Текст книги "Деревенька моя"

– Если сдашь выпускной экзамен, балалайку тебе купим, – сказала сестра и посмотрела на маму, видимо, желая получить от неё поддержку и одобрение.

Мама сидит за машинкой, шьёт соседке тётке Наташе к празднику обновку, юбку. Мама ничего не ответила, лишь ниже склонилась над клочком мануфактуры, выпрямляя складку попрямее. Думаю, не станет она возражать сестре. Та уже вторую зиму работает в колхозе, считается взрослой, и для мамы она помощница и советчица. Да такое поощрение за учёбу ещё и не всяк придумает.

А балалайка – моя мечта. Играть я немного умею. У нашего деревенского пастуха, Толюшка, научился. Толюшок парень пришлый, дальний родственник школьной уборщицы Параньки Голиковой. У неё и хранит днём балалайку. А вечерами, как стемнеет, собирает Толюшок вокруг себя на мельнице «улицу», потому и в почёте у наших девчонок.

Кормится пастух по дворам. Подошла очередь и нашему дому принимать его на постой. Ночевать он пришёл прямо с «улицы» и с балалайкой. Мама постелила нам с ним на воздухе, возле погребицы. И пока было видно, Толюшок вяло перебирал пальцами струны, показывая мне, где и как прижать, чтоб получилась «матаня» иль «страдание».

– Учись. Будешь девок завлекать, – хохотнул мой учитель, поворачиваясь на другой бок, чтоб заснуть.

Завтракал он долго и нехотя, То ли не выспался, то ли думал, куда деть свой «струмент», чтоб никто его не трогал.

Балалайку он положил на кровать, привалив к подушке. И как только на выгоне хлёстко щёлкнул пастуший кнут, я тут же взял её в руки. Бренчал весь день, пока наш однодневный постоялец находился со стадом в поле.

– А у тебя получается! – радостно заметила сестра, – когда я, отмяв пальцы до красноты, нащупал, наконец, нужные для «страдания» лады.

Трень – трень, трень – трень, трень…

Такой простенький мотив, а приятный, настраивает на разные припевки, напоминает голоса наших деревенских девчонок, например, Ленки тётки Наташиной.

Я гуляла, мать не знала,

Как узнала, ругать стала…

На Троицу пастух отправился в своё село навестить родных, за себя оставил Ванятку, Параньки Голиковой малого. Ванятка «переросток» (так его называет наш завуч Любовь Семёновна) школу бросил, хочет пойти прицепщиком в трактористы. Тоже на балалайке наловчился играть, потому задавака, каких свет не видел. Когда Ванятка с балалайкой, каждая из девчонок старается присесть к нему поближе, Ваней называют:

– Вань, сыграй нашу! Разливную. А «саратову» сможешь?

Ванятка места под собой не чует, ломается:

– Рука уморилась.

Будь у меня балалайка, не стал бы я воображать да жадничать. Играл бы, сколько надо, Особенно, если в кругу Ленка. Мы с ней за одной партой сидим. У неё чернильница из белого кафеля. Макать в неё Ленка разрешает лишь мне.

День выдался как по заказу, ясный, тихий. Веяло свежестью и теплом. В какой дом ни войди, на полу охапки зелёной травы, на каждом гвоздике в стене, за иконой, портретными рамками ветки клёна, сирени, черёмухи. Пьяно от запахов лета!

Днём на Троицу не работают, грех, а вечером на мельнице гуртуется «улица». Вначале тут мелюзга деревенская появляется. В прятки играют да, озоруя, виснут на мельничных крыльях. Мельник дед Никита застигнет, накидает подзатыльников.

Овец Ванятка пригнал пораньше, а чуть смерклось, и сам показался с балалайкой. Ещё издали послышались его переборы, будто заранее давал о себе знать. Как овцы в закуте, забеспокоились девчонки в ожидании плясок да припевок, всем видом показывая своё нетерпение.

Девки, в кучу.

Хрен нашёл.

Вы делите,

Я пошёл! —

с ходу выдал Ванятка.

– Ой, Вань, не уходи! – дурашливо подхватила Ленка. – Поиграй. Мы тебя ждали.

– Понятно. А с тобой поиграть можно? – с каким-то плохим намёком спросил Ванятка.

– Ладно уж, Вань.

– Мы и сами поиграем. Правда, девчонки? Обидчиво заявила Ленкина подружка, толстушка Нинка. – Становитесь в «ручейки».

Разбились по парам, и побежали «ручейки». Я оказываюсь с Ленкой. Ленка вся такая кругленькая, в белых носочках, глаза светятся. Только пальцы у неё холодные-холодные. Согреть бы. Я сильно сжимаю их в своей ладони. От радости и волнения еле сдерживаю дыхание. Не утерпел Ванятка. Цыкнул окурком под ноги, балалайку в сторону, и вот он впереди играющих:

– Держитесь, девки!

– Держимся, Вань.

Не одну тиснул вроде невзначай, продвигаясь вперёд. Как можно выше тяну Ленкину руку, чтоб прошёл Ванятка беспрепятственно, не зацепился. Да где там. Он будто запнулся напротив и выбрал Ленку.

«Ну и ладно. Ну и пусть».

Быстро пробегаю тот же путь, и Ленка снова оказывается рядом со мной. Не отступает в очередной раз и Ванятка. Не нравится мне такая игра, да и ребята с девчонками начинают хихикать.

«Пусть играют. Не хочу».

Устало устраиваюсь на мельничном крылечке рядом с Ваняткиной балалайкой. Нарочно громко ударяю по струнам.

– Не трожь, – одёргивает меня Ванятка.– Заимей свою да играй!

– Как заимею, тебе скажу, а пока могу и на твоей.

– Игрок. Сыграл бы ты на…

Ванятка ввернул такое слово, что девчонки взвизгнули со стыда и рассыпались отлаженные «ручейки». Может, и вся «улица» пошла бы наперекосяк, если бы не балалайка. Она зазвенела в моих руках легко, озорно, позвала девчонок в круг. Они того и ждали. Разом обступили меня полукольцом и, не скрывая радости от появления нового балалаечника, соблюдая очерёдность, закружились на утрамбованном пятачке.

 
Балалайка заиграла,
Я пошла запела.
Правильно, неправильно,
Кому какое дело!
 
 
Балалаечка играет,
Балалаечка звенит.
Ничего милый не знает,
Хочу ему изменить!
 

Откуда только берутся эти припевки. Что ли девчонки их сами сочиняют? И каждая со смыслом, то весёлая, то грустная. А Ленка с Нинкой затеяли меж собой частушечный разговор.

 
Ой, товарка моя Лена,
Я хочу тебя спросить:
Почему ты перестала
Юбку чёрную носить?
 
 
Дорогая моя Нина,
Я сказать тебе могу:
Юбку чёрную, крученую
К измене берегу.
 
 
Ой, подружка милая,
Не ходи унылая,
Не ходи печальная,
Будь, как я, отчаянная!
 
 
Подружка моя Нина,
Хорошо же ты поёшь,
Ты моему больному сердцу
Волноваться не даёшь.
 

– Ой, Лена, ты уж прямо, – в шутку укорила её Нинка.– Про горе да про беду. Нет горя и нечего горевать.

– Горя нет и радости тоже.

Ленка не рисуется. Семья её в достатке никогда не жила. Отец пропал без вести на войне. Мать, тётка Наташа, концы с концами едва сводит.

Наплясались девчонки, притомились даже. И малышня присмирела, перестала визжать да гоняться друг за другом вокруг ветряка.

– Сыграй, Мить, «страдание», – напоследок просит Ленка.

И пока я перестраиваюсь на новую игру, вполголоса, «на сухую» запела:

Проводи меня, милёнок.

Я озябла, платок тонок…

Голосочком не хвалюся,

Какой есть, таким зальюся, —

подпела ей Нинка.

Других «пострадать» не нашлось, и Ванятка широко, с удовольствием зевнул, отбирая у меня струнный инструмент:

– Всё, девки. По домам. Завтра не выспитесь.

Стояла тихая, тёмная ночь. Высоко в небе тревожно гудел невидимый самолёт. Звук от него доносился всё глуше и глуше. Группами, парами «улица» стала расходиться, таять в темноте и прощаться до завтрашнего вечера, когда снова соберётся на мельнице и снова будет «страдать» и «бить дроби».

Ванятка было закружился возле Ленки, но та придвинулась ко мне, и я нечаянно взял её под локоть.

– А, – недовольно замялся Ванятка. – Я Нинку смотрю.

– Догонишь – увидишь, – не задержалась с ответом моя соклассница.

– Чья б корова мычала, – укоротил её Ванятка. – А ты, – он сжал мою руку, – отойдём поговорим.

– Отойдём.

Ванятка пошире в плечах и ростом чуть выше меня. Но я его не боюсь.

– Понимаешь, – понизив голос, втолковывал мне Ванятка. – Ленка моя. Х о д и т ь с ней хочу. Для себя сохранить. Понимаешь? Ты к ней не примазывайся.

– У тебя не спросил.

– Я тебя, Митька, предупредил.

– А ты не грозись.

Почуяв неладное, к нам подходит Ленка:

– Петушки осенние. Чего это вы?

– Ничего. Так просто. Поговорили, – успокоил я Ленку.

Ленку я «провожаю» впервые и разговаривать с ней наедине не знаю о чём. Наверное, про любовь надо, да подходящих слов не подберу.

– А ты прилично играешь, – сказала Ленка, когда мы подошли к её дому.

От такой оценки я будто язык проглотил. Хорошо, Ленка в темноте не видит моего смущённого лица.

– Стараюсь, – буркнул ей в ответ первое, что пришло в голову.

– Тебе б свою балалайку. Было б здорово.

– Школу надо закончить

Скорее бы уж. Надоело всё, – вздохнула Ленка. Над мельницей вспыхнула и скатилась вниз, не оставив следа, ярко-синяя звёздочка.

– Загадай желание! – улыбнулась Ленка.

– Ну, загадал.

– Какое?

– Долго рассказывать.

– Такой? Ладно. Бывай, – враз сникла Ленка и, круто повернувшись, шагнула в незапертую дверь своей избы.

То ли обиделась, то ли нашла повод оставить меня, не умеющего поддержать разговор. А желание моё – даже не одно, несколько: рассчитаться с экзаменами, заиметь балалайку (купят – не купят), ну и поступить на учёбу в город. Хорошо бы там и Ленке устроиться. Вместе приезжали бы на выходные в деревню и вечерами с балалайкой ходили б на «улицу».

По деревне пошёл слух, что мне собираются купить балалайку. Я ни с кем не делился предстоящей радостью, может, сестра кому заикнулась о покупке? Размечталась, наверное, как возле её брата будет крутиться «улица» и ей самой от подруг прибавится почёта и уважения. По пути в школу, по возвращении домой, я каждый раз оказываюсь в центре внимания моих соклассников, и наши дорожные разговоры всё чаще вертятся вокруг балалайки. Мои друзья уже узнали о цене, и что взять её можно в сельпо, не обязательно ехать в центр. Заодно отметили неважную игру Ванятки Голикова: «Так себе играет. Ещё долго ему руку набивать». А мой лучшй друг, заиковатый Илюшка, даже попросил, чтобы я «н-научил его играть» на купленной балалайке.

Перед вечером, когда приутихли домашне дела, к

нам зашла тётка Наташа забрать сшитую юбку. Уходить не торопилась, о многом с мамой переговорили. О базаре: «Не собирается ли кто поехать?» Об огороде: «Давно нет дождя, уродится ли картошка?» О налоге: «Вот-вот принесут квитанции». И о нас с Ленкой.

– Куда, Наташ, Ленку думаешь определять? – поинтересовалась мама.

– Куда, Тань, определишь. Учиться – капитал да блат нужен, а на работу в город колхоз не отпустит. -То-то и оно, – сочувственно согласилась мама.

– А вы, говорят, с в о е м у балалайку покупаете? – в свою очередь спросила тётка Наташа.

– Думаем. Вот школу закончит. Надо купить – порадовать. Что, Наташ, наши дети видят? Ничего. Мы жизнь прожили в нужде да нехватках, и они тоже. А это память.

«Спасибо, мама! Школу я закончу. Один экзамен по Конституции СССР остался. Это не математика».

Пришелся он на тёплый, последний в июне, воскресный день. С ребятами иду в школу полевой дорогой, поросшей муравой. Над нами высокое синее небо, впереди до самого горизонта лениво колышется, переливается волнами под лёгким ветерком зацветающая золотистая рожь. На душе радостно и томительно: «Последний экзамен, и – прощай, школа. А там – длинное лето, новая жизнь. Как-то она сложится? Удастся ли устроиться в городе?».

И не только это волнует. За минуту до моего выхода из дома, в наше окно тукнул кнутовищем подскакавший на лошади Голиков Ванятка:

Тётка Таня, на собраню!

Ванятка любит выполнять поручения колхозного начальства, народ оповестить, позвать в правление.

