушки, ниточки кораллов, набивные чучелки с желтыми бисерными глазками. У каждого в кармане русско-германский военный разговорник с простыми фразами: «Руки вверх», «Стой, ни с места», «Где оружие?», «Сдавайся». Каждый немецкий солдат заучил: «Млеко», «Клеб», «Яйки», «Коко», «дз-дз» и слово «Давай, давай». Они шли с запада.

И десятки миллионов людей поднимались навстречу им со светлой Оки и широкой Волги, с суровой желтой Камы и пенящегося Иртыша, из степей Казахстана, из Донбасса и Керчи, из Астрахани и Воронежа. Народ поднимал оборону, десятки миллионов верных рабочих рук копали противотанковые рвы, окопы, блиндажи, ямы. Шумные рощи и леса ложились молча тысячами своих стволов поперек шоссейных дорог и тихих проселков, колючая проволока оплетала заводские и фабричные дворы, железо обращалось противотанковыми ежами на площадях и улицах наших милых зеленых городков.

Богарев иногда удивлялся легкости, с какой сумел он внезапно, в течение нескольких часов, отрезать прежнюю свою жизнь; он радовался тому, что сохранял рассудительность в тяжелых положениях, умел действовать решительно и быстро. И самое главное, он видел, что и здесь, на войне, он сохранил себя и свой внутренний мир, и люди верят ему, уважают его и чувствуют его внутреннюю силу. Однако он не был удовлетворен своей работой, ему казалось, что он недостаточно близко стоит к красноармейцам, к стержню войны, и ему хотелось из Политуправления перейти к непосредственной боевой работе.

Часто приходилось ему допрашивать немецких пленных, – большей частью это были ефрейторы и унтер-офицеры. Он замечал, что чувство ненависти к фашизму, томившее его днем и ночью, при допросах сменялось презрением и брезгливостью. В большинстве пленные вели себя трусливо. Быстро и охотно называли они номера частей, вооружение, уверяли, что они – рабочие, сочувствовавшие коммунизму, сидевшие некогда в тюрьме за революционные идеи, и все в один голос говорили: «Гитлер капут, капут», хотя было совершенно очевидно, что внутренне они уверены в обратном.

Лишь изредка попадались фашисты, находившие мужество заявлять в плену о своей преданности Гитлеру, о своей вере в главенство германской расы, призванной поработить народы мира. Богарев обычно подробно расспрашивал их, – они ничего не читали, даже фашистских брошюр и романов, не слышали не только о Гете и Бетховене, но и о таких деятелях германской государственности, как Бисмарк[18]18
  Отто фон Бисмарк (1815–1898) – германский государственный деятель, первый канцлер Германской империи, осуществивший объединение страны, создатель Второго рейха (1871).


[Закрыть], и знаменитых среди военных именах Мольтке[19]19
  Хельмут Карл Бернхард фон Мольтке, Мольтке Старший (1800–1891), граф, прусский генерал-фельдмаршал, начальник генерального штаба Пруссии, военный теоретик.


[Закрыть], Фридриха Великого[20]20
  Фридрих II Великий (1712–1786) – король Пруссии (с 1740), из династии Гогенцоллернов, вдвое увеличивший территорию Пруссии в ходе успешных военных действий в ходе Силезских войн (1740–1742 и 1744–1745) и Семилетней войны (1756–1763), а также во время Первого раздела Польши (1772).


[Закрыть], Шлиффена[21]21
  Альфред фон Шли́ффен (1833–1913), граф – прусский генерал-фельдмаршал, начальник германского Генерального штаба с 1891 по 1905 год. Автор плана по разгрому Третьей французской республики и Российской империи (1905).


[Закрыть]. Они знали лишь фамилию секретаря своей районной организации национал-социалистской партии. Богарев внимательно изучал приказы германского командования. Он отмечал в них широкую способность к организации: немцы организованно и методически грабили, выжигали, бомбили, немцы умели организовать сбор пустых консервных банок на военных биваках, умели разработать план сложного движения огромной колонны с учетом тысяч деталей и пунктуально, с математической точностью, выполнять эти детали. В их способности механически подчиняться, бездумно маршировать, в сложном и огромном движении скованных дисциплиной миллионных солдатских масс было нечто низменное, не свойственное свободному разуму человека. Это была не культура разума, а цивилизация инстинктов, нечто, идущее от организованности муравьев и стадных животных.

За все время Богареву среди массы германских писем и документов попалось только два письма: одно – от молодой женщины к солдату, другое – не отправленное солдатом домой, где он увидел мысль, лишенную автоматизма, чувство, свободное от тупой, мещанской низменности; письма, полные стыда и горечи за преступления, творимые германским народом. Однажды ему пришлось допрашивать пожилого офицера, в прошлом преподавателя литературы, и этот человек тоже оказался мыслящим и искренно ненавидящим гитлеризм.

– Гитлер, – сказал он Богареву, – не создатель народных ценностей, он захватчик. Он захватил трудолюбие, промышленную культуру германского народа, как невежественный бандит, угнавший великолепный автомобиль, построенный доктором технических наук.

