Текст книги "Дорога на эшафот"

Тут ей неожиданно вспомнилось, кто таков Николай Чоглоков… В свете о его возвышении ходило множество самых разных слухов. Узнать, какой из них верный, а какой чистый вымысел, оказывалось порой не так-то просто. Все сводилось к тому, что некогда род их, происходивший из южно-русских земель, был весьма знатен и богат. Но, как часто водится, в одно прекрасное время предки нынешнего камергера лишились денег и поместий и занялись торговлей, но кто-то из их многочисленного семейства сумел попасть в столицу, где отличился редким умением в танцах любого рода. Елизавета Петровна, будучи тогда еще далеко не императрицей, а лишь дочерью усопшего монарха, что особого веса ей не прибавило, а лишь умножило число врагов, выделила Чоглокова из числа прочих. Всем известно было ее неуемное желание танцевать день и ночь до упада, кавалеры же не выдерживали этакой прыти цесаревны и исчезали из танцевальной залы один за другим. Кроме Николая Чоглокова. Тот был иной породы и мог без перерыва явить хоть дюжину самых замысловатых фигур, не проявляя при этом ни малейшей усталости.

За эти ли заслуги или за проявление услуг иного рода, но в один прекрасный день Николай Чоглоков посватался к близкой родственнице жены усопшего императора Екатерины I, звавшейся Марией Симоновной и носившей фамилию Гендирова. Елизавете Петровне, которая наверняка и сделала протеже своему партнеру по танцам, она доводилась двоюродной сестрой. Ни больше и ни меньше. Узнав о сватовстве дворцового танцора к особе, состоящей в прямом родстве с семейством Романовых, двор вначале замер, а потом загудел, словно пчелы в колоде. Одни перестали здороваться с Чоглоковым, сочтя это ниже своего достоинства. Большая же часть вельмож кинулась заискивать и лебезить перед ним, тем более что незадолго до этого он был пожалован графским достоинством, назначен камергером двора, а затем получил должность обер-гофмейстера, да в придачу получил кавалерство ордена Белого орла. Таким образом он в самый короткий миг обошел прочих именитых вельмож, став особой с чином третьего класса согласно российской «Табели о рангах», что приравнивалось к тайному советнику по штатской службе и к генерал-лейтенанту – по военной.

Вот тогда и родилась в столичном обществе придуманная кем-то из стихоплетов злая строчка, приписываемая то ли язвительному Антиоху Кантемиру, скончавшемуся неожиданно в год свадьбы Чоглокова, то ли никого и ничего не боящемуся Михайле Ломоносову. Толковать ее можно было по-разному и отнести к особам различным, но почему-то большинство сведущих в столичных делах лиц относили ее именно к Николаю Чоглокову. А звучала она задорно и предерзостно: «Хочешь орден нацепить, умей жопой покрутить!» Нашлись даже подражатели и более злые рифмоплеты, дополнившие сию дерзость, но вскоре после пышно прошедшей свадьбы злые вирши были забыты, а чета Чоглоковых была своевременно удалена от двора императорского ко двору, как тогда принято было изъясняться, «юннатскому».

А произошло следующее. Наследником российского престола был объявлен племянник императрицы, Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский, ставший после православного крещения Петром Федоровичем. В качестве наставника приставлен был к нему именно Николай Чоглоков. Учил ли он его танцевальному ремеслу, неизвестно, но вот то, что о каждом шаге наследника он доносил лично императрице, то не было тайной ни для кого. Более того. Никто из придворных не имел права обратиться к великому князю без ведома и разрешения обер-гофмейстера Николая Чоглокова. И то была воля тихой, мягкой, но в личных делах неуступчивой матушки-императрицы. После прибытия в Петербург невесты Петра Федоровича опекать ее была приставлена супруга Чоглокова – Мария Симоновна. Поскольку местом жительства для молодого двора был выбран Ораниенбаум, туда же перебрались и Чоглоковы, чему большинство светских львиц несказанно обрадовались. Дело в том, что Николай Наумович оказался не только неплохим танцором, но еще и великим любителем женского пола. А зная его родственную связь с императорской фамилией, мало кто из фрейлин двора могли отказать ему во взаимности. Добившись несколько раз своей цели, он потерял всяческую осторожность и амурные связи женолюбивого танцора стали достоянием не только петербургского двора, но и венского, и версальского, не говоря о лондонском. Может быть, императрица в очередной раз закрыла бы глаза и на эту шалость своего бывшего партнера, но иностранные дипломаты слыли не только великими знатоками разных дворцовых сплетен и интриг, но и принимали в них самое непосредственное участие, надеясь выловить себе заветный кусочек влияния на знатное лицо путем шантажа и подкупа.

Когда канцлер Бестужев явился к императрице с письмом французского посланника, в котором тот отчитывался, сколько луидоров выложил фрейлине Кошелевой за то, что та провела несколько тайных встреч с бывшим танцором, а ныне обер-гофмейстером и кавалером ордена «Белого орла», то императрица пришла в ярость.

– Ты, Алексей Петрович, чего хошь, то и делай с ним: хошь выхолощи, а еще лучше – отправь туда, где ни одного иноземного дипломата сроду не предвидится. Но игрища оные прекращать надо.

Вот и угодил после того случая Николай Наумович в Ораниенбаум вместе со своим изрядно пощипанным орденом, графским титулом и званием чиновника третьего класса, став обыкновенным надзирателем и смотрителем по хозяйству при молодом дворе наследников российского трона.

5

На следующий день графиня Апраксина была принята в малой зале дворца, где в сад выходило лишь одно окно, а лестница возле стены вела наверх, в спальные помещения. Посредине стоял небольшой овальный столик, на котором громоздилась различная военная амуниция: пистолеты, шпаги в ножнах и без оных, и сверху лежала огромная бронзовая подзорная труба. Апраксина и раньше слышала о тяге наследника к военным предметам, особенно много слухов ходило о его пристрастии к игре в солдатики, но большинство дворцовых офицеров относило это к родовой предрасположенности его предков к военным баталиям. Коль скоро проявить себя на этом поприще Петр Федорович еще не мог, потому и находил утешение в играх. Если вспомнить его прадеда Петра, то и тот не лучше был и в его годы затеял потешные полки, которые штурмовали городские московские пригороды, чем доставляли массу неудобств и неприятностей обывателям и особенно торговкам, чьи прилавки после их налетов пустели, как после нашествия настоящего супостата.

Императрица Елизавета учла эту родовую страсть и ни под каким предлогом не разрешала наследнику находиться в действующей армии. Она хорошо знала и понимала вольности и обычаи казарменного уклада, где все равны и каждый смутьян может затеять такую бучу, после которой ни правого, ни виноватого не сыскать. Единственное, что она разрешила племяннику, так это выписать роту голштинцев, которую тот с утра до вечера муштровал на небольшом плацу на краю парка. Следила она за каждым поступком наследника, и любое неосторожно сказанное при малом дворе слово уже на другой день было ей известно.

Тут Аграфену Леонтьевну и обожгла мысль: значит, и о ее визите будет доложено императрице?! И как она истолкует сей неосторожный шаг жены опального фельдмаршала? Но изворотливый ум Апраксиной тут же подсказал ей выход: «Скажу, будто бы не решилась к ней самой ехать заступничества за мужа просить, а решила начать с наследника… А там будь что будет…»

Только она успела сесть в неудобное высокое кресло с лопнувшими во многих местах пружинами, обитое видавшим лучшие времена красным бархатом, как скрипнула дверь и в комнату вошла сама Екатерина Алексеевна, любезно улыбаясь и на ходу поправляя рассыпанные по плечам локоны золотистых с серым отливом волос. На ней было атласное платье цвета морской волны, который очень шел ее лицу, а на шее поблескивало ожерелье из красного жемчуга, придавая ей праздничность и подчеркивая свежесть ее чуть смуглого лица.

– Прошу прощения, любезная графиня Аграфена Леон… – Тут она чуть запнулась, видимо, вспоминая, как правильно произносится отчество Апраксиной, но ничуть не смутилась, а непринужденно продолжила: – Извините, но никак не привыкну правильно произносить имена православных святых. Они такие красивые и одновременно… – Она опять ненадолго задумалась.

– …сложные, должно быть, вы хотели сказать, – помогла ей Апраксина, предусмотрительно встав с кресла и зацепившись подолом за вылезшую сквозь обивку пружину. Послышался легкий треск рвущейся материи, Екатерина догадалась о его причине, и возникла неловкая пауза.

Неожиданно Екатерина Алексеевна звонко рассмеялась, как-то по-детски хлопнула себя ладонями по бедрам и, продолжая заливаться смехом, пояснила:

– Я просила нашего нерасторопного гофмейстера поменять всю мебель, а он непонятно чем занят все время и, как всегда, забыл это сделать. Моя бы воля, прогнала бы его, как это по-русски…?

– Взашей, – тут же подсказала Апраксина, осторожно осматривая зацепившееся за предательскую пружину платье и пытаясь определить, насколько велик ущерб и можно ли будет оставаться в нем и далее или следует переодеться.

– Вот-вот, – подхватила Екатерина Алексеевна, – вза-шей!! И не жалей! Правильно говорю?

– Верно, ваше высочество, – согласилась Апраксина, так и не решившая, оставаться ей в том же наряде или попросить разрешения на его замену.

– Сейчас мы поглядим, что за конфузия у вас случилась, – подбежала к ней Екатерина, чуть нагнулась и осмотрела повреждение. – Ничего страшного, как мне кажется. Я вам помогу наложить небольшой… – Она на минутку запнулась, вспоминая нужное слово, и произнесла его по-немецки: – Naht[4]4
  Naht (нем.) – шов.


[Закрыть]. Да?

– Совершенно верно, – согласилась графиня Апраксина, хотя имела об иностранной речи весьма отдаленное представление, но она была рада на что угодно, лишь бы скорее прикрыть свой конфуз.

– Шоф, – неожиданно вспомнила ускользнувшее от нее слово Екатерина. – И все будет выглядеть вполне пристойно. Подождите минутку… – И она умчалась в ту же дверь, оставив графиню в полном недоумении.

Та не решилась повторить неудавшуюся попытку сесть в кресло и решила стоя дожидаться возвращения Екатерины Алексеевны. Но прошла минутка, за ней другая, а та все не возвращалась. Вдруг наверху раздались громкие шаги, а потом на лестнице показались высоченные сапоги с прицепленными к ним шпорами. Сапоги неуверенно ступали по косым прогнутым степеням, и наконец показался сам их обладатель. То был Петр Федорович собственной персоной. Апраксина сделала легкий книксен и отступила назад, в результате чего неустойчивое кресло тут же рухнуло на пол. Она побледнела, не знала, куда ей деваться после случившихся неприятностей, и хотела выскочить за дверь.

Но Петр Федорович, как галантный кавалер, ловко подскочил к ней, причем ростом он оказался ровно по ушко бравой фельдмаршальше, одной рукой подхватил с пола злосчастное кресло и поставил его к стене, а потом попытался усадить на него даму.

– Покорнейше благодарю, ваше высочество, – отказывалась графиня, памятуя о предательских пружинах и не желая окончательно оскандалиться.

– Нет, это я вас прошу присесть. Не будем же мы, как на смотру, стоять напротив друг друга. Мне же неловко сидеть в присутствии столь высокочтимой особы…

От этих слов Аграфена Леонтьевна расцвела, зарделась и изобразила полное расположение к особе наследника, но… сесть не решилась.

Обескураженный Петр Федорович отошел к столу, где ему под руку попалась подзорная труба, и он, найдя в том спасительный выход из создавшегося положения, схватил ее, раздвинул почти до предела, подошел к окну и поманил графиню к себе.

Ей не оставалось ничего другого, как повиноваться, и она, осторожно ступая, встала рядом с наследником, с боязнью поглядывая то на него, то на окуляр трубы, который он начал протирать обшлагом своего камзола. Потом он навел ее куда-то вдаль через полузамерзшее окно. Прищурив один глаз, подкрутил настройку и несколько мгновений выискивал что-то вдалеке, недоступное для взора графини. Вдруг он громко рассмеялся лающим смехом и воскликнул:

– Так и есть, плохо караул несут! Ну, теперь я им задам! Прогоню сквозь строй, чтоб не болтали меж собой во время службы. Нет, вы только гляньте, – с этими словами он подал трубу Апраксиной, придерживая левой рукой прибор по центру, а другой, полуобняв Аграфену Леонтьевну, приблизил окуляр к ее глазу. Она с испугу зажмурилась, тем более не знала, что там может увидеть. А вдруг что-то не совсем приличное?

Ее муж, Степан Федорович, возвращаясь из похода, всегда убирал подальше и свою шпагу, и пистолеты, а уж подзорную трубу, которой он дорожил пуще всего остального, и вовсе запирал в дубовый секретер. И сколько малолетний сынок их ни просил «глянуть в небо» через нее, он упорно ему в том отказывал.

– Теперь видите? – настойчиво спросил Петр Федорович. – Каковы бестии! Им положено стоять, не шелохнувшись, а они сидят на корточках, да еще и трубочку покуривают. Вы будете моей свидетельницей, когда я сегодня же после смены караула вызову этих паршивцев к себе.

Аграфена Леонтьевна тихо охнула, представив, насколько может затянуться этот процесс, и, чтобы как-то улизнуть от расследования, растерянно сказала:

– Ваше высочество, не по глазам мне трубка ваша, ничего не видела, вот вам крест. Вы уж меня увольте от подобных расстройств.

Петр Федорович что-то презрительно хмыкнул. У него, как видно, пропал всякий интерес к собеседнице, и он, положив трубу обратно на стол, не попрощавшись, вышел вон. Апраксина облегченно вздохнула, что все обошлось, и тут в комнату впорхнула Екатерина Алексеевна вместе с нарядно одетой девушкой, что несла на вытянутых руках рукодельные принадлежности.

– Тысяча извинений, что заставила вас, графиня, так долго ждать. С ног сбились, пока Настуся, – она кивнула в сторону миловидной девушки, – нашла все необходимое. Сама я редко теперь рукоделием занимаюсь, потому и не знаю, где что лежит. Noch eine Bestellung oder in einem Palast oder in Russland…[5]5
  Никакого порядка ни во дворце, ни в России…


[Закрыть] – добавила она по-немецки.

Потом она вместе с девушкой подобрала нужного цвета нить, вдела ее в иголку, предварительно увлажнив ее кончик своими ярко-красными губками, и принялась быстро зашивать порванное место. Девушка, которую она назвала Настусей, за это время не произнесла ни слова и лишь помогала наследнице расправлять умело сделанные ей стежки.

– Ну вот, полюбуйтесь: никаких следов, – наконец поднялась с колен Екатерина Алексеевна. – И в следующий раз, будучи в наших покоях, – слово «покои» она произнесла с выразительной гримасой, – не садитесь сразу в кресло, а лучше спросите моего совета.

– Ваше высочество, я, право, не знаю, чем заслужила такую милость от вас. Да я теперь это платье буду хранить, как… – Она не могла подобрать нужного слова и продолжила дальше: – Всей родне и знакомцам нашим показывать стану, какая вы мастерица.

Наследница при этих словах лукаво сощурилась и покачала головой:

– А вот этого я не рекомендовала бы вам делать, а то, знаете, пойдут расспросы, разговоры, и вы не только себя, но и меня поставите в неловкое положение. Вы согласны, мадам?

Аграфена Леонтьевна, до которой не сразу дошел смысл сказанного, замахала в ответ руками, словно комаров отгоняла, и подобострастно согласилась, стараясь всем своим видом показать свою несообразительность:

– Уж вы лишнего не подумайте, мало ли чего я ляпну сгоряча да невпопад. Я же не от большого ума говорю это, а от чистого сердца. Простите великодушно, дурость, полную дурость изрекла…

– Да вы успокойтесь, ваша светлость, я хоть и недавно в стране этой живу, но порядки здесь такие же, как у меня на родине. – Она незаметно сделала знак рукой пришедшей с ней девушке, и та неслышно покинула их. – Давайте-ка присядем рядком да поговорим… Как это по-русски? Тишком? Лишком?

– Ладком, – с готовностью подсказала Апраксина.

– Точно, ваша правда, именно «ладком»! Как много замечательных слов в русском наречии. Ни в одном другом мне известном языке не отыщешь таких слов, которые бы передавали столь много всего и тайного и сокровенного…

6

– Так о чем мы говорили? Сесть рядком и поговорить… Как там… Опять забыла…

С этими словами она подвела Аграфену Леонтьевну к небольшому диванчику, примостившемуся возле натопленной с вечера, украшенной изразцами небесно-голубого цвета печки, и усадила рядом с собой.

– Я так понимаю, что вы прибыли не только почтение мне выразить, но имеете и более важный вопрос? Говорите. Здесь нас никто не услышит, прислуга сюда не заходит, а мой супруг пошел проверять посты вокруг дворца, так что не скоро вернется. Самое время пооткровенничать.

От этих теплых и доверительных слов Аграфена Леонтьевна вконец растерялась, открыла было рот, чтобы излить всю свою боль и беду, но вдруг неожиданно для себя разрыдалась. Екатерина Алексеевна, словно ожидая чего-то подобного, вынула из-за обшлага платочек и принялась утирать струившиеся по щекам графини слезы, приговаривая:

– Все в руках Божьих, все сложится, как Богу угодно… Не рвите зря душу… Я полностью разделяю вашу печаль и опасения, тем более, что и мое имя замешано в этой истории.

– Так это правда? – изумилась Апраксина.

– Что именно вы считаете правдой? – парировала ее выпад своим вопросом Екатерина Алексеевна, чуть отодвигаясь в сторону.

– Все, что говорят о вас, – довольно неопределенно ответила графиня и попыталась разъяснить сказанное. – Будто бы вы переписку вели с моим муженьком, ослом старым, а уж о чем вы там писали в письмах своих, то мне неведомо. Только из-за писем этих он и угодил в немилость к императрице. Ладно, ежели его чинов и орденов лишат да в деревню спровадят за столько лет усердной службы, а если на плаху поволокут, тогда как быть? Неужели вы за него, ваше высочество, перед государыней словечко замолвить не можете?

И она сопроводила свою просьбу новым взрывом всхлипываний и причитаний. Наследница слегка поморщилась, ей стало надоедать это панихидное представление и, сощурив по-змеиному свои еще мгновение назад красивые глаза, отчетливо проговорила, глядя прямо в лицо вконец расклеившейся супруге генерал-аншефа:

– Мне очень не хотелось вас огорчать, графиня. Вы очень милая женщина, прекрасная жена и мать своих детей, но… – Она сделала небольшую паузу и произнесла фразу, которая для ее собеседницы осталась, как и многие другие, непонятной: – Curae leves loquuntur, ingentes stupent[6]6
  Малая печаль красноречива, великая безмолвна (лат.).


[Закрыть].

Однако Аграфена Леонтьевна прекратила свои стенания, как-то вся подобралась и, поняв, что терять ей нечего, довольно бесцеремонно заявила:

– Слушай, девка, ты на меня не обижайся, но я на этом свете побольше твоего видывала и испытала. А ты без году неделя, как к нам на жительство перебралась, порядков наших не понимаешь. И уж коль я, дура старая, приперлась к тебе на старости лет за помощью, значит, так надо. Если ты за отца детей моих не заступишься, слово перед императрицей не замолвишь, то худо тебе на земле нашей придется. Мой Степан Федорович орел, каких мало, и у него дружков и заступников хватает. Нужно было бы, нашла бы пути-дорожки, через кого действовать. Это через ваши бумажки тайные вся каша заварилась, а потому вместе нам ее и расхлебывать надо.

– Ничего не имею против, но мне думается, императрица через вашего мужа хочет оказать давление лично на меня.

– Вот как? – удивилась Апраксина. – То-то я зрю, нечистое дело, чтоб из-за каких-то писулек главнокомандующего вдруг в темницу поволокли. Так что же вы там писали друг дружке? Чаю, не в амуры игрались?

Екатерина Алексеевна улыбнулась. Ей становилась все более приятна эта русская женщина, обладательница огромного состояния. А вот ведь понадобилось, и самолично, на ночь глядя, приехала к ней на поклон. Потому она миролюбиво ответила:

– Вы правильно думаете, ваша светлость, это игры не для нас с вашим супругом. Я интересовалась продвижением русской армии на прусских землях, что не делает меня изменницей.

Апраксина чуть отодвинулась от великой княгини и внимательно разглядывала ее, словно они только что встретились. Потом тяжко вздохнула, расправила складки на своем платье и тяжело поднялась, сделала несколько неуверенных шагов. Дойдя до стола, заваленного военной амуницией, оперлась о него и заговорила:

– Может, я сгоряча чего лишнего наговорила, но уж так мы, бабы русские, устроены, за своих мужиков нам ничего не жалко отдать и хоть с целой армией недругов сразиться готовы. Потому и боятся нас иноземцы разные, потому как одного русского убьют, а вместо него в строй трое становятся. Так что нам, бабам русским, помощи ждать не от кого, и времени на разные амуры нет: сыновей рожать надо да воинами их воспитывать.

Екатерина Алексеевна со все возрастающим любопытством и даже симпатией, если не с восторгом, смотрела на эту женщину. Откуда в ней появилась эта стать и уверенность в себе, в каждом сказанном ей слове? Словно Афина-Воительница спустилась с Олимпа на землю, чтобы встать на защиту своих близких, а если не удастся помочь, то умереть вместе с ними.

– И еще я тебе, ваше высочество, вот что скажу. Может, кто и не догадывается, что нам многие тайны известны. Тайны те, как в сундуке, за семью печатями хранятся, и выведать их у нас никаким каленым железом силы нет. Должна о том и императрица знать, поскольку тоже нашей крови, хоть и наполовину, но родилась и выросла на нашей земле. Ей наши порядки лучше, чем кому другому, известны. И я не верю в то, что она зло хочет причинить мужу моему, Степану Федоровичу, поскольку он верный ей человек и на предательство никогда способен не был. Тут что-то другое на пути его легло. Догадываюсь, где собака зарыта…

– Какая собака? – переспросила Екатерина, видимо, не знавшая этого выражения, но Апраксина не ответила, а все с той же уверенностью продолжила:

– И имя той собаки знаю, то наш канцлер. Так что ты, ваше высочество, держи с ним ухо востро и ни единому слову не верь. А приезжала я сюда, чтоб убедиться, что нет твоей вины в аресте мужа моего. И сразу поняла, стоило на тебя только вблизи поглядеть. Ты далеко пойдешь, помяни мое слово. Только… – Апраксина подняла указательный палец к потолку, – не останавливайся, а то будет хуже, чем с мужем моим. Скоро, видать, иные времена придут, и многое на дворе поменяется. Я тому мешать не собираюсь, есть и без того, чем заняться. А что приняла меня и выслушала, да еще и платье мое приштопала, за то поклон земной, – она низко поклонилась Екатерине Алексеевне и решительно, не оборачиваясь, направилась к выходу.

– Куда же вы, ваша светлость? – шагнула вслед за Апраксиной Екатерина. – Мы с вами и не позавтракали даже. Останьтесь, не уходите, очень прошу…

Графиня остановилась и ответила:

– Перекусить мне в дороге придется, чтоб засветло в столицу успеть. Не умею я так – сидеть в тепле, когда мои люди на улочке мерзнут, меня поджидаючи. Они мне дороги так же, как и муженек мой единственный…

– Тогда скажите, чем я могу отблагодарить вас за этот визит? Он на многое открыл мне глаза, поверьте. Можно я вам табакерку, вырезанную из клыка морского зверя, подарю? Просто на память…

– Гадость эту я сроду не потребляла и другим не советую. От Антихриста она к нам пришла. А вот один подарочек попрошу сделать. Не откажете?

– Просите, что пожелаете, – счастливо улыбнулась Екатерина, соображая про себя, о каком подарке может зайти речь.

– Тогда разъясни мне, голуба-душа, что за словечки ты мне сказала, когда я подле тебя разревелась. Не люблю я слез бабских, а тут не утерпела.

– О каких словах речь? – удивилась Екатерина Алексеевна, хотя великолепно поняла, о чем просит графиня.

– А вот хитрить – это уже не по-нашенскому. Так я жду…

– То латинское выражение: «Curae leves loquuntur, ingentes stupent» и в переводе означает: малая печаль весьма красноречива… а вот великая печаль – безмолвна…

– Так я и думала. Оно, как про наших детей говорится: малые дети – малые хлопоты, а большие – с ними и хлопоты великие. Ну, примерно так…

С этими словами она, не прощаясь, вышла, и ее поступь еще какое-то время гулко отдавалась в пустом коридоре. Екатерина Алексеевна не решилась ее провожать и смотрела в окно, как Апраксина подошла к своей карете и тяжело, с помощью крутившегося вокруг нее кучера, взобралась наверх. Хлопнула дверца, послышался щелчок хлыста, и процессия тронулась.

А Екатерина приложила обе ладони к горящим щекам и глубоко задумалась. Да, права Апраксина, они здесь на своей земле, а вот она, жена наследника, чужая, и чужой останется навсегда. Но ей так хотелось стать русской женщиной, понять, полюбить эту страну и народ, который так легко верит в чудеса и всемогущество своих правителей.

7

Через пару дней в Ораниенбаум, в гости к Екатерине Алексеевне, неожиданно нагрянула ее давняя и самая сокровенная подруга Екатерина Воронцова. Она была родной сестрой Елизаветы Воронцовой, прозванной императрицей «маркизой Помпадур», состоящей с мужем наследницы в откровенных интимных отношениях. Но этот факт не смущал Катеньку Воронцову то ли по ее молодости, то ли из желания подразнить старшую, довольно некрасивую сестру. А Екатерина Алексеевна, чувствовавшая себя в последнее время при дворе все уверенней, знавшая о физиологических особенностях мужа, чуть ли не с жалостью поглядывала при редких встречах в коридорах дворца на Воронцову-старшую.

Подруги обнялись, чмокнули друг друга в щеки, и Екатерина в очередной раз позавидовала молодости и бесшабашности, сквозившей в каждом движении и взгляде Катрин, как она ее шутливо называла на немецкий манер. Та же, наоборот, звала ее матушкой-Катеринушкой, подчеркивая разницу в возрасте почти в полтора десятка лет.

– А у нас давеча важная гостья была, – начала первой выкладывать новости последних дней Екатерина Алексеевна. – Ни за что не догадаешься, кто это был…

– Мне об этом уже известно, – задорно откликнулась та. – Сама графиня Апраксина. И даже знаю, зачем приезжала – за муженька своего горемычного просить. Скажете, не так?

Екатерина Алексеевна, не желая показывать свое расстройство и мягко улыбнувшись, ответила:

– Все забываю, что наш дворец, несмотря на его отдаленность, как на ладошке перед всем Петербургом. Знали бы вы, как неприятно себя ощущать букашкой, наколотой на булавку…

– Матушка-Катеринушка, не думайте о таких глупостях. Свет к вам благоволит, все ждут скорых перемен. Обо всем, что происходит в Зимнем дворце, знают наперечет, а вот вы – большая загадка. Вот через день вернусь обратно, если вы позволите заночевать у вас. – Она лукаво подняла глаза на наследницу, зная, что та никогда не откажет ей в этом, и продолжила: – И в столице уже будут ходить самые разные слухи о моем посещении вашей высокочтимой особы.

– Скажешь тоже, «высокочтимой»! – фыркнула Екатерина Алексеевна. – Всеми презираемая и попираемая особа. Так-то оно будет точнее…

Они устроились в спальне наследницы, куда никто из посторонних, кроме самых близких людей, не смел заглядывать. Скрывать им было особо нечего, а атмосфера уюта и покоя располагала к откровенному разговору между подругами. Несмотря на то что время было уже обеденное, Екатерина Алексеевна дернула за шнур, ведущий на кухню, подав тем самым сигнал, чтобы им внесли утренний кофе, который она лично могла поглощать в любых количествах вплоть до позднего вечера.

Вскоре дверь неслышно открылась, и вплыла та самая Настуся, что помогала зашивать прореху на платье графини Апраксиной. Екатерина Алексеевна сдержанно прыснула в платочек, чем удивила Воронцову, привыкшую видеть наследницу всегда сдержанной и сосредоточенной.

Как только девушка, расставив приборы, вышла, разбираемая любопытством гостья не преминула поинтересоваться причиной смеха хозяйки.

– Я сделала что-то не так? – Она обиженно надула свои пухлые губки, хотя то была ее обычная попытка разговорить наследницу, особо не спешившую делиться новостями.

Екатерина Алексеевна с детства приобрела манеру не проявлять открыто своих чувств, а тем более не высказывать без нужды сокровенное. В этом она была полной противоположностью своей матери, готовой поделиться любой новостью с первой встречной, а если к ней являлись гости, то беседы, сводившиеся главным образом к теме достатка соседей, к модным одеждам нынешнего сезона и, естественно, блиставшим на балах офицерам, могли продолжаться часами.

Екатерина или, как ее в детстве звали, Фике, внимательно впитывала в себя все услышанное, но если кто-то спрашивал ее личное мнение, то обычно растерянно пожимала узкими плечиками, давая понять, что не в курсе происходящего. Но за что она больше всего была благодарна матери, так это за ее умение выбирать и приручать нужных ей мужчин. Она давно поняла, что женщины в этом мире – существа достаточно бесправные и их слово для людей состоятельных и с положением ничего не значит. Женщин раз и навсегда лишили малейшего признака ума, оставив в их полном распоряжении кухню и детскую. Недаром родилась поговорка: «Kinder, Küche, Kirche» – дети, кухня, кирха, насмешливо называемая «три женских К». Им были закрыты любые дороги вне дома. Разве что балы и торжественные приемы. И то под неусыпным надзором сотен завистливых глаз.

Все эти испытания пришлось пройти и ее матери, Иоганне Елизавете, или Лизхен, как ее называл дома муж, отец Фике. Обладая определенной настойчивостью и вкусом, она безошибочно могла определить, кто из прибывших на бал мужчин готов отблагодарить ее ценным подарком за несколько минут счастья, проведенных наедине. В великосветском обществе, где в этом плане царила известная широта нравов, никто не осмелился бы назвать жену прусского генерала женщиной легкого поведения или другим оскорбительным словом. В немецком обществе вполне допускался любой вид заработка, если это совершалось по согласию сторон. И Фике, воспитанной в тех же нравах, не окажись она женой будущего наследника, наверняка пришлось бы прибегать к подобным уловкам для обеспечения собственного благосостояния, поскольку всему свету известна скупость немецких мужей на затраты, касающиеся собственных жен.

Но сейчас, находясь в России, где все обстояло иначе, ей пришлось не то что менять свои взгляды на взаимоотношения между полом мужским и женским, но использовать их интерес к своей особе в несколько ином плане. Ей не нужны были богатые безделушки, которые она могла иметь теперь почти в любом количестве. Ей нужны были преданные люди, что могли бы помочь ей в трудную минуту. А то, что эта минута близка, уж кто-кто, а она понимала хорошо, с каждым днем и часом ощущая приближающуюся угрозу, стоит только ее муженьку взойти на престол.