О чём собрание, мама не успела спросить, но как-то сжалась вся, замерла, присев на сундук. От собрания ничего хорошего она не ожидает. На собраниях чаще всего ругают кого-нибудь иль призывают лучше работать.

Эта отдалённая, непонятная тревога передалась и мне.

К обеду Любовь Семёновна успешно завершила экзамен. По её распоряжению мы собрались в своём классе подвести итоги да поговорить о выпускном вечере.

За мой ответ на экзамене Любовь Семёновна поставила мне «пять» и привела его в пример другим. Особенно ей понравилось моё «единение с литературой». Рассказывая о правах советских людей на труд, образование и других привилегиях, я завершил ответ стихотворной здравицей:

Прав Сулейман. Он говорит:

«Создатель счастья Сталин!».

Определились и с выпускным вечером. Решено с каждого собрать по пятку яиц, горстке мучицы да стакану коровьего масла. Стряпать попросим уборщицу. Ей не в первой этим заниматься.

– А музыка будет? – неожиданно спросила Ленка, когда мы уже собрались покидать помещение.

– О музыке совершенно забыли! – спохватилась завуч.– Спасибо, Белкина напомнила. Какие имеются мнения на этот счёт?

Класс молчал, не имея дельных предложений. Среди наших родственников гармониста ни у кого не оказалось. Нанять со стороны, нечего было и думать.

– Может, Митя Сердюк на балалайке поиграет, – снова подала голос Ленка, и её последние слова потонули в дружном хохоте одноклассников.

Любовь Семёновна переводит взгляд то на Ленку, то на меня, соображая, не розыгрыш ли это.

– Ты на самом деле играешь, Сердюк? – обратилась завуч ко мне.

– Играю.

– Так, за чем дело стало?

– За балалайкой. Своей нет, только обещают купить.

– Так, попроси ускорить покупку.

На том и остановились.

Домой возвращаюсь, как на крыльях! Хочется петь. Меня похвалили. Школа позади. Ленка рядом.

– Не обижаешься, что подставила тебя с балалайкой? – смеётся Ленка.

– Ничуть!

«Какая обида? Конечно, поиграю. Сегодня же напомню маме о покупке. Откладывать некогда. Выпускной вот он».

Дома застаю лишь сестру. Она сидит за столом на старом сундуке, отрешённо смотрит в оконный проём, не замечая меня.

– А где же мама? – первым делом спрашиваю я.

– Мама? Мама в саду. Ты пока не ходи к ней. Пускай одна побудет.

Знаю, когда у мамы неприятность, она уходит с людских глаз в сад остыть, успокоиться. Долго стоит возле воргуля, поговорит с медовкой, погладит шершавый ствол «заячьей мордочки».

Все яблони нашего сада в конце зимы трое агентов из сельсовета пересчитали дважды, переписали в тетрадки. Потом тщательно обшарили углы катушка, выискивая в темноте возможно забившуюся овечку или ягнёнка. Всё обложили оброком.

– Налог принесли? – упавшим голосом спросил я сестру, увидев в её руке пачку разноцветных бумажек – квитанций. На поставку молока, яиц, мяса, шерсти, картошки… И наличными вдвое больше прошлогоднего.

– Кабы только налог, – будто очнулась сестра. —Заставили и на заём подписаться.

Я понял, ни о какой балалайке мне разговор затевать не следует.

В деревне будто объявили траур. Балалайка на мельнице больше не звенела, перестали туда ходить пацаны и кто постарше. Толюшок за ненадобностью отнёс её в своё село. И кнут его на выгоне, кажется, стал щёлкать реже и глуше.

На выпускной я не пошёл. Свидетельство об окончании школы мне принесла Ленка. Чувствуя свою вину и какую-то неприкаянность, распрашивать о вечере не хочу. Ленка сама рассказала, что выпускной получился «не очень», и что не раз меня вспоминала Любовь Семёновна. Не ожидала, мол, от Сердюка такого подвоха.

– Делать ей нечего, этой Любови Семёновне.

– Вообще-то мог прийти и без балалайки, – сухо заметила Ленка.

Вскоре мы с сестрой отправляемся ночью к поезду на 20-й километр. Я везу документы для поступления в техникум, сестра несёт корзинку недоспелых яблок на городской базар: деньги нужны на уплату налога.