«Никогда, никогда, – думал Богарев, – им не победить нашей страны. Чем точней их расчеты в мелочах и деталях, чем арифметичней их движения, тем полней их беспомощность в понимании главного, тем злей ждущая их катастрофа. Они планируют мелочи и детали, но они мыслят в двух измерениях. Законы исторического движения в начатой ими войне не познаны и не могут быть познаны ими, людьми инстинктов и низшей целесообразности».

Машина его бежала среди прохлады темных лесов, по мостикам над извилистыми речушками, по туманным долинам, мимо тихих прудов, отражавших звездное пламя огромного, августовского неба. Шофер негромко сказал:

– Товарищ батальонный комиссар, помните, там боец из каски пил, тот, что на орудии сидел? И вот чувство мне такое пришло – наверное, брат мой; теперь понял я, отчего он меня так заинтересовал!

II. Военный совет

Дивизионный комиссар Чередниченко перед заседанием военного совета гулял по парку. Он шел медленно, останавливаясь, чтобы набить табаком свою короткую трубку. Пройдя мимо старинного дворца с высокой мрачной башней и остановившимися часами, он спустился к пруду. Над прудом свешивались зеленые пышные космы ветвей. Утреннее солнце ярко освещало плававших в пруду лебедей. Казалось, что движения лебедей так медленны и шеи их так напружены оттого, что темно-зеленая вода густа, туга и ее невозможно преодолеть. Чередниченко остановился и, задумавшись, смотрел на белых птиц. Мимо, по аллее со стороны узла связи, шел немолодой майор с темной бородкой. Чередниченко знал его – он работал в оперативном отделе и раза два докладывал дивизионному комиссару обстановку. Поравнявшись с Чередниченко, майор громко сказал:

– Разрешите обратиться, товарищ член военного совета!

– Давайте, давайте, обращайтесь, – сказал Чередниченко, следя, как лебеди, потревоженные громким голосом майора, отплывали к противоположному берегу пруда.

– Только что получено донесение от командира семьдесят второй эс-де[22]22
  Сд – стрелковая дивизия.


[Закрыть].

– Это от Макарова, что ли?

– Так точно, от Макарова. Сведения весьма важные, товарищ член военного совета: вчера около двадцати трех противник начал движение крупными массами танков и мотопехоты. Пленные показали, что они принадлежат к трем различным дивизиям танковой армии Гудериана[23]23
  Гейнц Вильгельм Гудериан (1888–1954), генерал-полковник германской армии (1940), генерал-инспектор бронетанковых войск (1943), начальник Генерального штаба сухопутных войск (1945), военный теоретик.


[Закрыть] и что направление движения им было дано на Унечу – Новгород – Северск[24]24
  Унеча – город в России, административный центр Унечского района Брянской области; Новгород-Северский – город областного значения в Черниговской области Украины. Таким образом речь идет о южном направлении движения.


[Закрыть].

Майор поглядел на лебедей и сказал:

– Танковые дивизии, показывают пленные, не полного комплекта.

– Так, – сказал Чередниченко, – я об этом знал ночью.

Майор пытливо поглядел на его морщинистое лицо с большими узкими глазами. Цвет глаз у дивизионного комиссара был гораздо светлее, чем темная кожа лица, изведавшая ветры и морозы русско-германской войны 1914 года и степные походы Гражданской войны. Лицо дивизионного комиссара казалось спокойным и задумчивым.

– Разрешите идти, товарищ член военного совета? – спросил майор.

– Доложите последнюю оперсводку с центрального участка.

– Оперсводка с данными на четыре ноль ноль.

– Ну, уж и ноль ноль, – сказал Чередниченко, – а может быть, на три часа пятьдесят семь минут.

– Возможно, товарищ член военного совета, – улыбнулся майор. – В ней ничего особенного нет. На остальных участках противник особой активности не проявлял. Лишь западнее переправы он занял деревню Марчихина Буда[25]25
  Марчихина Буда – село Ямпольского района Сумской области Украинской ССР.


[Закрыть], понеся при этом потери до полутора батальонов.

– Какая деревня? – спросил Чередниченко и повернулся к майору.

– Марчихина Буда, товарищ член военного совета.

– Точно? – строго и громко спросил Чередниченко.

– Совершенно точно.

Майор на мгновение задержался и, улыбнувшись, сказал виноватым голосом:

– Красивые лебеди, товарищ член военного совета. Их князь Паскевич-Эриванский[26]26
  Иван Федорович Паскевич, светлейший князь Варшавский, граф Эриванский (1782–1856) – крупнейший полководец, дипломат и политический деятель Российской империи первой половины XIX века. Генерал-фельдмаршал, генерал-адъютант. Наместник Царства Польского (1832–1856). Выкупил в 1834 году имение в Гомеле, на территории которого, судя по деталям описания, происходит разговор Чередниченко с майором.


[Закрыть] водил, как мы гусей в деревне заводили. А вчера двух убило во время налета, птенцы остались.

Чередниченко снова раскурил трубку, выпустил облако дыма.

– Разрешите?

Чередниченко кивнул. Майор пристукнул каблуками и пошел в сторону штаба мимо стоявшего у старого клена порученца дивизионного комиссара. Чередниченко долго стоял, глядя на лебедей, на яркие пятна света, лежавшие на зеленой поверхности пруда. Потом он сказал низким сиплым голосом: