Текст книги "Я и Софи Лорен"

– Зеликсон! – кричу. – Сюда!

А он хороший чем? Он всем хороший. Вот только он своей фамилии стесняется, он своей фамилии робеет, потому что он у нас такой… Судите сами: Донецк, шахтерская столица, Зеликсон…

Я:

– Зеликсон! – я: – Зеликсо-оон!

А кроме шантажа мне ничего уже не оставалось!

Побледнел и прибежал, чтоб только тихо. Оглянулся и сконфузился. Он уже на все готовый, только чтобы я его не «Зеликсон». Я понял: этот – у меня уже в кармане…

Итак, мы, кажется, уже сгруппировались: Ленин, Петя, я и Зеликсон. Как невольник собственной фамилии. И Зеликсон интересуется Сурепкой:

– А это что за человек лежит в кровати?

– Так, он уже не человек, не отвлекайся! – говорю. – А теперь подняли! – вместе с Петей.

– С НИМ?!

– Нет, – отшутился я, – с тобой! – А он такой по росту коротышка, Зеликсон, ну а Петя – это просто глыба…

– Та как же мы его… Мы же от земли не отдерем!

Я:

– ЗЕЛИКСОН! – форсируя по звуку. Чтобы стало достоянием народа…

Ох, он сразу оказался расторопный! Мы впряглись в кровать через секунду. Оторвали от земли. Не сговариваясь, ахнули. Жилы вздулись, будто реки перед паводком, весной. Мы тут же постарели – и пошли. Я, как всегда, стараюсь впереди. А Зеликсон, он сзади убивается…

Как говорится, жизнь прекрасна, невзирая. А взирая, – это просто ужас! И Зеликсон тому живой пример. Такого наш Донецк еще не видел!..

Метров триста мы освоили за час. Зеликсон, он как-то сразу быстро выдохся. На светофор мы попытались пробежать, чтоб успеть. Рысью на последнем издыхании. Пружины под Сурепкою спружинили, и, подброшенный, он выпал на дорогу.

Господи, за что?! А сам не знаю! На дороге сразу пробка, все обросло машинами в момент. Начали Сурепку мы укладывать. Я ноги Пети, предположим, уложил, а вот голова Петра Сурепки… Из худосочных ручек Зеликсона она все время выпадала, не укладывалась.

Наконец, с трудом, мы погрузили. И при этом груз наш – не проснулся!

Путь ко мне казался бесконечным…

Вот он, наконец, и мой подъезд. Но злоключенья наши не кончаются. Кровать – в подъезд, мы так ее, мы сяк – она никак. У нее непроходимость, в общем, полная. От Зеликсона на лице одни глаза. Ой, куда ж его втравили?! Это ж надо?!

Я из последних сил ему скомандовал:

– Так, ставим на попа! А ну, немедленно!

Сурепка съехал самосъездом, будто с горки: оп! – он потягусеньки и, надо же, проснулся! На Зеликсона лучше было не смотреть. Я и не глянул. И он тут же испарился. Ну и друг!..

И мы уже с Петром, изрядно отдохнувшим, поперли на восьмой этаж (у нас без лифта: лифт у нас украли).

Еще на подступах к квартире, поднимаю голову – и вижу: поджидают! Нарисовались в лестничном проеме мои предки. Они готовы были ко всему, но не к такой кровати. Не к такой же! Что превышала все разумные пределы…

Кровать загромоздила всю прихожую, плюс беспардонно въехав спинкой в мою комнату…

Казалось, все уже, иди! Но Петр стоит и что-то не торопится.

Бабка тут же перешла к нему на «вы». А когда на «вы» – добра не жди:

– Ну все уже, идите-уходите! И так уже кровать! Но до утра…

А Петя жмется, будто хочет в туалет, и с такими, обостренными слезой, виноватыми собачьими глазами:

– А можно это самое?

Бабка не любила недомолвок:

– Что «а это самое», Сурепка?!

– Ну, чтоб это, мне опохмелиться тут сегодня… – лебезит. Бабка не любила эти нежности. И вырвала недоцелованную руку. – Умоляю! – и уже готов упасть ей в ноги. Еще чуть-чуть – и он заплачет, великан. У него синдром похмельно-абстинентный. Но бабка безучастна, как майская ночь в Рождество:

– Еще этого мне больше не хватало!

Конечно, Петя перебрал в своих запросах. И тут он так взглянул на нашу бабку, что его лицо преобразилось, и к ней вдруг Петя обратился официально…

А кстати! Это здесь немаловажно! У нашей бабки – это же фамилия! Есть разные фамилии на свете: скажем, Рабинович, Раппопорт, есть Айбиндер, а она у нас такая… Знаете, какая? Она носила гениальную фамилию – Розалина Аароновна Гринпис!

Ну и вот. Незаурядная догадка Петино лицо преобразила. Еще немного – и он стал бы привлекательным. И нашей бабке Петя заявляет:

– Мадам Гринпис! – я вижу: он дрожит. – Мадам Гринпис!

Бабка:

– Ну же, говорите, Петр Сурепка, я скоро как всю жизнь мадам Гринпис!

– Мадам Гринпис! – сейчас случится что-то. И точно! – У меня идея!

Бабка так высокомерно, неприязненно:

– Ну что еще?!

Чтоб общение скорее закруглить.

– Слушайте, а все равно она уже у вас! С доставкой на дом!

– Ну так что же? – бабка не въезжает.

– Так купите у меня! – как крик души. – Вот эту чертову кровать, уже купите! И с концами!

Бабка онемела. На секунду. Придя в себя, естественно, вскипела:

– Да она и даром нам! И даром! – и тут же глядь, как будто машинально, а матрасик неплохой, неплохой матрасик, не убитый. Да и кровать, серьезно, неплохая: ножки крепенькие, она еще нас всех переживет. – Она и даром! К слову, а за сколько? – и рукою ту кроватку приласкала.

Я и мама – мы оторопели. Но Сурепка, ему уже пора опохмеляться в самый раз:

– А сколько вам не жалко? – и сам аж трусится-дрожит, ему неймется.

– Ох! – бабка делано смутилась. – Я даже и не знаю, – она знала! Потому что тут же: – Петр Павлович Сурепка, в общем, так! Трех рублей, надеюсь, вам довольно?

То был не сон. И Петр, еще не веря:

– С удовольствием!

Бабка тут же щедро протянула три рубля, хваткая, как тысяча чертей.

А Сурепка – он купюру просто выхватил и, чтоб Гринпис еще не передумала, испарился по ступенькам быстро вниз, еще не веря в это счастье – три рубля. А, и напоследок преисполненный:

– И пусть кровать вам эта будет пухом!

Петя ж, он такой интеллигент!

Все разыгралось так скоропалительно, что народ – я, мама, та же бабка и, само собой, кровать, – под впечатлением молниеносной сделки все безмолвствуют. И все же я молчание прервал:

– Бабушка, да как же ты могла?! – я в упор смотрел на меркантильную. – Да мы ж его обворовали, Петю! – едва скрывая подлинные чувства.

Отпиралась:

– А он нам добровольно, он же сам! Я ж за кровать Сурепку не тянула! Я ж, напротив, не хотела и пускать…

– Ладно, обманула ты Сурепку, не он, как говорится, будет первым! – и тут ввернул свой самый веский аргумент: – Ты же говорила нам сама: нам чужие тараканы – ни к чему!

А у Гринпис такие тапки, оглушительные: она топала – закладывало уши. Мы проживаем на восьмом же этаже. Она так топнула, что ниже, на седьмом, с потолка осыпались обои:

– Успокойся, Слава, успокойся! Теперь эти тараканы – уже наши!

Кровать.

Сокрушенно.

Молчала.

Спасение буквы

Два старичка на прогулке

– Давай, сверим наши часы. На моих полтретьего.

– А на моих четыре.

– Ты смотри, как мои отстают! Значит, четыре?

– Значит, четыре!

Первый вздохнул и поставил часы на четыре.

Отныне и у одного, и у другого часы всегда показывали ровно четыре.

Человек

Присутствовал в Одессе. Видел сам: к Жоре, который на Привозе чистит рыбу, подходит старушка. Бедная, скорей всего, несчастная. И так тихо:

– Жора, детка, трудоустрой моих карасиков!

В смысле: чтоб помог он их продать. А караси, поверьте, никакие. Жора – старушке:

– Без проблем, мамаша, получайте!

– Что, так сразу деньги за карасиков?!

– Я, мамаша, в них уверен, как в себе!

Старушка, пересчитывая:

– Ого! – поражена. – Такие деньги!

Она ушла – он бросил кошке.

О наваждении

В новогоднюю ночь я подвергся массированному террору. Мне позвонило сто двадцать пять человек и вроде бы из лучших побуждений пожелало мне большого счастья. Я понимаю, раз, ну, два, ну, десять… Может, хватит?! Нет, сто двадцать пять, я всё считал! И это ж не враги! Друзья, знакомые… Если б вы знали, как это ужасно! Меня уже от «счастья» воротило, меня трясло, подпрыгнуло давление…

А я и сам такой, ничуть не лучше. И у меня дежурный список, чтоб отметиться. Чтоб позвонить и тут же вычеркнуть, забыть…

Короче, эта ночь была отравлена. Ничего себе начало! – я подумал.

Но когда у сто двадцать шестого с языка сорвалось: «Чтоб ты сдох!» (судя по всему, непроизвольно), это было так свежо, что я воспрял. И пожелал ему от всей души большого счастья! В трубке зарыдали. Я очнулся…

Дружба народов

В Европе ни таможен, ничего, зато у нас!..

Возвращаюсь из Москвы в Донецк, в полвторого ночи, город Белгород. Российская таможня тут как тут, весь мой багаж перевернула вверх тормашками! Я переупаковывал его вплоть до таможни украинской, город Харьков. Только я все уложил – они идут:

– Ваш багаж? Откройте, что у вас?

– Час назад меня же проверяли! Российская таможня, город Белгород!

– А мы российскую таможню вызываем на соревнование, выкладывайте!

И опять перешерстили весь багаж. Все те же книги, ни наркотиков, ни бомб…

Я, едва ли не срываясь:

– Ну и что?!

Они, спокойно:

– Победила дружба!

Слава

Умру на сцене или в собственной кровати – я не знаю, но родился я определенно в нашем театре. Прямо на спектакле, в третьем действии. Из-за меня спектакль, конечно же, скомкали…

Роды принимала примадонна, которая ради меня прервала свое пение (к слову, певица начинала акушеркой) и помчалась на галерку, где моя мама находилась по билету. С галерки раздался крик. Это был я.

– Ну и кто там? – прозвучало из партера в нетерпении.

Примадонна в детях разбиралась:

– Так, минуточку… Ага! – она зарделась. – Мальчик! – обратилась она вниз. – Это мальчик, товарищи зрители!

Раздался гром аплодисментов. Я заплакал.

– А как его назовут? – не унимался все тот же любознательный партер.

– Если гром аплодисментов, – огласила примадонна, – тут двух мнений быть не может: это Слава!

В логике она была безукоризненна – и моя мама благодарно улыбнулась.

Стенька Разин

Согласен: все евреи родственники. Бедные. И вот тому еще один пример…

Еду я в трамвае. Я на площадке задней, а какой-то дядька, весь из патриотов, – он на передней, но, зоркий, все же высмотрел меня. Продирается сквозь всех. Ему не терпится вступить со мной в дискуссию. Еще не веря в это счастье, благоговея, тычет в меня пальцем:

– Во, жид!

Я уточняю:

– Еврей.

Ну, он на минуту задумался: что же ляпнуть дальше. Во, придумал!

– А жиды, а жиды… Хуже смерти!

Я:

– Лучше.

Он думает: так, ну что ж еще ему такого отмочить? А все ж молчат, как водится у нас, их активная жизненная позиция – молчание, и с интересом наблюдают: что же будет?

И, этот дядька, поощряемый молчанием толпы:

– А жиды… А жиды – распяли нашего Христа!

Я не сдержался:

– А вы… А вы… А вы нашего казнили Стеньку Разина!

И трамвай сочувственно заржал.

Чайная церемония

Работая в макеевской газете «Час», имел я дело с неорганизованными авторами. Среди тех, кто с улицы что-то там приносит напечатать, чего греха таить, встречаются и не совсем здоровые. Психически. Встречаются довольно-таки часто. И кажется, что даже больше, чем писать, для них поговорить… Им только дай! Тем, кто работает в газетах, эта ситуация знакома.

Ну и вот: некой графоманше, слишком назойливой даме, я, не сдержавшись, тихо намекнул, что, дескать – мы же только «Час», что час проговорили – ну и хватит. Мол, пора и честь… А еще – что я не психиатр.

На «психиатре» – что тут началось! Оказалось, она жаждет моей крови. Но вот что интересно – как повел себя главред. Он пригласил ее в редакционный кабинет, на чай с печеньями и булками с изюмом. Мне же бросил: «Ну и вы зайдите!..

С тем, что я такой-сякой, он, конечно, тут же согласился. Если честно, я стоял там как потерянный…

– Но с ним же что-то нужно делать?! – взвилась ненормальная, представляя дело так, что это продиктовано исключительно заботой о газете.

И тут главный – оказался не дурак:

– А мы его накажем! А вы пейте… Вам какой: зеленый, черный байховый? По всей строгости редакционного закона!

Та, устроившись уютно и прихлебывая:

– И как же вы его накажете?

– Как? Как? Во! Мы переведем его на месяц в младшие Верховские! Пусть знает!

Я не поверил собственным ушам. А главред:

– Ну, вы согласны?

Разомлевшая, она сказала:

– Да! – и, осклабившись: – А можно еще булочку?

Спасение буквы

Расставил все точки над «i». Сижу, отдыхаю. Звонит мой друг:

– Слава, ты сдурел! А ну, опомнись! Какие точки над «i»?! Ведь мы же русские!

Я тупо повторяю:

– Мы – конечно!

– Какие «i»?! – все больше распаляется. – Нам нужно срочно спасать родную плоть от плоти букву «ё»! Население от буквы – отвернулось! «Ё» третируют! Над «ё» открыто потешаются враги!

Я вздохнул и расставил все точки над «е». Пришли родитёли, но я ужё успёл…

Раритет

Быль

Старейший из донецких краеведов мудрый Михаил Савельевич Ледняк водил меня экскурсией по городу. Он показывал – и город открывался.

До чего же я не знал родной Донецк!

– Слава, поглядите на балкончик! Где? Да вон же он, свисает!

Ага, увидел! Что ж, балкончик был ничем не примечательный.

– Верно, – он заметил, – неказистый, зато в декабре семнадцатого года с этого балкона к рабочим обращался сам Ильич!

– Ленин был в Донецке?!

– Никогда!

– Так как же мог он?.. – до меня не доходило.

Все оказалось очень даже просто: в Ленинграде было обнаружено по меньшей мере сорок семь балконов, с которых Ленин выступал перед рабочими.

Их объявили достоянием истории.

Их поставили на исторический учет.

В тридцать пятом, по просьбе наших местных коммунистов, что обратились к коммунистам ленинградским, один из тех балконов Ильича очень бережно доставили в Донецк (впрочем, тогда он назывался город Сталино) и прикрепили к одному из зданий.

Но балкон не очень-то прижился, рухнул, придавив собой двоих. Старый краевед достал платочек:

– Это тоже жертвы революции! А потом балкон восстановили. Собрали по кусочкам. Раритет! Но он опять упал, примяв троих. Это было… Так, в восьмидесятом.

– И это тоже жертвы революции?!

– Они!

И вновь его глаза на мокром месте…

А я смотрел на старенький балкон, над головой:

– Так это что, выходит, он опять?!

– Конечно, он, тот самый. Раритет! Любовно воссоздали! Сам Ильич!..

Втянувши голову, я отбежал на безопасное.

Не в силах сдерживаться, краевед расхохотался…

Коварство и любовь

На работе мой начальник Петр Илларионович Овечкин угостил меня молодильным яблочком. Я такого вкусного – не ел!

Возвращаюсь домой, стучу в дверь (до звонка уже не достаю).

Выходит моя дочка:

– Мальчик, ты кто?

– Ты что, сдурела, Люся?! Я твой папа!

Люся в комнаты:

– Мама, мама, тут один мальчик, он дурачится!

Выходит моя жена, подозрительно смотрит:

– Мальчик, что ты хочешь, наконец?

– Полина, ты сдурела, я твой муж!

И Полина горько зарыдала.

Она же знала: развода ей не дам, а хоть ты тресни…

Слышал, к ней захаживает Петр. Мой начальник, Петр Илларионович Овечкин. Так говорят.

Но как его подловишь? А никак!