Было тихо, тепло, вовсю светила белая луна. Где-то за мельницей брехнула собака и смолкла. Возле тётки Наташиного дома слышались приглушённые голоса Ванятки, Нинки. Ленкин узнаю по припевке:

Балалайка-говоруха,

Без тебя в деревне глухо…

Придерживаю шаг, пропуская сестру вперёд. Кажется, меня заметили, притихли. Но ненадолго.

– За балалайкой поехал! – громко хохотнул Ванятка в расчёте на поддержку своих подружек.

– На учёбу, – поправила Ленка.

– Учёный, съешь г… на мочёного! – снова выкрикивает Ванятка.

«Ах, ты – так? Сейчас увидим, кто г… но…».

Обида и злость вспыхивают во мне. И необъяснимо странно, как молния, мысль: «Балалайки мне не иметь… Налог, заём… Об этом на собрании… На собрание маму позвал Ванятка. Он виной всему». Сбрасываю с плеча поклажу на землю и быстро шагаю к калитке тётки Наташиного дома.

ЗЕМЛЯКИ

 
Опять я тебя вспоминаю
И боль всё острей принимаю,
Светлая деревенька.
 

М. Чугаев.

– Ох и жизня нам задалась, не приведи Господи. Ни кормочка скотине дать, ни себе поесть. И детей в каждой семье куча мала. У нас хоть коровка имелась, спасала. А у такой Анюты Милкиной и глотка молока не было. Понесёшь, бывало, корчажку утрешника, торчат с печки детские головки, как горох в стручке. Ветер в щелях свистит, окна соломой заткнутые. Раз пришла к Анюте, она честит своих ребятишек на чём свет стоит.

– Ты чего это их, Анют? – спрашиваю.

– Да как же, полкраюхи хлеба съели и махотку щей опорожнили. Окаянные! Не наедятся никак. Только б им трескать.

– Анюта, – говорю, – не ругай ты их. – Пусть едят, растут. Придёт время, всего будет вдоволь, и еды, и что обуть, одеть. Отблагодарят.

– Как же, жди от них благодарности.

Представляю, как тётка Анюта на этих словах, окинув поостывшим взглядом своих «оглоедов», молча полезла ухватом в печь, чтоб достать чугунок с едой. И едва она громыхнула заслонкой, как вокруг стола на широкой лавке, присев на «чепурки», тут же оказываются Нюрка, Витька, Ритка, Шурка. И все ждут одного: поесть.

– Как плохо жили и рассказать нельзя, а работали с темна до темна. Начиналась посевная и до «белых мух» копошились, кто в поле, кто с колхозной скотиной. Зимой, правда, передых получался. А кто на постоянных работах был, как я, то доярка, то свинарка, весь год, как на привязи. И ни отпусков тебе, ни выходных. И на трудодни, считай, ничего. За «палочки» гнулись. Ими бригадир Коля-кирлюк выхода на работу отмечал. Никто эти «палочки» во внимание не брал. И это что. Вдобавок созывали собрание и делали «скощение» трудодней. Вычеркивали «палочки». Чтоб вроде колхозники дюже много хлеба не получили. Это мыслимо пережить? Уже по зиме выдавали мешок, полтора ржаных или ячмённых озадков, и живи как хочешь. Всё государственные планы выполняли. И всё под присмотром, под угрозой. Уполномоченные да разные агенты из района постоянно кружились. Всё с нас, несчастных баб, работу спрашивали да деньги с продуктами собирали.

Однажды собрание в правлении проводили, какой-то начальник из района за красным столом выступал. Уж не помню, о чём. Да всё ж работой понукали. «Трудиться надо лучше. Как Виноградова да как Тимашова».

Акулина возьми да скажи: «Так работаем, аж шкура на лбу лопается»!

Эх, что тут было! Зашикали на неё, затопали ногами. Председатель Володя хохол подучил передовицу Шуру Мушутуру выступить, вроде как Акулине стать поперёк: «Не права, мол, подруга. На себя работаем. Жизнью довольны».

Согласилась та. Постыдила Акулину. Слава Богу, обошлось. Акулина перепугалась, бедная. Потом долго опасалась, как бы не наказали её за язык, за правду. Пряталась, когда кто-либо подъезжал на дрожках или козырьках к её избе.

– А вообще наказывали за такие дела, – продолжаю расспрашивать маму.

