Текст книги "Шестая загадка"

8
Понедельник, 6 августа 2001, день

На крыльце лежал золотистый ретривер. Судя по его виду, он раздумывал, стоит ли в такую жару продолжать дышать или от этой затеи лучше отказаться. Я нажал на кнопку, и внутри раздался электронный перезвон церковных колоколов. Во дворе, слева от меня, стояла свежевыкрашенная детская металлическая горка красного цвета, за ней протянулась ржавая проволока для сушки белья, на которой ничего не висело. Бабочка с коричневыми крылышками села на спинку шезлонга, стоявшего на веранде, и замерла, словно задумавшись, чем бы заполнить остаток своего краткого существования. Никакой реакции на мой звонок не последовало.

Мошав Гинатон отделяет от восточных кварталов Лода один километр высохшей сельскохозяйственной земли, которая с обидой ждет, когда дадут разрешение ее застроить. По другую сторону пейзаж украшен бензозаправкой и рекламными щитами ядовито-желтого цвета, сообщающими о распродаже моющих средств. Обитатели мошава – обычная смесь земледельцев, лишенных всяких иллюзий, и бывших горожан, переехавших сюда в погоне за иллюзиями, – живут в вытянувшихся в одну линию белых одноэтажных домиках, которые с годами обросли, как пиявками, серыми бетонными пристройками и сараями. Во дворах припаркованы машины – устрашающего вида конструкции, способные передвигаться по бездорожью. К двери дома, на пороге которого я стоял, была прибита табличка с надписью черным фломастером: «Аталия и Дафна Айзнер». Интересно, подумал я, почему за прошедшие двенадцать лет она не сменила табличку.

Справа от двери располагалось доходившее почти до земли зарешеченное окно. Я попытался заглянуть в него, но ничего, кроме неясных очертаний мебели, не увидел.

– Вот что происходит, когда я договариваюсь о встрече, – посетовал я, обращаясь к золотистому ретриверу. – А представляешь, что бывает, если я прихожу без предупреждения?

Он обдумал мои слова и два раза чихнул. Я потрепал его по голове, спустился со ступеней на тропинку, огибающую дом, и уже собрался проследовать по ней, как вдруг у меня за спиной раздался голос:

– Что вы здесь делаете?

Я обернулся и увидел плечи.

Мой рост – метр восемьдесят два. В сборную по баскетболу меня с такими данными, может, и не взяли бы, но я привык, глядя собеседнику в лицо, видеть его брови. Плечи, в данный момент маячившие передо мной, были на какой-нибудь сантиметр шире бильярдного стола, а то, что возвышалось над ними, заставило меня вмиг пожалеть о нехватке у меня хороших манер. На вид их обладателю было лет сорок, весил он килограммов сто двадцать, а на руках можно было вытатуировать полный текст Декларации независимости. Он был одет в рабочие штаны и майку, в анамнезе которой значился белый цвет, а на башмаки налипло столько грязи, что с трудом просматривались шнурки. Над всей этой громадой высилось лицо без малейших признаков какого-либо выражения, с которого на меня подозрительно глядели маленькие черные глазки – точь-в-точь как у шершня.

– У меня встреча с Аталией Айзнер.

– Она мне ничего не сказала.

– Я звонил всего полчаса назад. Может, она просто не успела.

– К ней не часто ходят гости.

Он произнес это с явным удовлетворением, и я попытался прикинуться не гостем.

– Вы случайно не знаете, где она?

– Где-то здесь.

– Где здесь?

– Вы задаете слишком много вопросов.

– В самом деле?

Моей искрометной шутке понадобилась почти минута, чтобы подняться на лифте до пустого чердака, в котором у него должен был находиться мозг.

– Вы что, издеваетесь?

– Вы слишком большой, чтобы я над вами издевался. Готов поспорить, что с вами никто не предпринимал подобных попыток класса с третьего.

– Ее нет дома.

– Вы ее муж?

– Я ее друг.

Уверен, я и на это нашел бы что ответить, но тут из-за моего левого плеча раздался женский голос. Женщина шла к нам со стороны заднего двора.

