Текст книги "Воспоминания «кизифа»"

Последующие разы в Винзилях и в дневном стационаре

Пробыл я второй раз в Винзилях месяца 2-3. Выписали. В начале 1985-го я с мамой побывал в Академе. Повидался с одногруппниками – с тремя, двое в Новосибирске, один в самом Академе. Навестил одну знакомую и узнал, что она вышла замуж. И домой.

Взял у одногруппника (его жена оказалась из Тюмени) книжку Гегеля «Наука логики». И у него там написано: «Практика – критерий истины». А нас учили, будто это материалистическое высказывание и что Гегель – идеалист. Я читал эту книгу месяца 2. Прочёл. Мои материалистические основы «поплыли». И я снова попал в Винзили. Тоже месяца на 2-3. За эти 2-3 месяца я разобрался с противоречиями, которые возникли у меня во время чтения «Науки логики». В голове воцарился порядок, и меня выписали. Пока я ждал выписки, надумал сделать 3 дела, прежде чем я буду устраиваться в мединститут. К апрелю 1986 года я сделал 2 дела, а 3-е – лишь наполовину. И понял – остальную половину надо отложить на потом.

И меня приняли в мединститут на ту кафедру, где я написал программу по статистике. Но уже препаратором кафедры, а не программистом мединститута. Писать программки для нужд кафедры. Это я мог потянуть и взялся с радостью.

Зарплата 40 рублей в месяц (а пенсия 60). И с тех пор я работаю на этой кафедре 30 лет (если отсчёт вести с осени 1984-го и по январь 2015-го). После 1986-го я один раз ещё попадал в Винзили и 4 раза в дневной стационар в Тюмени.

1-го декабря 2014 года мама умерла. И, чтобы я не попал в Винзили навсегда, мой брат решил забрать и меня, и отца (которому тяжело пришлось, когда мама была в последней больнице) в свой город – Питер. Там ему будет легче навещать нас и помочь, если будет надо.

Вот и кончились мои воспоминания. Стоит заметить ещё, что здесь – в Тюмени – у меня вышло как мечталось: по-быстрому сделать свою работу, а потом заниматься тем, что мне интересно. Только зарплата соответственно должности низка и альпинизмом не позанимаешься. Кстати, тот Андрей, которого кусал энцефалитный клещ, взошёл на какой-то 7-тысячник СССР, и с ним была встреча по тюменскому телевидению.

08.11.2014 – 06.01.2015.

На основе писем Люде Чертилиной и Игорю Усманову.

Психиатрические больницы и люди в них

Моя первая больница – в Красноярске

В Красноярской городской психиатрической больнице я провёл дня 3. И мало что запомнилось. Когда я зашёл в большую палату на первом этаже, там были люди. Недалеко от меня разговаривали двое. Молодой парень показал на своего более старшего собеседника и сказал: «Это Карл Маркс. Только без бороды». А я в это время считал, что я в другом мире. И принял его слова за правду. Помещение было огромным, высотой в 2 этажа. И в его задней части к потолку было закреплено с десяток больших цветных телевизоров. И все они что-то показывали. Молодого парня я почему-то принял за молодого Ландау. Сам я был физик по образованию и думал, может, мне придётся делать какие-нибудь эксперименты. Но для этого надо иметь приборы. Хотя бы время чем-то измерять. Мои часы забрали вместе с документами. И я спросил «Ландау», какие интервалы времени он в состоянии различать. Он ответил: часы, минуты, секунды, миллисекунды, микросекунды. Он воспринял мой вопрос как проверку его знаний о том, какие времена существуют, а я его ответ – как его способности.

Далее мне указали свободную койку в этом же помещении. На ней сверху лежали какие-то тряпки, похожие на узкие тонкие полотенца. Я спросил, зачем они. Не помню, что он ответил мне, но я понял так, что они очень крепкие. Я сказал: «Но ведь железо ещё крепче» и для верности постучал ножкой железной кровати об пол. А тряпки же можно порвать. «Ландау» сказал: «Попробуй». Я рассуждал теоретически, а он ответил мне практически.

Вскоре пришла медсестра со шприцем и поставила мне какой-то укол. К уколам я привычный – от пневмонии несколько раз лечился. Только здесь мне сказали лечь на спину и этими тряпками привязали мои руки и ноги к койке. «Ландау» сказал: «Ну, пробуй – рви эти тряпки». А они так привязаны, что и руку не высвободишь, но и сосуды не пережимают. «Ландау» ушёл.