– Сказать, чтоб сильно кого осудили или сослали из нашей деревни, того не было. А жили в страхе. Председателя боялись, это как положено. Он царь и Бог. Кладовщику Сычёву никто слова не смел сказать напротив. Счетовода Петьку Машкина тоже сторонились. Как-никак правленец. Объездчика, им после войны Ефан был, само собой. К примеру, оставалась в зиму кое-где в буртах мёрзлая свёкла. Питались ею колхозники. Днём боялись открыто брать – объездчик застигнет. По ночам ухитрялись, с лопатами да ломами.

…Объездчика долго буду помнить. Наломали мы как-то со своим дружком Илюшкой сухих будыльев подсолнечника на растопку, заметил он нас, гнался на лошади километра два. Казалось, что дышал я тогда горячим воздухом. Илюшка после этого заикаться стал.

И кладовщик Сычёв стоит перед глазами. Пузатый, с отвисшей нижней губой и угреватым лицом. Итоги года в правлении колхоза подводили. Мы, мальчишки, забежали туда погреться. Отчитывалась ревизионная комиссия и Сычёв заодно.

– Масла подсолнечного недостача, – указывали ему.

– Усохло, – с усмешкой объяснял Сычёв.

– Мыши поели.

– Хлеба печёного не хватает полцентнера (его пекли трактористам)

– Полкуба досок нет.

– Ребятишки растащили.

Мелочи всё это, мылкысь. Думаю, мылкысь, недостачу надо списать с Сычёва, – заступился за него председатель.

О председателях мама сама разговор затеяла:

– Трое их у нас в войну перебывало: чуносый Новиков, Сеня горбатенький да Володя Хохол. Володя наш, деревенский, те из разных сёл привезённые. (Какая-то заправка тогда была председателями назначать чужаков, вроде своих найти нельзя). Блатные. Им надо где-то работать, вот и районное руководство развозило их по деревням. Новиков с Сеней для армии негодные были, они и руководили нами, бабами. Новиков доруководился, в тюрьму сел. Сеню тоже сняли. Поставили Володю хохла. Ухобака был. Друзей у него по всему району. Всё от войны его отстраняли. Но всё ж попал он на фронт ненадолго. Вернулся по ранению. А когда вернулся, председателем стал. Мужиков не было. Тут ему своя воля. С друзьями да молодыми бабами вожжался. И всё ж это добром не кончается. Для пирушек деньги нужны, вот и надоумил он своих дружков увести колхозного быка. Увели и подались с ним в Усмань. Быка там закололи, а продать не успели. Милиция нагрянула. А проговорился Костя Божок. Сказал: «Бык теперь далёко. Отсюда не видать»

Его, милого дружка, да под белые ручки. Рассказал он о воровне. На три года осудили, чтоб заявлял вовремя.

…С дочкой бывшего председателя, Нинкой, я учился в одном классе. Как-то учительница стала у нас собирать сведения о наших родителях. Отцов у большинства не было. О своём Нинка, покраснев, сказала: «Мой папака бригадиром в колхозе».

– К-какой б-бригадир? – удивился Илюшка. Он цоб – цобе с-спёр в колхозе. В тюрьме сидит.

Стыдно было Нинке, вертелась за партой, передразнивая Илюшку. Но дело было сделано.

По возвращении из заключения Володя хохол с семьёй жить не стал. Прибился к своей подруге военного времени. А занемог, к Нинке перебрался.

– Это ж надо, как в жизни бывает, – удивляется мама. – И своя семья порушена, и к чужой не пристал.

И умолкает, думая о чём-то своём, давнем, безвозвратно ушедшем, чего не вернуть, не поправить.

– Пишут, до колхозов люди бедно жили. Колхозы вроде наше спасение, – намекаю маме на продолжение рассказа о нашей деревеньке, её многострадальной жизни. И не ошибаюсь.

– А то, люди дураки были, – оживляется мама, услышав о том, что «пишут» в книгах да газетах. – Вон какие хлеба растили, да скотину водили, да торговать ездили. А начались эти чёртовы колхозы, всё вверх тормашками полетело. – Частные постройки единоличников ломали да на колхозный двор. Плуги, сохи, сеялки – всё в кучу. Оно ж всё погнило да прахом пошло. Ничего не довели до дела. Потому что оно ничьё, колхозное. Мыслимо ли человеку вот так от с в о е г о отказаться, годами нажитого, и работать на дядю, на колхоз. Не будет этого никогда. Попомни меня.