– Я тысячу раз говорила тебе, Реувен, что ты мне хороший друг, но ты не мой друг.

Он моментально съежился, как будто его на два месяца забыли в стиральной машине.

– Это одно и то же.

– Это совсем не одно и то же, но сейчас это неважно. Не смей пугать моих гостей.

– Он слишком задается.

Он произнес это с такой злобой, что мне пришлось навеки проститься с мечтой быть приглашенным к нему на день рождения. Я повернулся к ней с самым приветливым выражением лица, но она была слишком занята укрощением своего строптивого стража, не забывая каждый раз обращаться к нему по имени, как делают опытные воспитательницы детских садов, когда хотят быть уверенными в том, что ребенок их слышит.

– Возможно, ты прав, Реувен, но это я его сюда пригласила, поэтому тебе следует извиниться.

– Он обзывался. И ему нечего здесь делать.

– Реувен, нам с господином Ширманом надо кое-что обсудить. Уверена, у тебя есть дела дома.

– Я должен починить тебе забор.

– Это подождет. Мы увидимся позже, Реувен. Хорошо?

– Я потом приду.

Он кинул на меня еще один злобный взгляд и неохотно поплелся назад, изредка оборачиваясь, – вдруг хозяйка подаст знак вернуться.

– Прошу меня извинить. Опека Реувена бывает чрезмерной.

– Все в порядке. Я действительно склонен задаваться.

В том, как она произнесла слово «чрезмерной», я уловил легкий британский акцент. Она была очень худая, почти тощая, – большинство людей видят в такой субтильности признак духовной утонченности или артистизма. Впрочем, ее худоба не производила впечатления болезненности – она больше напоминала мускулистую подтянутость марафонца. Аталия опустила на землю пакет с яблоками и пожала мне руку. Ее рукопожатие было на удивление сильным, а ладонь – не меньше моей. Насколько я помнил из газетных вырезок, ей было примерно столько же, сколько и мне, и она не пыталась скрыть свой возраст. В ее волосах среди каштановых прядей пробивалась седина, а морщинки вокруг рта обещали скоро превратиться в горькие складки. Сломанный когда-то нос делал ее умное, чуть узковатое лицо слегка ассиметричным. На ней была холщовая рубашка и юбка миди цвета терракоты, придававшие ей сходство с белой женщиной начала прошлого века на сафари в африканской саванне.

Она придержала дверь, пропуская меня в дом, и золотистый ретривер воспользовался этой возможностью, чтобы радостным ураганом лап и ушей ворваться внутрь. В доме царила прохлада – спасибо кондиционеру. Аталия отдернула оконные шторы, и стала видна плетеная мебель с подушками цвета морской волны.

– По телефону вы сказали, что расследуете дело о пропавшей девочке.

– Да.

– Которой из них?

– Яары Гусман. Она пропала два года назад при обстоятельствах, очень напоминающих исчезновение вашей дочери.

Она села и разгладила юбку руками. Она источала сексапильность, не заметить которую было невозможно, да я, честно говоря, и не пытался.

– Вы давно над этим работаете?

– Я только начал.

– Как становятся частными детективами?

– Ну, насмотришься кино…

– По вам не скажешь, что на вас может так повлиять кино.

– Когда-то я был полицейским.

– Почему были?

– Похоже, у меня не очень получается работать в рамках строгих правил.

– Вы женаты?

– Был.

– И что случилось?

Это прозвучало немного бестактно, зато честно. Многие люди испытывают потребность задать вопрос тому, кто их допрашивает, чтобы беседа шла на равных.

– Мы познакомились на свадьбе у общих друзей, и нам так понравился этот праздник, что через три недели мы поженились. Когда мы стали жить вместе, она обнаружила, что по работе я иногда исчезаю на несколько дней, а ящики моего стола всегда заперты.

– Она от вас ушла?

– Однажды, когда я вернулся домой после двухнедельной командировки, ее там не было. Кстати, я еще не поблагодарил вас за то, что вы спасли меня от своего друга.

– Он не причинил бы вам вреда. Он просто за меня волнуется.

– Как его зовут?

– Хаим. Реувен Хаим.

– Крупный парень.

– Да и вы не мелкий.

– Это комплимент?

Она улыбнулась:

– Я еще не решила.

То, что между нами проскочила искра, было видно невооруженным глазом.

– В ряде случаев размер имеет значение.

– Это самореклама?

– Ну, сам себя не похвалишь… Вас всегда звали Аталия?

– Нет. Я Этель. Родилась в Южной Африке. Хотите чаю со льдом?

Я хотел, еще как! Она грациозно поднялась и ушла на кухню, оставив открытой дверь. На обеденном столе стояла белая пластиковая корзина с выстиранным бельем. Не отворачиваясь, она сняла юбку и рубашку, аккуратно сложила и надела футболку и шорты. У нее была восхитительная фигура. Маленькая твердая грудь, стройные бедра, длинные ноги. Я со своего места ухитрился даже разглядеть темный треугольник лобка. Переодевшись, она достала из холодильника кувшин холодного чая с лимоном и два высоких стакана с кубиками льда. Я стоически подавил желание взять один кубик и сунуть его себе за воротник.

– Вы смотрели?

– Конечно.

– Почему же не пришли на кухню?

У меня между ног случилась непроизвольная судорога, против которой я был бессилен. Мы в едином порыве бросились друг к другу, едва не повалив и кувшин, и стаканы, и столик. Холостяки за сорок теряют навыки ухаживания, зато экономят на большей части букетно-конфетного периода.

– Будь осторожен, – пробормотала она куда-то мне в шею, – у меня давно не было.

Мои руки скользнули ей под футболку и ощутили гладкую кожу спины.

– У меня тоже, – ответил я.

Она откинула голову назад и посмотрела мне в глаза. Потом положила руку мне на ширинку и, не расстегивая джинсов, принялась меня ласкать.

– Осторожен, – повторила она, – но не слишком.

Так мы простояли несколько минут, а потом она взяла меня за руку и повела за собой.

Порядка у нее в спальне было больше, чем в моей, но, за исключением этой детали, их можно было бы поменять местами, и никто ничего не заметил бы. Все одиночки в конце концов останавливаются на идентичном дизайне: телевизор напротив кровати, большое количество подушек, создающих ощущение объятий, и мощный светильник на стене, позволяющий читать, когда не думаешь, что доставишь кому-то неудобство. Мы скользнули под простыни и только тогда избавились от одежды. Поначалу собственная нагота смущала меня. Когда я в последний раз заказывал картошку фри к шашлыку, я не рассчитывал, что вскоре буду раздеваться рядом с незнакомой женщиной. Мы немного покатались по кровати, крепко обнимая друг друга, и тут мой взгляд упал на вторую полку прикроватной тумбочки. Там лежал серебристый вибратор, а рядом – флакон детского масла «Джонсон и Джонсон». Она проследила за моим взглядом и смущенно вскрикнула.

– Ой! – Она зарылась лицом мне в плечо. – Забыла убрать.

В каком-то смысле это избавило нас от смущения. После краткой борьбы я завладел вибратором и стал ей шутливо им угрожать, а потом осуществил угрозу, по крайней мере, попытался. Не считая этого, ни один из нас не искал экзотики. Это был простой и честный секс, в котором было много телесного контакта и мало слов. Она первая оседлала меня и уперлась руками в мои плечи. Ее грудь с темными сосками двигалась у меня перед глазами, а волосы щекотали и ласкали мне лицо до тех пор, пока у нее не перехватило дыхание. Потом мы поменялись местами, и я исполнил мужскую партию на ту же тему. Когда все закончилось, мы лежали, запыхавшиеся, я на спине, она – на животе, положив руку мне на грудь.

– Ты все еще хочешь чаю? – внезапно спросила она.

Почему-то этот вопрос рассмешил нас обоих. Возможно, потому, что смеяться лучше, чем смущаться.

Через десять минут мы, уже одетые, снова сидели в гостиной. Она залпом выпила свой чай и налила себе еще стакан.

– Странное ощущение, – сказала она.

