Книга: Сатурн. Мрачные картины из жизни мужчин рода Гойя - Яцек Денель

Я. Денель ризикнув написати книгу на найбільш суперечливу і дражливу тему - гомосексуалізм Франсиско Гойї. Припускаю, утім, що не без підтримки лівоцентристських кіл... але я вважаю, що спроба написання белетризованої біографії є доволі вдалою. Передусім тому, що син Франсиско, Хав'єр Гойя, виринає з тіні забуття, і цей здогад про те, що авторство деяких пізніх творів Гойї належить саме його сину Хав'єру, неабияк вразив мене. Бо тема протистояння між батьком і сином - стара як світ і не втрачає актуальності. Як часто батьки нехтують талантами своїх дітей, забагато сумніваються, занадто критикують, применшують їх здобутки... На жаль, багато хто зможе упізнати в Хав'єрі себе.

Про сентиментальне листування між Ф.Гойєю і Мартіном Сапатером написано достатньо, щоб не кидати камінням у сміливі припущення Денеля. Деякі сцени, звісно, огидні і занадто детально описані... Утім, загалом вважаю, що авторові вдалося втілити свій задум. Все інше - на розсуд читача.

Не люблю говорить штампами: "книга рассказывает", "книга состоит", "книга о"... В конце-концов время глупых егэшных сочинений прошло. Так вот... Это речь. Речь трех поколений мужчин рода Гойя. Франсиско, его сына Хавьера и его внука Мариано.

Когда говорит Франсиско - речь похабна, полна жизни... Ммм стремлением взять от жизни как можно больше. Франсиско разочарован в сыне, он не видит в сыне ничего, что должно было бы быть в мужчине. Нет той самой пресловутой жизни, до которой так жаден Франсиско.

Речь Хавьера - это роман. Неудавшийся художник, полностью лишенный самостоятельности и возможности идти своем путем в живописи, уходит в книги. Его речь образна, полна метафор, желчна по отношению к отцу.

Мариано - мотылек, стрекоза. Он тратит то, что нажил для него Франсиско (Хавьер был настолько бесполезен, что ничего не дал своему сыну, кроме жизни, но даже в этом сомневался, считая, что отец Мариано - Франсиско). Тратит легко, бездарно, не считая. Мечтает о титуле. Наслаждается своей красотой, молодостью, музыкой, молодой женой.

Ну, и конечно эти потрясающие, пронзительные, восхитительные предложения в конце каждой главки, которые сложно оторвать от контекста, поэтому приходится цитировать кусками, смысловыми единицами:

Чем дольше живу, тем больше ценю глухоту. Даже если Леокадия начинает скандалить, я всегда могу закрыть глаза и отгородиться от нее полностью; пусть себе на кухне стучит горшками, пусть кричит, пусть швыряется, чем хочет, - я же остаюсь один на один со своей подагрической рукой и этой рукой пытаюсь произвести линию: единственную безошибочную, среди множества ошибочных. Маленькие дети кричат - я помню, как доводил меня до бешенства их крик в старом доме на улице Десенганьо, где вместо стен стояли тонкие перегородки, а детская прилегала к мастерской, - зато дети Леокадии идеально тихие. И война беззвучна. Могут застрелить кого-то под моей дверью, кто-то с размозженными пушечным ядром ногами может умолять помочь, стонать и выть весь день и всю ночь напролет, а я не услышу ни звука выстрела, ни протяжного воя, буду спать, как младенец. Разве что младенцу не снятся такие сны, ка мне. Но от них не защитит никакая глухота. Во сне я слышу малейший треск веточки по ногами ведьмы, крадущейся на шабаш с корзиной, полной новорожденных, слышу лопотание бумажных крыльев человека-летучей мыши, каждую нотку в охрипшем крике солдата, которого сажают на кол, смех глупого верзилы. От такого не убежишь, это моя родина воет во мне.

Сначала она тосковала по всему хорошему: по теплой подстилке возле домашнего очага, мясным обрезкам, редким нежностям, когда хозяину было нечего делать и он ради прихоти трепал её по холке; потом по обыденным вещам, по тому, как моталась она по двору и окрестностям, как жила вместе со всеми. А теперь она тоскует даже по палке и цепи, на которую её сажали, когда провинилась. Она тоскует по палке, обрушивающейся ей на спину, по визгливому писку, вырывающемуся у нее из горла, потому что другой конец палки сжимала рука - рука ее хозяина.