Целый день – я в детском садике, как проклятый…

Запорожье-2003

Поезд ехал так медленно, как будто вышел на прогулку. За окном – лента бесконечного пейзажа. И вот что характерно: ни одно дерево в лицо не узнаю – чужое все.

Выдали постельное белье. Одеяло – жуткое такое. Распадается в руках на лоскуты. Я еще подумал: ну и ну! А после – я уже не думал ничего: свалился спать…

Вдруг в купе вломились с барабаном. Бешено колотят в барабан. Что за праздник?! Я продрал глаза.

– О, вам крупно повезло! Вы тысячный, кто укрылся этим одеялом! Вот вам приз!

И дали стопку водки.

Я подумал: я сошел с ума. Сошли они!

Но все же выпил: водка отдавала…

Своих вещей я, в общем, не нашел.

Так я въехал в город Запорожье!

В первый раз

Говорят, что в моде позитив.

Так вот вам самый свежий позитив: не раньше, чем вчера, стихи одной донецкой поэтессы обсуждали не коллеги и не критики, а консилиум врачей. Оказалось, автор их – вполне нормален. Более того: весь консилиум – ее горячие поклонники. Так они ей и сообщили напоследок.

И в первый раз за много дней она уснула…

Доброе утро

Василию Шимбереву

Мой сосед по номеру гостиницы (пятизвездочная, называется «Бомбей») мне пожелал спокойной ночи и:

– Да, совсем забыл: если ночью буду я храпеть… Вас…

– Вячеслав я!

– Вот, я очень попрошу вас, Вячеслав… Пристрелите меня к чертовой матери и не мучайтесь! Здоровый сон – залог всего хорошего… – И на прикроватную тумбочку он выложил свой боевой наган: – Стрелять умеете?..

Я отчего-то сильно побледнел. Между тем мой визави продолжил:

– Да, без жалости, берете и стреляете. Чтоб наверняка – сюда, в висок! – И он непринужденно улыбнулся. – Но если вы… Если вы решитесь здесь храпеть – уж не обессудьте! С вами будет, извините, то же самое…

В общем, выходило: кто кого. Бледный, я посунулся к дверям. Но двери номера отчего-то оказались закрыты. Я сполз по стенке, размазня, там и уснул. Сквозь сон мне раздавался чей-то храп. Но мне, казалось, было все равно. Потом исчез и храп, и все кругом…

Светило солнце. Мой визави лежал в луже крови – уже без храпа. Кто его убил? Я и стрелять-то толком не умею. А это снайперское попадание в висок… Я как можно хладнокровней застегнулся и, шатаясь… Двери были отчего-то не заперты. И шатаясь… Вышел в нижний холл. Ко мне бесшумно подошли и повязали. Опустошенный, я не трепыхался. И вот тут из-за кулис выходит он:

– С добрым утром! Первое апреля!..

Моя бабушка

Сергей Прокофьев

На концерте бабушка так кричала «Браво!», что в зале началась паника.

Молоко

Детство. Дает большую кружку молока и:

– Слава, пей!

Я протестую:

– Это же мне много!

– А ты пей – и будет меньше, вот увидишь!

Она всегда умела убеждать…

Мудрость

Взял интервью у одного местного деятеля. Возвратился домой. Бабушка:

– Ну и какой он человек? А ну скажи!

– Ужасный. Он ужасный человек!

Бабушка внезапно заступилась:

– Зачем же человека обижать?! А может, Слава, он такой и есть!..

Предусмотрительность

Однажды к бабке в гости явился ее знакомый Павел Ермолаевич, который… Такие еще есть! Не знают меры! Вот как пришли, так все – пиши пропало! Эти каменные гости нам известны…

Ну, бабка сразу ему тапки у порога. А тапки – что в них можно утонуть.

Он:

– А зачем такие мне большие?

Бабка тут же:

– Это вам на вырост!

Комплимент

Старики на лавочке рассуждали о нашей эстраде. Один старичок не сдержался и, смущаясь, выдал бабке комплимент:

– Вы, Циля, самая красивая из звезд, которые пока еще не пели…

Вздох

Узнала, что в Приморье замерзают люди, а власти не реагируют никак.