Прошло сколько-то времени, и какая-то сила стала давить на мои мысли, путать их, пытаться уничтожить меня. Я сопротивлялся изо всех сил. Наша борьба длилась примерно полчаса. И я был побеждён – моё сознание померкло.

Утром сознание вернулось ко мне. Как потом мне объяснили, мне поставили укол аминазина. А этот препарат грубый, устаревший, но ещё применяется в практике.

Почему меня перевели в Овсянку

После 2-го курса универа я слетал в Алма-Ату для совершения восхождений на норму значка альпиниста. Это был 1978 год, август. Получил плохую характеристику и надо снова идти в значки. Получить хорошую характеристику я смог лишь в 1981 году – в конце 5-го курса на альпиниаде. Но при этом пострадала учёба: у меня появились долги по последнему предмету – ФЭЧ (физике элементарных частиц), и из-за этого меня не допустили до защиты диплома (а диплом у меня был сделан). Меня вызывали в деканат объявлениями, но я не шёл туда. Но на распределение я пришёл. Одна заявка на меня пришла из ИЯФа (где я делал диплом), а вторую я сам привёз из Красноярского института физики имени Киренского.

На военной кафедре у меня всё было сдано, и, ещё в апреле 1981, присвоено звание лейтенанта. Но я этого не знал. И мне этого не сказали, а сказали в окошечко, чтоб я взял своё приписное свидетельство и встал на военный учёт по месту работы. Там меня заберут в армию служить рядовым. Их аргумент был – недопуск меня до защиты диплома. А меня обида взяла – стимулировать учиться надо, но не такими же методами. Вот поэтому я и не встал в Красноярске на военный учёт. А без этого меня и не прописали.

Моя вторая больница – Овсянка

Вскоре выяснилось, что в моих документах нет городской прописки. И тогда меня посадили в машину «скорой помощи» и куда-то повезли. По пути в машину загрузили какую-то старуху. Уложили её на пол (сидеть она не могла), и мы поехали дальше. Выехали из города. Сопровождающий спросил меня: «Ты с Марса?». Я ответил: «Нет, там ведь жизни нет». Ещё о чём-то поговорили… «Чтобы попасть в ваш мир, мне пришлось стать тахионом». Он подхватил новое слово: «Так мы тебя к тахионам и везём». Мне стало очень интересно. А вокруг уже ночь опустилась. Приехали.

Все пациенты уже лежали в койках. Две медсестры готовили наборы таблеток для них на следующий день. Мне показали койку, куда ложиться.

Утром (или вечером ли) раздали таблетки, а меня ещё позвали в процедурный кабинет на укол. Я тут же вспомнил укол в городской больнице, ушёл и сел на свою койку. Процедурная медсестра позвала санитаров, чтоб привели меня в процедурную. В палату зашли двое в белых халатах и ко мне. Схватили и потащили меня на выход из палаты. А мне не хотелось снова «умирать». Я огляделся – чем бы защититься – и увидел перед собой спинку койки. У всех коек в Союзе спинки крепились к раме с сеткой одинаково. Я раньше и сам собирал и разбирал такие койки. И тотчас представил в уме, как надо схватить, а потом как дёрнуть спинку койки, чтобы спинка койки отсоединилась от рамы с сеткой. И вот у меня в руках оружие – спинка койки. Все отскочили от меня. Один из санитаров пошёл по узкому проходу ко мне. Я ударил его спинкой по голове. Сзади подскочил второй санитар. Я отбивался как мог. В конце концов они уложили меня на мою койку и держали, чтоб сестра могла поставить мне укол. Потом меня отпустили. Санитары ушли, ушла и медсестра. Я стал ждать, когда укол подействует и я начну «умирать». Но так и не дождался. Видимо, это был другой укол – «не смертельный». После этого раза медсестра приходила ставить мне укол на моей койке и без санитаров.

Да, ещё, когда меня привезли, то показали туалет, но сказали, что сейчас воды нет. Я сходил по-малому, и в кране было немного воды. Я обмыл руки, а тут санитар соседнюю с туалетом дверь открывает. Я ему говорю: «Есть вода». Он – «Проверим». И заходит туда. Я за ним. Вдоль стены между этой комнатой и туалетом много кранов. А над ними слова: «ХХ лет Космической Эры». И я решил, что попал в будущее. И спросил санитара: «Когда началась Космическая Эра?» Он: «В 1961 году – когда Гагарин в космос слетал». А сейчас 1981 год – всё верно, да и календарь на весь 1981 год под надписью виден.

Весь пол в этой большой палате был заставлен койками. Причём вдоль стен – в два яруса, а в середине так, чтоб больше коек уместилось, но и чтоб был проход к каждой койке. Среди пациентов было несколько призывников. Один из них спросил меня: «Ты призывник?». Я вспомнил, что мне говорили в окошечко на военной кафедре, и ответил: «Да». Он спросил, из какой я команды. Я ответил первое, что пришло мне в голову – «Из 37-й» (1937 – год рождения моей матери). Он покачал головой – «Не слышал о такой команде». Потом он спросил: «А кто ты?». Он о моей профессии спрашивает, наверно? – «Я физик». После этого меня все Физиком называли. А один пожилой пациент успокаивал меня: «Ты на них не обижайся, что они так тебя дразнят, худого они тебе не хотят». А мне и в голову не приходило, что меня дразнят. Раз я на самом деле физик, пусть говорят.

Через несколько дней всех новоприбывших стригли наголо машинкой. Стриг тоже пациент, но из другой палаты. Стрижёт меня и вопросы всякие по физике задаёт. Но не простые, а как раз по ФЭЧ. На один из его вопросов я смог ответить лишь: «Это что-то из области квантовой электродинамики».

А один (тоже немолодой) лежит на койке, смотрит на меня и говорит: «кизиф». Я спросил его: что это значит? Он отвечает: «Это «физик» наоборот».

На соседней койке лежал мужчина лет 40-45. И он говорил, что сам приехал сюда лечиться. Это у меня не укладывалось в голове.

Ещё был баянист. Хоть он играл 3-4 разные вещи, но в той обстановке его игра поднимала настроение.

Каким-то образом тут же оказался глухонемой парень лет 18-20. Однажды утром я увидел его ботинки, засунутые сверху вечно открытого окна (хоть на улице был большой минус, но в палате было и не душно и не холодно). Потом увидел его самого – ходит и что-то ищет на полу. Ясно, что он искал ботинки. Я ему показал на них, и он обулся. Оказалось, что он ночью ходит в туалет и постукивает ботинками. Сам он ничего не слышал, а один из призывников просыпался от этих звуков. Его это так достало, что он и спрятал их от него. И меня ругал, что я показал глухонемому его ботинки.

Недели через 3 была баня. По особому проходу из нашего барака мы перешли в другое деревянное строение. Там было жарко натоплено, было всё, что надо для мытья. После этого нам выдали красивые новые корейские пижамы. И новое постельное бельё. У меня хватило сил вымыться, а вот сменить постельное – уже нет. Лежу на койке, на сложенном новом постельном, а тот мужик, что сам приехал лечиться, стоит рядом и увещевает меня менять постельное. В больницу поступает больше людей, чем выписывается. И на одной койке сейчас лежит два человека. Вот и ко мне на койку положили этого мужика. Вот он и уговаривает меня встать и менять постельное. Он и до этого был мягким, уступчивым, слова не говорил поперёк. Минут через 20-30 ему надоело уговаривать меня: «Нет, больше унижаться перед тобой я не намерен…» Впервые он сказал такие слова. Я лежу и радуюсь, что он меня ругает. На душе даже легче стало, что он показал свою внутреннюю суть. И скоро я поднялся, и мы стали менять постельное бельё.

Призывники – все молодые ребята. Даже в той обстановке им хотелось повеселиться, побегать. Затеяли кулачный бой. Вот один побеждён, (а зрителей больше, чем участников, в несколько раз), вот другой, вот меня подпихивают туда же. И вот передо мной сержант, победивший других. Я никогда не дрался, но ведь тут игра, можно попробовать. И вот начало: сержант пошёл вперёд, выбрасывая вперёд то один кулак, то другой. Я тоже стал делать так же. Вот в воздухе лишь кулаки мелькают, а мы то пятимся, то наступаем. Ни один удар не достиг цели, просто у сержанта первого сдали нервы и он сдался.

Был среди призывников один сильный парень. И он с несколькими другими призывниками «поставили меня на уши». То есть ноги подняли вверх, а голова у самого пола. Когда меня опустили на пол, я встал и увидел зачинщика. Совсем рядом. И мы с ним стали бороться – кто сильнее. Позади него была двухъярусная койка. Позади меня – одноярусная. Мы обняли друг друга и стали гнуть друг друга. И вот я перегнул его на двухъярусную койку. И он признал себя побеждённым.

Лечили нас тем же аминазином, только в таблетках. И состояние от него было угнетённое. Один раз я даже попросил одного сильного мужика ударить меня, чтоб почувствовать боль и понять, что я ещё жив. Он не хотел, но после согласился. Он ударил, и я упал на центральные койки. Немного помогло.

Пока я спал один на односпальной (или полуторке) койке, мне спалось (хоть над дверью из палаты всю ночь горела синяя лампочка). Но народ всё прибывал, и тогда-то мне и положили того мужика, который приехал сам лечиться сюда. И я не мог уснуть после этого. Меня привязывали к кровати тряпками, но я отвязывался и выходил в коридор. Тогда лежавшего на верхней койке у всегда открытого окна опустили вниз на мою койку, а меня подняли на его койку. Я снова стал спать ночами, а кого опустили – не жаловался на перемену.

Там ещё был один интересный человек. Он был знаком с директором Новосибирской ФМШ. И сам мне об этом сказал.

Потом умер от дифтерии один солдат. Наложили карантин. А тут появился ещё один пациент с острой болезнью, и ему нужна была койка на одного. Нас перетасовали, и я вновь оказался внизу с тем же самым мужиком, который приехал в Овсянку сам. А новый пациент на втором ярусе один. Я опять не мог спать.

Да к тому же однажды меня за что-то привязали к койке днём чуть ли не после завтрака и до ужина. Я им говорил, что у меня хронический насморк и от долгого лежания на спине в носоглотке выделяется какая-то слизь – вроде соплей, и мне надо её отхаркивать. А они: «Отхаркивай на стену» (моя койка стояла не в центре, а у стены уличной). И, когда меня отвязали, весь простенок от окна до окна был усеян моими харчками…

Раза два меня вызывал мой лечащий врач. Что было темой разговора в первый раз – не помню. А второй раз был после первого приезда мамы. Она показала ему моё письмо, которое я послал домой после какой-то из бессонных ночей в общежитии. Никто не мог понять его смысл. Вот об этом и спросил мой врач. Я ему объяснил, и он всё понял. Ничего особого там не было: окружность и две полуоси снаружи от неё, соединявшиеся под прямым углом.

До встречи с мамой и папой мной владела безнадёжность. Нет сна, карантин, аминазинные таблетки, какие-то уколы…. Сижу на стуле в коридоре, и вдруг тот санитар, которого я ударил спинкой от койки, посмотрел издалека на меня… подошёл поближе… (а тут как раз был медицинский пост с медсёстрами) и говорит им: «Дело плохо с ним, надо что-то делать». Они засуетились (а может быть, побоялись, что и я умру отчего-то). Позвали второго санитара, и они увели меня в другую (размерами как и наша, только почему-то пустую) палату. Уложили на койку и стали толкать в рот таблетку. А я зубы сжал и лежу. Тогда более молодой санитар ножичком разъединил мои зубы и медсестра протолкнула в щель таблетку. Таблетка была маленькая – хорошо прошла…

Что было дальше – не помню. То ли часы, то ли дни. А потом мне выдали мою одежду (кроме ботинок, в которых я ходил и которые кто-то предложил мне сменять на свои тапочки) и больничные валенки вместо тапочек. Вывели на улицу (а был уже то ли конец ноября, то ли декабрь) и увезли в аэропорт. Немного подождали – и посадка в самолёт. В Тюмени уже темно. Меня привезли из Рощино на ночёвку в какой-то одноэтажный домик в середине Тюмени. А мама в это время уже была дома. И чувствует, что я где-то рядом. А этот домик был минутах в десяти ходьбы от нашего 9-этажного дома. Этот домик был в составе психиатрической системы области. А утром меня увезли в Винзили – в ТОКПБ (Тюменская областная клиническая психиатрическая больница).