Я промолчал. Не только она испытывала странное чувство. Все случилось так быстро, что я остался без привычных механизмов защиты. Я даже не мог решить, то ли это начало чего-то, то ли конец. Она посмотрела на меня взглядом, в котором сквозило что-то вроде любопытства, но тут же поняла, что не услышит от меня ничего существенного.

– Я ничего у тебя не прошу, – сказала она. – Нечего так пугаться.

– Я не испуган.

– Нет?

– Я в панике, а это совсем другое.

– Я хочу кое-что сказать тебе, – серьезно сказала она, глядя мне в глаза. – Через несколько минут ты отправишься по своим делам, а я поеду за новым креслом для веранды. Если ты захочешь мне позвонить, думаю, я буду этому рада, но я не стану сидеть у телефона и безотрывно на него смотреть. Мне сорок два года, и я привыкла со всем справляться сама. То, что у нас был секс, не означает, что отныне я запру себя в четырех стенах и буду днем и ночью ждать тебя. Понятно?

Я кивнул. Ком внутри меня потихоньку таял, и я вдруг понял, что мне хорошо. Или наоборот: я вдруг понял, насколько плохо мне было последние полтора года.

– Так о чем ты хотел спросить?

– Ты уверена, что хочешь об этом говорить?

– Вполне. Если мне будет трудно, я тебе скажу.

– Когда я сказал тебе, что действую по поручению матери пропавшей девочки, ты спросила: «Которой из них?»

– Да.

– Почему?

– Потому что их было несколько.

– Несколько?

– Да. Они исчезли точно так же, как моя дочь. Девочки, очень похожие на нее.

Она на мгновение прикрыла глаза.

– Я читала о девочке по фамилии Гусман. Хотела позвонить ее матери, но не смогла.

– Почему?

Она осторожно подбирала слова.

– Я должна себя щадить. Мне достаточно малого, чтобы вернуться к очень плохим временам. Когда Дафна исчезла, я обезумела. По ночам садилась в машину и ездила ее искать. Несколько раз бывало, что я бежала по улице за какими-то девочками, потому что мне казалось, что одна из них – она.

– Мать Яары сказала, что видела ее по телевизору. Во время пожара в торговом центре в Лоде снимали эвакуировавшихся, и она узнала ее со спины.

– У нас у всех есть такие истории.

– У нас?

– У каждого, кто потерял ребенка. Я одно время ходила к психологу, который работает с осиротевшими родителями. Он рассказывал, что даже тем, кто опознал труп, порой кажется, что они видели своего ребенка.

– Горка во дворе – это Дафны?

– Да. И что?

– Ее недавно покрасили.

– Реувен красил трактор, осталась краска. Я взяла банку.

– А табличка на двери? Ты же могла просто написать: «Семья Айзнер».

– Ты считаешь меня сумасшедшей, потому что я до сих пор не потеряла надежду?

Она держала стакан очень осторожно, кончиками пальцев, а спину так прямо, что вся была похожа на натянутую струну. Когда она снова заговорила, голос звучал настолько тихо, что мне пришлось нагнуться к ней, чтобы ее слышать.

– Я ничего не придумываю, – сказала она. – Кто-то похитил Дафну, так же как и остальных девочек. Я собрала все газетные сообщения, про все случаи. Может быть, некоторые еще живы. Маленькую Гусман тоже ведь не нашли.

– Можно посмотреть эти вырезки?

Она встала, давая мне еще одну возможность полюбоваться ее стройными ногами, и исчезла в другой комнате. Минуту спустя она вернулась с большим альбомом, который положила мне на колени. Я начал медленно его листать. Все статьи и заметки располагались в хронологической последовательности, в их числе были как собранные мной вчера, так и те, что ускользнули от моего внимания. В отличие от меня она, как и Кравиц, заметила сходство между пропавшими девочками.

– Можно взять это на пару дней?

– Зачем?

– Хочу сделать копии.

– Ладно, только верни.

– Как ты думаешь, их всех похитил один и тот же человек?

– Да. Он коллекционер. Собирает маленьких девочек.

– Для чего?

