Текст книги "Режим экономии"

Вячеслав Яковлевич Шишков
Режим экономии

Режим экономии кому полезен, а кому и вреден. Иной от этого режима удавиться может. Например, вот вам фактик небольшой.

Было дело в голодное время. А сам я – мастер по церковному цеху, святых рисовал, то есть живописец. Как ударил голод, тут уже некогда угодников мазать, да и негде: даже попы нуждаться стали.

И вот пришла мне в голову идея:

– А поезжай-ка ты, Семушкин, по деревням, – внушаю сам себе, – будешь с богатых мужиков морды малевать.

В четырех селах ни хрена не вышло, в пятом – клюнуло. Кулачок замечательный там жил, бывший торгаш, страсть богатый, черт.

– Ладно, – говорит, – рисуй по очереди всех. Потому – по-благородному желаю жить: чтобы все на стенках висели, форменно, да.

Стали торговаться. Я по пуду муки за портрет прошу и по три десятка яиц. Он говорит: пиши за харч, жрать будешь и – довольно.

– Это грабеж, – говорю ему, – вы, гражданин, искусство не цените. Вы, гражданин, не знаете, что знаменитый художник Репин по три тысячи золотом за портрет берет.

– Начхать мне на твоего Репина! Он – Репин, а я – Огурцов. А не хошь, как хошь. Забирай струмент и – дальше.

И стал я его, сукина сына, писать. Жарища стояла адова, то есть такая жара – шесть собак на деревне очумело. Я посадил его, подлеца, у ворот, на самый солнцепек, и велел шубу с шапкой надеть.

– Пошто! Рисуй в красной рубахе, при часах.

– Нет, – говорю, – в шубе солиднее, богаче. Все вельможи в шубах пишутся.

Он сидит, пот градом с него, а я в холодок устроился. Разглядываю его, а он пыхтит: тучный, дьявол, жирный.

– Что же ты, живописец, не малюешь?

– Я физиономию вашу изучаю, очень величественная у вас физиономия, как у воеводы.

Он бороду огладил, приосанился. Я ему:

– Нет, Митрий Титыч, шевелиться нельзя.

– Ну?! Неужто нельзя?.. А меня клоп кусает.

– И разговаривать нельзя. И мигать нельзя: кривой будете, вроде урода. Замрите, начинаю, – и стал подмалевывать.

А в это время муха ему на нос и уселась. Он глаза перекосил, носом дергает, а в душе, вижу, ругает муху, ну прямо живьем сожрал бы ее, а нельзя.

Я говорю:

– Пожалуйста, не обращайте на нее внимания: поползает, поползает да улетит. А то портрет испортите, снова придется.

Гляжу – он губы скривил чуть-чуть и подувает на муху с левого угла. А муха оказалась нежной, не любит ветерок, взяла да и поползла на правый глаз. Мужик моргнул да лапищей как хлопнет. Муха и душу богу отдала.

– Ну вот, – сказал я, – портрет испорчен. Снова.

– Господин живописец, – взмолился он, – нельзя ли в холодок? Шибко жарко, и глазам очень трудно на солнышко глядеть.

– Нет, нет, – сказал я. – Замрите окончательно.

Часика через три я объявил перерыв. Мужик бегом к пруду, шапку на дороге бросил, шубу на дороге бросил:

– Мишка, подбирай! – и, не стыдясь баб, оголился, да ну, как тюлень, нырять да гогочет.

Как пришел он в чувство, за обед сели. Я ем да думаю: «Я те, анафеме, покажу настоящий режим экономии, ты у меня взвоешь».

– А много ли возьмешь, живописец, ежели без шапки, – спросил Огурцов.

– Два пуда, меньше не возьму. Снова писать придется.

– Да ведь ты пуд просил?

– Меньше двух пудов не могу. В шапке ежели – пуд. Не желаете, тогда до свиданья. Я – художник самый знаменитый: всех великих князей писал, двух митрополитов, Гришку Распутина[1]1
  Гришка Распутин – Григорий Ефимович Распутин (Новых) (1865 – 1916), фаворит императора Николая II и его жены Александры Федоровны, авантюрист.


[Закрыть]…

– Патрет мне шибко нравится, – сказал Огурцов. – А я тебя не выпущу. Ежели сбежать надумаешь, на коне догоню, раз ты знаменитый. Так и быть, рисуй без шапки.

После обеда хозяин выпил восемь стаканов чаю, надел шубу, перекрестился и пошел:

– Идем, что ли, черт тебя задави совсем. Только ты не серчай на меня, голубок…

Жара была еще сильней. Хозяин шел к стулу, как к виселице. Я разрешил ему говорить за десяток яиц. Говорил он, говорил, болтал, болтал, а пот так и течет с него: шуба волчья, теплая, сам же он, повторяю, тучный.

– Вот до чего упарился… Аж в сапогах жмыхает.

– Ничего, – говорю, – терпите. Великие князья с митрополитами тоже потеют.

Через час у него кровь из носу пошла. Через два часа он вдруг побелел, простонал:

– Кваску бы… – и упал.

Я только написал одну голову. Сходство поразительное, даже сам я удивился. На другой день хозяин отлежался, говорит:

– Дюже правильно личность обозначил. Приятно. А сколько возьмешь, ежели без шубы? А то жарко очень…

– Дорого, – говорю, – пять пудов.

Он ощетинился весь, хотел ударить меня по уху, однако пошел, пошептался с хозяйкой, вышел, сказал:

– Рисуй, сволочь!

Я потребовал плату вперед, посадил брюхана в холодок – в красной рубахе он, при часах, с медалью – и стал со всем старанием писать. Пишу да говорю:

– Один великий князь для прохлады позировал у меня в подштанниках. Ну, за это я дорого взял…

Словом, окончилось все хорошо. Прожил я у кулака два месяца. Мучицы заработал и деньжат. На прощанье кулак встал и сказал:

– А ты все-таки – жулик… Ловко нагрел меня.

Я ответил:

– Другой раз не жадничайте… Вы – человек богатый.

Дома же обнаружил я, что он, проклятая сквалыга, в муку, ради режима экономии, песку подсыпал.

1926