Моя третья больница – ТОКПБ

В ней я побывал много раз: в 1982, в 1984, в 1985, а про 4-й и 5-й забыл даты. А между 1985-м и 1996-м годами может оказаться не 2, а более раз. Забылось многое. А часть событий, что помню, – не помню, в какой раз они были. Поэтому я, чтоб хоть что-то сохранить, собираюсь всё что помню – но не помню, когда это было, – поместить в 5-й раз. У этого раза не будет точной даты, кроме того, что это было между 1985 и 1996 годами. Кроме базы в Винзилях, к ТОКПБ относится дневной стационар в Тюмени. В нём я побывал 4 раза. Первый в 1996, второй раз в 2001 году, третий раз в 2008 году, а четвёртый раз в 2009 году. Недавно и дневной стационар, и психоневрологический диспансер, и весь корпус зданий с пациентами стал именоваться одинаково – ТОКПБ. Раз в 4 недели я наблюдаюсь в психоневрологическом диспансере. Это если нет причин беспокоиться. Выпишут рецепты для поддержки, поговорят, чтоб определить моё нынешнее психическое состояние. Раньше при любом ухудшении отправляли в Винзили. А несколько лет назад открыли дневной стационар. Там тоже оказывают серьёзную помощь – капельницы, уколы, таблетки. И уровень врачей повышался. В 2008-2009 годах практически все врачи имели высшую квалификацию. Каков уровень сейчас – не знаю, так как с того года меня уже не направляли туда (такой хороший комплекс препаратов они мне подобрали в 2008-2009 годах).

Первый раз в Винзилях

Посёлок Винзили расположен по Ялуторовскому тракту в нескольких километрах от Тюмени. Там завод по производству кирпича. А по другую сторону от тракта – корпуса ТОКПБ. Меня поместили в 2-этажное здание с 7-м отделением на первом этаже и с 8-м отделением на втором этаже. Оба отделения мужские. Рядом тоже 2-этажное здание, но целиком женское. И есть ещё 10-12 длинных одноэтажных отделений. За оградой – 5-этажки сотрудников и их семей, а также магазин («Ёлочка», что ли, называется. Вот уже и память подводит.) Недалеко от Винзилей находятся дачи сотрудников больницы.

Палаты в 7-м отделении разных размеров. Есть на 6 человек, есть и вдвое больше. Всего палат штук 8. 6-я и 8-я – самые большие. Вход в 7-е отделение зарешёчен с железной дверью на замке. В каждой палате есть одно или более окон. Они тоже зарешёчены с улицы, но прутки железа не просто слева направо и сверху вниз, а сварены как лучи солнца: из правого нижнего угла идут под разными углами до конца окна. А почти у самого начала к ним приварена четверть окружности, изготовленная из ещё одного прутка железа. Даже такая малость – а на душе легче. Все палаты выходят в коридор (никаких дверей нет). Все палаты расположены по одну сторону коридора. А по другую его сторону – большие простые, не зарешёченные окна. Справа от 1-й палаты столовая, слева – 2-я палата.

Новоприбывших помещают в 6-ю палату. Через несколько дней обычно освобождается койка в одной из других палат, и человека переводят туда. Но всё это по усмотрению врачей: кого, когда и куда. Эта палата является смотровой палатой. Я прошёл через неё (только прежде чем попасть на койку в этой палате, мне пришлось несколько ночей спать в этой палате на полу на матрасе с подушкой и одеялом). Напротив 8-й палаты дверь, ведущая в комнату свиданий с посетителями. Там мама и папа встречались со мной. Привозили в термосе горячие пельмени.

Вела меня врач (не помню, как её звали, но через несколько лет она стала моим лечащим врачом в психоневрологическом диспансере). Она перевела меня в 8-ю палату. И решила сделать мне курс сульфазина. Но для этого надо крепкое сердце. А у меня в 1979 году был миокардит. Меня повезли в Тюменскую областную больницу к специалисту кардиологу. Он сказал мне лечь на левый бок и стал слушать работу моего сердца. Потом он сказал, что сердце выдержит нагрузку от курса сульфазина. Меня привезли обратно.

Хочется рассказать про этот курс – откуда он взялся. Во время 2-й Мировой войны немцы в концлагерях испытывали на людях разные препараты. В том числе и ввод в организм человека серы. «Сульфа» – сера. И, видимо, у них что-то получилось, если наши врачи взяли этот курс на вооружение.