Ее осанка не изменилась, но изменился голос:

– Коллекционеры ничего не выбрасывают. Они все собирают, а потом рассматривают. Этот тип смотрит на девочек, а спустя какое-то время начинает с ними играть. Ты читал что-нибудь о таких, как он?

– Очень мало.

– Иногда они дают им кукол. Они наблюдают, как дети играют, а потом сами начинают играть, как будто дети – это куклы. Одевают их и раздевают, засовывают в них разные предметы. Если дети плачут или у них идет кровь, они не смеются и не сердятся. Они продолжают смотреть. Оказывается, кукла умеет делать интересные штуки. Их это завораживает, и они не спешат выбрасывать куклу. Возможно, он решил сохранить Дафну.

Я мог бы сказать ей, что ее дочь исчезла в восемьдесят шестом году и, если вернется, вряд ли захочет кататься с горки, но промолчал.

– А где отец Дафны?

– У нее нет отца.

– Он умер?

– Он в Йоханнесбурге и не знает, что у него есть дочь. Тебя это шокирует?

– На свете мало вещей, способных меня шокировать.

– Я так и думала.

Через три минуты я уже стоял на веранде, подыскивая подходящие прощальные слова, и не находил их. Она коснулась моей руки, и в ее глазах вдруг мелькнуло то же лукавое выражение, что и полчаса назад.

– Ты жалеешь о том, что произошло?

– Нет.

– Что ты теперь обо мне думаешь?

– Если я стану о тебе думать, я всю ночь не усну.

Дверь за мной закрылась. Я глубоко вдохнул пыльный воздух, а потом медленно, как курильщик – которым больше не являлся, – выпустил его. Я пошел к машине и почему-то совсем не удивился, увидев Реувена. Он сидел на капоте. Заметив меня, он вскочил и похлопал себя по бедрам и заднице, стряхивая пыль, чем напомнил мне бегемота, вышедшего из воды. Я сделал над собой усилие, чтобы не замедлять шаг, но и не собирался ставить мировой рекорд скорости на этой дистанции.

В конце концов я остановился перед ним. Первое, чему обучают в боевых единоборствах, – искать у противника уязвимые места. Я поискал. С тем же успехом я мог потратить на это еще пару лет. Он возвышался надо мной: руки со сжатыми кулаками свисают вдоль тела, глазки шершня смотрят на меня в упор.

– Ты мне не нравишься.

– Просто ты меня не знаешь. Когда мы сойдемся поближе, будем не разлей вода.

– В школе все всегда надо мной смеялись.

Внезапно на меня навалилась усталость. Уже сгущались сумерки, но зной не спадал. У меня выдался долгий день, и я в первый раз за полгода занимался сексом. Расследование явно буксовало, и беседа о детстве умственно отсталого брата Голиафа меня ни в малейшей степени не вдохновляла.

– Я не учился с тобой в одной школе. И не намерен с тобой ссориться. Сделай одолжение, отойди от машины, мне пора ехать домой.

– Я хочу, чтобы ты к ней больше не приходил.

– Обсуди это с ней.

Он приблизился ко мне, почти коснувшись подбородком моего лба. От него пахло совсем не теми ароматами, какие таятся во флаконах с французскими названиями. Мы несколько секунд сверлили друг друга глазами, после чего он резко развернулся, крепко задев меня плечом. Я подался назад, но он уже топал прочь. К своей чести, я терпел до самого выезда из мошава и только там потер руку, которая очень болела.

9
Понедельник, 6 августа 2001, вечер

До дома я добрался в половине девятого, когда последние отблески заката угасли на горизонте. Улица Мапу, на которой я живу, идет, извиваясь, от улицы Фруг на западе до моря на востоке – словно угорь, догоняющий отлив. Хамсин улегся, и приятный соленый ветер осушил мой потный лоб. До изобретения кондиционера люди в такое время выходили из дому, садились за складные столы на балконах и ели холодный арбуз с ломтиками брынзы. Теперь вокруг не было ни души, если не считать Гирша и Руби – двух стариков со второго этажа, которые, как обычно, копались в садике возле дома и уговаривали цветы расти.

– Привет, чайники! – крикнул я.