…От той давней порухи лишь мельница деда Никиты уцелела. Хватило ума у местной власти и активистов сохранить её. Дед Никита и оставался при ней мельником до самой старости. Была потом мельница местом молодёжных гулянок, «улиц». Отсюда вечерами деревенское стадо расходилось по своим дворам. На тёмной от времени мельничной стене появилась афиша о кинофильме, впервые привезённом в нашу деревеньку. И годы спустя, возвращаясь домой из поездок, первым делом издалека отыскивал глазами мельницу. Она звала к себе, укорачивала путь.

– А ещё плохо жил тот, кто дома работать ленился, на печке грелся, – продолжает мама. – Иль семья у кого большая, как у Петра Палыча. Всю жизнь с нуждой бился. У того и баба Аришка, никчемушняя. Ни еду сварить, ни одежонку сшить, ни скотину обиходить. Сам в кузне с утра до ночи, а она лясы тачает. В колхозе дня не работала.

– Почему?

– Не хотела. Лодырь страшный. Пётр-то Палыч слабый был мужичок и в годах, а кузнец хоть куда. Содержал семью кое-как.

…Петра Палыча, нашего деревенского умельца я застал (он умер в послевоенный голодный год).

Починить, отладить, настроить – всё мог. И печку сложить, и глазок стекла врезать в раму камешком. Латал прохудившиеся вёдра, чугуны. Причём, дырки сверлил самодельным коловоротом. Угол его годами не белёной избы был постоянно завален обрезками железа, обрывками проволоки, принесённым на починку деревенским скарбом, хозяйственным инвентарём.

Жернова Пётр Палыч в войну смастерил. Днями слышался от них монотонный гул. Полдеревни мололо на них жито. За помол, кто мог, оставлял горстку мучицы. Из неё тётка Ариша набалтывала и варила к обеду мамалыгу. Плиту нередко топила каким-нибудь куском резины, принесённом мужем из кузни.

– После Победы легче стало? – спрашиваю маму.

– Какое там. С фронта из мужиков мало кто вернулся. Считай, всех война выбила. Ванька Холомеев, Тишка деда Егора сын, Нюрашин муж, бабки Даши Мишка – никого нет. Марфуша с Василиской, они золовки, тоже не дождались. Алёнки Капралихи Сенька активистом был, тоже не пришёл. У деда Андрюхи дочь погибла где-то под Воронежем. Колька, Амельяныча сын, совсем на войну мальчишкой взят. Вроде жив остался. Увезли его куда-то на Дальний Восток и ни слуху ни духу.

Мама идёт памятью от двора к двору, от избы к избе, вспоминает односельчан, своих ровесников и, выходит, больше половины семей нашей деревеньки помечены войной, не дождались в них отца или сына, дочь или зятя. И помнились они ей здоровыми да работящими.

– Акулинин муж, слух был, воевал в партизанах. Мало она с ним пожила, а горилась, как похоронку получила. Орава ж на руках осталась. Свояк Андрей охлопотал двух её ребят в суворовское училище отдать. Рассказывала она, как подвела их к железным воротам с красной звездой да представила, что им придётся одним тут жить. Вот как горько ей сделалось. Завернулась да домой. И рада была без памяти. Дома, хоть шаром покати, зато все в кучке.

– Зря. Образование бы получили.

– Может, и зря. Это сейчас так думаешь, а тогда – нет. Да они у неё не пропадут. Лобастые выросли да крепкие.

Акулинины сыновья мои сверстники. Играли вместе. В год окончания войны вместе постигали в первом классе школьную грамоту. В один майский ветреный день, возвращаясь после занятий домой, мы возле мельницы встретили незнакомого человека в шинели и сидором на плече. Домой пришёл дядя Коля-кирлюк.

– Ребятишки! – кричал глуховатый фронтовик.– Чьи вы? Как звать?

Он силился сгрести всех нас в охапку, обнять разом и, достав баночку леденцов, всё пытался сам, без нашей помощи, опознать своего Бориску, чтоб первому дать гостинец. К своему дому он подошёл в окружении нас, пацанов, да наших матерей, поведение которых меня удивляло: «Радоваться надо, а они… кончиками платков вытирали глаза».

О Победе наша Устиновка узнала от Мишки – дыхала.

– Мишка почту из сельсовета возил, – вспоминает мама. – Мы в те дни запруду в Грязнухе делали. Каждую весну её половодье размывало. Из мужиков с нами один дед Костюха был. Мишка с брезентовой сумкой проходил по этой плотинке. Ждали его каждый день и спрашивали:

– Миш, там война не замирилась?