– Да, – вздохнула бабушка, – эта страна еще долго будет Россией…

Мы и Чехов

А, и вот еще, из жизни: мы так любили Чехова, что самое дорогое – свою бабушку – называли Каштанкой…

Интерес

Бабушка интересуется, где я собираюсь провести отпуск. Отвечаю:

– Хочу в Москву.

В восторге:

– Наполеоновские планы!

Просьба

Бабушка отдыхала в пансионате под Киевом. Как-то попросила, чтоб ее пораньше разбудили. Утром приходят, а на дверях записка: «Просьба не будить. Ушла на речку»…

Сентенция

Как говорила наша бабушка:

– Ну и страна! Кто богат, а кто и беден…

Соль

У бабушки на званом обеде стол сервирован изысканно. Такие блюда! А в солонке – каменная соль крупного помола.

– Интересно, почему такая крупная?

Простодушно:

– А мелкую я вижу очень плохо…

Как-то сказала

– Люди думают, что вечные они. Но мы-то знаем: далеко не каждый!..

Утро

Каждое утро, просыпаясь в шесть утра, бабка восклицала:

– Только шесть утра! Какая прелесть!

Чай

Наша бабушка была очень экономной. Так, чай она уже давно не заваривала, а жила былыми заслугами: в размокшие листья все доливала и доливала воду, добиваясь удивительной чистоты и прозрачности. В семье этот чай за глаза так и прозвали – «Белые ночи».

Однажды дедушка не выдержал: «Довольно!» – и заварил нам чая свежего, пахучего. «Что ты сделал?! – бабка негодуя: – И как же это называется, по-твоему?!» – «Это называется, – ответил дедушка, – «Прощание с Петербургом»…»

Например

Почему в последние годы на земле сделано так мало открытий, моя бабушка пояснила на собственном примере:

– Сижу я в комнате, мне жарко, и я мужу говорю: «Боря, открой окно!» Открывает. «Боря, мне по-прежнему жарко». Открывает другое. «Боря, мне жарко все равно!» – «Но что же мне делать, Циленька, в нашем доме больше нечего открыть!»

Вот так и в науке.

Возмущение

Моя бабка рассказывала, что в городе Козельске жил известный архитектор Болховитинов, в 30-е годы по ложному доносу его посадили, а в 60-е – на одном из козельских домов установили мемориальную доску, что надолго выбило мою бабку из колеи: «Жилой дом начала XX в. Архитектор Виктор Болховитинов. Охраняется государством».

– Какая брехня, – возмущалась моя бабка, – его уже давно как отпустили!

Деликатность

Моя бабка была человеком предельно деликатным. Однажды она встретила в городе своего бывшего соседа Льва Петровича, фамилию не помню, и они разговорились.

Потом бабка внезапно разговор прервала и спросила:

– Лева, вы не обидитесь, если я назову вас идиотом?

– Ничего себе! Конечно, я обижусь!

Бабка смутилась:

– Ну, тогда не буду.

Беседа продолжалась, как ни в чем…

День рождения Лизы

На дне рождения нашей соседки старухи Елизаветы, сидящей в окружении любящих, очень заботливых внуков-правнуков, моя растроганная бабушка воскликнула:

– Боже, Лиза, в какой хорошей семье ты родилась!

Вздохнула

Уныло глядя на свой тощий кошелек:

– Да, деньги не пухнут…

О ком-то восторженно

– Он был такой красивый, что ему можно было даже и не мыться…

Юмор

Наша бабка очень остроумная. Вот она упала, растянулась – и содрала кожу на руке. Вечером интересуюсь:

– Как рука?

Весело:

– Заживает как на собаке. Прямо перед людьми неудобно!..

Обращение

К соседям по коммуналке бабка обращалась так: «Коллеги!»

Я:

– Коллеги?

– А что, друзья?!

Об одном чиновнике

– Патриотизма – никакого! Взятки берет – только в долларах!

Звонок

Утром позвонил я своей бабке, чтобы справиться о самочувствии ее. Но бабка извиняющимся голосом:

– Что ты утром мне звонишь?! У меня утром головокруженье, и я падаю!

– Головокруженье от успехов?

– А представь! Я проснулась – успех!

Женщина

Бабушка оставалась женщиной до самого конца.

– Ба, тебя нужно немедленно показать доктору!

Подкрасила губки:

– Ты думаешь, я буду иметь успех?..