– Чайники?

Это была свежая шутка, и для большей наглядности я принял позу чайника: одна оттопыренная полукругом рука упирается в бедро – это ручка; вторая, с кокетливо изогнутой кистью, поднята вверх, напоминая лебединую шею.

– Неплохо, – сказал Гирш, исполнявший в этой паре роль ответственного за связи с общественностью. – Я думал, что уже знаю все приколы, но это что-то новенькое.

Я опустил руки, и мы все трое рассмеялись. Не знаю почему, но у полицейских существует богатейший словарь для обозначения подобных пар. Я до сих пор помню шуточки, которыми обменивались в машине мои коллеги, когда мы ездили на облавы в Парк независимости. Всё просто – если ты высмеиваешь человека, то тебе гораздо легче его арестовать…

Для меня они были живым доказательством того, сколько общего может быть у людей с совершенно разными биографиями. Возможно, все дело в ДНК или в чем-то еще в этом роде. Их истории я узнавал обрывками, когда они звали меня выпить с ними на балконе чаю с печеньем, приготовленным по новому рецепту. Гирш был из тех мальчиков, которые играют в куклы своих сестер и таскают у мамы туфли на каблуке и губную помаду. Он родился в Польше в начале тридцатых и всю войну провел в монастыре, переодетый – само собой! – девочкой. В Палестину он приехал в 47-м, уже сознавая свою странность, и целые дни проводил у моря, в кафе «Пильц». Он носил белый костюм и широкополую шляпу цвета кофе с молоком и глазел на работавших там молоденьких арабов-официантов. Руби был единственным сыном в семье коренных иерусалимцев и чистокровных сефардов, которые последние двести лет занимались торговлей мебелью, а к ашкеназам относились как к чужакам, по ошибке сошедшим не на тот берег. В двадцать два года он женился на девушке из хорошей семьи, а после того как у него родилась дочь, уехал в Англию работать в лондонском филиале семейного предприятия. Именно там, в одном из роскошных клубов для джентльменов, попав в объятия сына какого-то лорда, он и открыл для себя свою истинную природу.

Руби вернулся в Израиль, развелся с женой и переехал в Тель-Авив, где познакомился с Гиршем. Они прожили вместе два года, но семья Руби, не способная смириться с шокирующей правдой о сексуальной ориентации своего единственного отпрыска, уговорила его сделать вторую попытку – «ради дочери». Руби оставил Гирша и на целых десять лет вернулся к жене.

Но когда ему стукнуло 34, он собрал вещи и перебрался к Гиршу. С тех пор прошло больше тридцати лет, на протяжении которых они не расставались. Когда я переехал на улицу Мапу, они были первыми (и последними) соседями, которые пришли поздравить меня с новосельем. С собой они принесли яблочный пирог размером с велосипедное колесо. Со своей стороны, я раздавал заслуженные оплеухи местной ребятне, которая им досаждала. По мнению стариков, я заработал себе местечко в пантеоне добрых душ.

– Джош, – сказал Гирш, – тебя тут искали.

– Мужчина или женщина?

– Девушка.

– Как она выглядела?

– Красивая. Темные волосы, синие глаза.

– С каких это пор вы разбираетесь в женщинах?

Они хихикнули, довольные собой. И мной.

– Разбираемся получше тебя. Ты что, не знаешь, что у таких, как мы, безупречный вкус?

– Я думал, это касается только одежды.

– Это касается всего прекрасного.

Трудно спорить с людьми, которые спускаются поливать цветы в брюках от «Хьюго Босс», да я и не пытался. Близость между ними, как всегда, бросалась в глаза, хотя они нисколько ее не выпячивали. Гирш опустил руку на плечо Руби, и они замерли, ожидая, что я продолжу соревнование в остроумии. Насколько мне известно, я абсолютно гетеросексуален, но все же иногда меня терзало любопытство: как именно они используют свои причиндалы?

– Она просила что-то передать?

– Она оставила видеокассету. И еще заходил полицейский.

– Кравиц?

Они знали Кравица и считали, что он очень миленько смотрится в форме.