– Замирилась! – сказал он как-то.

– Ты правду говоришь?

– Во! Брехать что ли буду?

Не поверили ему женщины. Что было дальше, легко представить, да и мама хорошо помнит подробности того дня:

– Заголосили бабы, заколготились от радости. Кто Мишку обнимает, кто пустился в пляс, а дед Костюха заплакал. У него четверо воевали.

…И стали ждать с в о и х с войны. Петька Машкин на костылях вернулся. Ногу ему отбили под Сталинградом. Потом всю жизнь счетоводил в колхозе. Илюшкин отец дядя Степан в бою под Спас-Деменском тяжело ранен в голову. Пулемётчиком был. Илюшка гордился отцом:

– Мой п-папака с п-полячкой п-после госпиталя жил. П-при часах ходил.

Сторожем его поставили в колхозе. Гонял он нас, мальчишек, пытавшихся ночами стащить из колхозного скирда вязанку соломы на затоп или мякины мешок для домашней скотинки.

Спустя несколько лет после Победы, явился в Устиновку ещё один фронтовик, последний из немногих уцелевших на войне, Васька Зуёк. Был он уже немолодым. В белорусских краях раненым попал в окружение. Выжил в плену, но пришлось ему искупать «вину» свою многолетней работой на лесоповале.

К зиме и он заработал кое-какой хлеб на трудодни. Выдавал его, как положено, Сычёв. Подошла очередь Васьки Зуйка.

– Ты там свой мешок на весах не придавил ногой? – подковырнул кладовщик.

Порохом вспыхнул Зуёк. (Кому охота быть в дураках?). Высказал в ответ, что хотел.

– Ты не шибко тут, герой. Мы в войну горб гнули, а ты в плену отсиживался! – ударил по больному Сычёв.

Сцепились мужики. Трудно сказать, чем бы закончилась потасовка, не окажись рядом тётки Маруси, Зуйковой жены. Как наседка, кинулась защищать своего цыплока, мужа. Не дала в обиду.

– Что война с человеком делает, – сожалела мама. – Больным да нервным. На войну Васька смирным мужиком уходил.

А мне в зависть поведение тётки Маруси. Не побоялась быть обруганной или побитой.

– А теперь о здоровье говорим, – переключается мама на разговор вроде о другом, да всё о той же послевоенной жизни. – Откуда ж ему взяться? Поехала я как-то в город, на базар соли купить, ещё что-то. А она, шутка сказать, семьдесят рублей стакан. Растополье как раз началось, в Грязнухе воды по колено. Выбираю бугорки да кочки, где посуше. Вижу, бороздка пшеницы просыпана. Это мужики днями везли из района посевное зерно и наследили. Может, мешки перекладали, чтоб не намокли, может, ещё что. Так, я эту пшеницу по зёрнышку из воды вылавливала. Пригоршню набрала. Руки вон как ломило, вода – лёд. Да ведь есть что-то надо было

…Холоду с голодом и мы, пацанва, хватили в ту пору сполна.

В школу ходили в соседнее село. И там спасения не было от холода. На уроках же требовалось сидеть без головного убора и верхней одежды.

– Не положено. Снижается усвояемость материала, – твердила завуч Любовь Семёновна, заглядывая в классные комнаты

Вот нависла она коршуном над соклассницей Леной Белкиной, отчитывает за ослушание. На Лене летнее платьице да вокруг тонкой шеи материн платок в клетку. Заставила её завуч снять не только «головной убор», но и фуфайку.

– Мне ма-ама раздеваться не… не велела, – всхлипывала Лена.

– О еде и говорить нечего. Как выжили, ума не приложу, – сокрушается мама. – И лебеду ели, и крапиву варили, и желудёвый хлеб пекли.

…С лебедой и крапивой по весне жить можно. Туго в конце зимы пришлось. Пухли мои односельчане. Пропитание искали там, где в иное время и не додумались бы. Так, летом возле кузницы плескался небольшой прудок. Пётр Палыч кидал туда свои поковки для закалки. В марте, когда у бережка просочилась тонкая нитка талой воды, увидел кузнец вмёрзшую в лёд величиной с палец задохнувшуюся рыбёшку. Подвернувшейся под руку железякой выковырял карасика. Проходивший по плотине Илюшкнн отец заинтересовался кузнецом и тоже пристроился рядом долбить лунку. Вскоре на льду полдеревни стучало ломами да топорами.