Подробности я не помню. Сперва мне ввели 1 кубик сульфазина. И стали мерить мою температуру. Она повысилась. Когда температура опустилась до нормы, мне вкатили уже 2 кубика. И опять несколько дней ждать, пока она придёт в норму. И так – то ли до 10, то ли до 12 кубиков. Мне всё-таки кажется, что ввели максимальную дозу – 12 кубиков. Мне всё это время было хуже и хуже. Последние дни перед 12-ю кубиками были самыми тяжёлыми. А с 12-ю кубиками я вообще не спал и, чтоб как-то отвлечься от этой жары, я стал в уме сочинять сказку про волшебную палочку, которая лежала в сокровищнице царя, и как её выкрали и что с ней делали… А наутро перед завтраком ко мне подошёл какой-то молодой (лет 25) южанин, который спал в 1-й палате (а там спали не простые пациенты: толстые матрацы, ватные одеяла) и которого почему-то звали «Писатель». Он стал говорить мне в своей манере быстрой речи: «Это я написал!» А что он написал – не говорит, просто утверждает своё авторство.

После того как нормализовалась температура, мне ввели 10 кубиков (сразу после 12 на 2 кубика меньше!). И таким образом (с шагом по 2 кубика вниз) я вскоре дошёл до нуля кубиков.

Пока вёлся курс сульфазина, я разговаривал с соседом по койке справа – Александром Нерадовских. Он оказался поэтом и прочёл мне свой лучший стих:

 
На ветру осинка-мотылёк,
Мотылёк – осиновый листочек.
Догорит последний уголёк,
Уголёк последних жарких ночек.
Догорит и к сердцу фитилёк,
Догорит, а сердце всё в комочек…
На ветру осинка-мотылёк,
Мотылёк – осиновый листочек.
 

А мне он показался обычным стихом. Что я ему и сказал. Время у нас было, и он объяснил мне все его достоинства, а также и где и с какой интонацией его надо произносить и что при этом представлять. После этого он ещё раз прочёл его. И этот стих предстал передо мной совсем в другом виде.

Через несколько лет после этого я увидел в книжном магазине «Новинка» его книгу «Блеск Луны». И я её тут же купил. Я нашёл там этот стих про осинку-мотылёк. И что меня удивило, так это наличие в этой книге штук 6, или даже больше, венков сонетов. А ведь не каждый поэт пишет хотя бы один венок сонетов. Книга была в твёрдой обложке.

Был среди пациентов в 7-м отделении большой физически (и умственно) пациент Борис Натейгаленко. Он хорошо играл в шахматы. Наверно, лучше всех других. Одно маленькое помещение было отведено для игр (для желающих). Шашки, шахматы. Я тоже там играл. Одна игра запомнилась особо. У меня игра развивалась успешно. Это отметил и один из наблюдателей. И тут я, рассматривая далеко идущие комбинации, «зевнул» ферзя. Исход игры стал ясен, и наблюдатели ушли, один из них сказал мне: «Игрок х…в». Мы же продолжили игру. И тут я заметил комбинацию за несколько ходов. Комбинация несложная, но мой соперник её не заметил. И я поймал в ловушку ферзя противника. Силы почти выравнялись. После нескольких эквивалентных разменов у меня осталась пешка, а у противника – конь. И я повёл пешку в ферзи. Противник мог сменять мою пешку на своего коня, чтоб получить ничью. Но он просто путался под ногами и берёг коня. В конце концов я провёл свою пешку в ферзи, а у него остался конь. Тут он прекратил игру – сдался.

В трудные минуты я вспоминаю эту партию. Сдайся я сразу после своего «зевка», не видать бы мне победы.

В этом же здании на 2-м этаже была учебная комната для студентов от кафедры психиатрии, которой заведовал Приленский Ю.Ф. Он и сам там частенько бывал. Это он оформил документы на перевод меня из Овсянки в Винзили. И вот однажды меня пригласили на занятие к студентам. Был там и сам Приленский. Он вёл со мной разговор, чтобы интересно было и студентам, и мне. Был там один студент-альпинист. Это я понял по вопросам, которые он мне задавал. Также Приленский попросил меня нарисовать на доске мелом то, что я отправил родителям из Красноярска. Я нарисовал. Он попросил объяснений. Я их дал. Все остались довольны и меня отпустили обратно.

В 7-м отделении был пациент-старожил – Володя Овчинников. Ему было лет 20-25. По лицу трудно было судить, так как – как мне позже рассказали – был неудачный аборт. Жив остался, но с изуродованным лицом. И малообщительный. Весь персонал его знал. Он, видимо, и до меня долго тут жил. И всё время, в которое я там бывал. Может, до сих пор живёт.