– Нет. Какой-то молодой полицейский. Он принес папки. Мы все отнесли в кладовку. Правильно?

– Для того я и дал вам ключ.

– В папки мы не заглядывали.

– Кстати, это не кладовка, а мой офис.

– А с виду вылитая кладовка.

Папки, которые прислал Кравиц, лежали на столе, доставшемся мне в наследство от дедушки Нехемии. Шесть светло-коричневых папок, содержащих сотни ксерокопий следственного дела. Я с сочувствием подумал о стажере, который целый день простоял у копировальной машины, глядя, как мигают ее огоньки, и, маясь от скуки и не присаживаясь, пролистал папки. В них царил обычный бардак: отчеты патологоанатома; рапорты с места преступления; свидетельские показания, записанные младшими сержантами, находящимися в полуобморочном состоянии от недосыпа, и кишащие орфографическими ошибками; черно-белые снимки; таблицы с бесконечными цифрами, составленные криминалистами. Только я сел, чтобы все внимательно прочитать, как зазвонил телефон.

– Он хочет с тобой поговорить.

«Он» у Бекки был только один, поэтому я ничего не ответил и просто стал ждать. Она тоже ждала. Мы могли бы играть в молчанку еще полгода, но тут наконец включился Кравиц:

– Ты получил папки?

– Да.

– И?

– Я только пришел и не успел все прочитать.

– Где ты был?

– Вел расследование. Обычно этим занимаются все частные детективы: бродят где попало и ведут расследование.

– Скажи, тяжело жить с таким маленьким членом или ты уже привык?

– Спроси у своей жены.

Как ни странно, эта ребяческая перепалка доставила нам удовольствие.

– Мне нужно, чтобы ты пробил по вашей базе одного человека, – сказал я.

– Кого?

– Реувен Хаим из мошава Гинатон.

– А что с ним не так?

– Ничего. Инстинкт.

– Ты что-то от меня скрываешь?

– Если бы мне было что скрывать.

Мне хватило пары секунд, чтобы сообразить, что он уже отключился. Поскольку я так и сидел с телефонной трубкой в руке, то позвонил Кейдару. Он ответил мгновенно. Кейдар всегда отвечает мгновенно.

Мы познакомились три года назад, когда я расследовал утечку информации в большой компьютерной фирме. Как-то так получалось, что все их лучшие идеи просачивались к конкурентам из Пало-Альто. Кейдар возглавлял у них отдел информационной безопасности. Он с гордостью показал мне жучки, которые вмонтировал в каждый без исключения компьютер, и рассказал, что заставил всех работников пройти проверку на детекторе лжи. С той же подчеркнутой любезностью я пригласил его пройти со мной в туалет, где съездил ему пару раз по морде. Возможно, для компьютерщиков это слишком примитивная технология, но любой патрульный скажет вам, что единственный, кого никогда не проверяют, – это сам проверяющий.

Его вышвырнули из фирмы, а через неделю я ему позвонил и предложил сотрудничество. Он сразу согласился. Работа со мной в каком-то смысле позволяла ему утолить свои преступные наклонности, а расценки он никогда не задирал.

– Больница «Ихилов», добрый день!

У всех программеров одинаково дебильный юмор. Им неймется доказать, что они не какие-нибудь там прыщавые ботаники, вот и изощряются в остроумии.

– Это Ширман. Есть работенка.

– Молви, о великий Ширман! Твой раб внемлет тебе.

– Завтра в восемь. Я подвезу тебе материалы и все объясню.

– Что-то интересное? Блондинки в стрингах, изменяющие мужьям? Глава правительства, трахающий собачку?

– В восемь.

Я положил трубку, не дожидаясь ответа. С Кейдаром надо говорить кратко, это создает у него впечатление, что он имеет дело с по-настоящему крутыми парнями.

Я себя крутым не чувствовал.