В 7-м отделении я познакомился с Грошевым Григорием Кузьмичом. Насчёт своей фамилии он говорил так: «Грошев, Рублёв, Доллáров». Он воевал в своё время в Великой Отечественной войне. В полку под командованием известной лётчицы Гризодубовой. После войны он летал на самолётах-заправщиках. Заправка происходила в воздухе. После выхода на пенсию он устроился авиадиспетчером в Тюменском аэропорту Рощино. Он расспросил меня – как я тут оказался. Потом сказал: «Тебе надо сдать все долги и получить диплом» (три года я имел на это право). Но это лишь красивые слова. Реализовать их для меня не представлялось возможным (при моей малообщительности).

После курса сульфазина меня перевели в 8-е отделение (на второй этаж). Когда прошло почти полгода моего пребывания в больницах, мой лечащий врач сказала, что мне надо продлить больничный ещё на несколько месяцев, и направила меня на спецкомиссию врачей. Там со мной поговорили и вместо продления больничного дали мне 2-ю группу инвалидности на 1 год.

Если в 7-м отделении особым человеком был Володя Овчинников, то в 8-м отделении это был Юра Овчинников. Внешность была обычной, но внутри он был особый: в отличие от Володи Овчинникова он не старался уйти от тебя, не отворачивал лица, а наоборот – сам подходил к новичку и спрашивал, когда у него день рождения. Когда ему назовут число, месяц и год рождения, он замолкал секунд на 10-25, а потом называл день недели этого дня рождения. Его проверяли по календарю – все его ответы были правильными. Вроде даже учёных приглашали, но те не смогли определить, как он это делает. И он тоже долгожитель своего отделения. И до меня, и при мне, и до сих пор (я думаю). Через несколько месяцев (или через год) после выписки я увидел в книжном магазине «Знание» тоненькую книжицу (названия точно не помню, может, «Вечные календари»), полистал и понял: это то, что надо. Купил её. В ней было описано несколько вариантов определения дня недели по дню, месяцу и году события. Отличались они диапазоном действия. Более сложные давали больший диапазон правильности. На их основе я разработал тип вечного календаря с диапазоном на 2-3 порядка шире, чем у самого широкого из книжных. Но первым делом я освоил самый простой вариант, относящийся к нашим дням. И просил брата назвать какую-нибудь дату из нашего века (20-го). И после этого в уме проделывал нужные операции и называл день недели. Делал это я медленно (за несколько минут) – было мало практики. А теперь я забыл, как это делать, да и книжицы той у меня тоже уже нет.

Ещё в 8-м отделении часто и надолго появлялись два брата (их ещё близнецами называли, но они немного разные, может, просто двойняшки?). Тела у них были большими – примерно как у Бориса Натейгаленко. Оба окончили Ленинградский Горный институт с красными дипломами. А живут то у матери в самом посёлке Винзили, то в 8-м отделении. То вместе, то по отдельности. Закинут руки друг другу на плечи и ходят так по коридору 8-го отделения и разговаривая при этом. Глядя на них, так же гуляют и другие пары. И я тоже это делал (изредка).

Ещё интересный человек лежал в 8-м отделении – художник. Правда, он там ничего не рисовал – просто разговаривал.

Грошева тоже перевели в 8-е отделение. Там он рассказал, как попал сюда. У них с женой была дочь. И где-то на юге СССР её вытолкнули на ходу из поезда. Насмерть. После этого его отношения с женой разладились. И она даже вызвала бригаду, чтоб его увезли в Винзили. Он не сопротивлялся, сел, приехал и вот разговаривает со мной. А жена его приезжала в Винзили с домашней едой (например, с варёной курицей). В 8-м отделении (как и в 7-м) тоже была комната для встреч с посетителями. Только в другом конце коридора. Грошев рассказывал, что у него дома большая библиотека – несколько шкафов с книгами. И что в доме культуры «Железнодорожник» есть книгообмен. Там он свои прочитанные книги меняет на чужие непрочитанные.

Перед выпиской в 8-м отделении давали домашний отпуск на несколько дней (снабдив нужными таблетками), чтобы человек постепенно привыкал к дому. У отца был «Запорожец», и на нём он привозил меня домой. А на мой день рождения родители взяли напрокат палатку и отвезли меня в лес – на природу. Погода была тёплая, и мы даже позагорали. Домашние отпуска увеличивались и учащались. Самый большой был 10 дней. И скоро меня выписали – 2 июня 1982 года. Все таблетки постепенно отменили к выписке. И врач назвала мой выход «чистым».