Я чувствовал себя виниловой пластинкой в доме с проигрывателем компакт-дисков: напуганным и старомодным, окруженным силами, природы которых я не понимаю. Всего три дня назад я довольствовался слежкой за пятидесятилетними мужиками, в период сезонного обострения обнаружившими, что их молоденькая секретарша носит очень короткую юбку. Я честно зарабатывал на человеческих слабостях, стараясь не дать им себя поглотить. Частные детективы, шлюхи и адвокаты склонны чуть ли не в каждом видеть потенциального клиента. Вот, держась за руки, по улице идут мужчина и женщина, а ты мысленно уже составляешь для них соглашение о расторжении брака. Вот кто-то прогревает двигатель, а тебе кажется, что он собирается угнать чужую машину. Вот посетитель заказывает в баре кружку пива, а ты прикидываешь, как половчее вывернуть ему руку, когда он начнет буянить.

Но сейчас я имел дело с чем-то другим. С каким-то злом, действующим по схеме, которой я не понимал. Собранные мной сведения походили на синоптические карты метеоцентра: результат ясен, но съемка велась с такой высоты, что деталей не разглядеть. Когда я работал в полиции, все было намного проще. Если ты кого-то подозреваешь, то арестовываешь его, и все. Если у тебя есть вопросы, ты идешь к начальству и выкладываешь их ему на стол в трех экземплярах. Если и это не помогает, закрываешь дело. Так и протекала моя жизнь до тех пор, пока я не заехал локтем в челюсть девятнадцатилетнему торговцу наркотиками, будучи не в курсе, что за односторонним стеклом стоит начальник управления с двумя журналистами. В первый год после увольнения я злился на весь мир, считая, что меня предали, но потом осознал, что был всего лишь частью статистики. Секундная стрелка больших часов на миг замерла на мне и двинулась дальше, совершенно равнодушная к моей судьбе. Странным образом эта мысль меня успокаивала.

К кассете, оставленной Агарью, была прикреплена записка: «Я забыла передать тебе это при встрече. Здесь репортаж о пожаре в торговом центре. Яара появляется на отрезке с 4:32 до 4:38. Это всего шесть секунд, но разглядеть ее можно».

Я взял кассету и пошел к себе.

В половине десятого я уже был в постели. В последний раз я ложился спать в полдесятого, когда еще был жив Бен-Гурион. Перемотав кассету Агари на требуемый момент, я подложил под спину три подушки и включил запись. Это был обычный выпуск местных новостей, которые не попадают на общегосударственные каналы. Из-за угрозы огня камеру установили довольно далеко от эпицентра пожара, но телескопическая линза работала нормально. Первым из горящего здания вышел мужчина. Его лицо было отвернуто от камеры. Он был одет в футболку и холщовые штаны черного цвета. Он двигался уверенным шагом человека, привыкшего к быстрым действиям в тесном пространстве. Такими навыками обладают бойцы тхэквондо и повара в дорогих ресторанах. Девочка шла следом за ним – голова опущена, челка закрывает лицо. Можно было подумать, что они друг другу чужие, но тут мимо пробежал пожарный, и девочка испуганно отпрянула назад и чуть не упала. Мужчина протянул руку, поддержал ее и что-то сердито произнес. Она послушно кивнула и пошла дальше. В следующий момент обзор перекрыла женская спина.

Я остановил пленку и прокрутил ее на шесть секунд назад. Что-то в увиденном показалось мне смутно знакомым, но я не мог понять, что именно. Я пересмотрел фрагмент во второй, а затем и в третий раз. Неприятное ощущение, что я что-то упускаю, не исчезло. Мои туманные размышления прервал телефонный звонок.

– Это Агарь. Я не слишком поздно?

– Смотря для чего.

– Ты посмотрел кассету?

– Да. Только что.

– И что ты думаешь?

Я думал об Аталии и о том, что между нами произошло, пытаясь объяснить себе, почему, черт побери, меня гложет чувство вины. В моей личной синагоге обычно читают всего одну молитву: «Я никому ничего не должен».

– Я же ее не знал. Нельзя ничего сказать по спине.

– Ее немножко видно в профиль.

Я промолчал.

– Я не пытаюсь себя обманывать, – сказала она.

– Я этого не говорил.

– Знаешь, сколько раз я видела ее под таким же углом? Когда качала на качелях, или надевала на нее футболку, или укладывала спать.