Текст книги "Жизнеописание"

Якоб Тораренсен
Жизнеописания

Гвюдмундур, сельский староста, возвращался к себе на Мыс с заседания правления коммуны. Весь путь он проделал верхом. Вероятно, многие считали его несовременным, потому что у него было несколько лошадей да добротная сбруя к ним – седло и уздечка. Седло с исправными подпругами, уздечка тоже хорошая, нечиненая, с целым ремнем и с цепью. А ведь так – в удобных седлах и с прочными уздечками – ездят по дорогам нашей страны, кстати сказать, и после того, как бензин пробился к власти. Конечно, втайне Гвюдмундур иногда подумывал, что джип был бы побыстрее лошади… Впрочем, вообще-то он значительно меньше других был падок до всяких новомодных глупостей.

По натуре Гвюдмундур был человек уравновешенный. Но на сей раз, спешиваясь возле дома, громко ворчал и к тому же не очень-то выбирал выражения, так что его жена Рагнхильдур уже издали почувствовала, в каком он настроении. Однако, войдя в дом, он все же смягчился.

– Какие новости в коммуне? – спросила Рагнхильдур.

– Новости? Да почитай что никаких. Обычное безобразие: конец июля, а луга заросли, кругом валяется старое неубранное сено, его и сеном-то грех назвать, больше смахивает на кучи свалявшейся шерсти. Похоже, им чем бы ни заниматься, лишь бы не сеном, мороки, вишь, чересчур много: коси его, сгребай, вороши да скирдуй. Это, конечно, не относится к Тьёртну и Грисастадиру, они единственные из хуторян, кто еще сохраняет здравый рассудок.

– Ну и ну, просто диву даешься, – сказала жена и тяжело вздохнула, – Сказывают, прямо напасть какая-то. Я так понимаю, дорогой, что этому народу лучше бы быть в коммуне писарями.

– Ну не-ет. Может, ты и не права. Магнус с Речного Берега только и делает, что пишет целыми днями. Сигмундур с Устья тоже погряз в сочинительстве. Ну, а Паудль с Перевала, говорят, уже чуть не пол-ящика в письменном столе своей писаниной набил и все продолжает.

– Да, слов нет, плохи дела, – промолвила хозяйка и еще раз тяжело вздохнула. – И что же, они все про себя пишут или о чем другом?

– Про свою жизнь, вроде как биографии. Да что ты спрашиваешь, разве сама не знаешь?

– Говорят так, но я все же не до конца верю этой чепухе. О чем, например, Магнус с Речного Берега станет рассказывать в целой книге?

– По сравнению с другими этому Магнусу еще есть чем похвастаться, его хоть собаки признавали. Ведь он почти десять лет лечил их по всей округе.

– Дорогой, но разве на книгу этого хватит?

– А служебные поездки на что? Можно ведь еще описывать бесчисленные перемены в погоде, как водится в таких путешествиях. Ветер то с юга, то с запада, то с востока или севера… Я вот не знаю, что может рассказать о себе Сигмундур с Устья, разве что описать свою немецкую подружку и все, что с ней связано.

– Будет тебе, этого Сигмундур никогда не сделает, пусть радуется, что хоть выпутался из всей этой истории.

– Да, что касается любви, она там цветет пышным цветом. Причем эта чертовка отстаивает право на внебрачное сожительство, а упорства и настойчивости ей и ее землякам не занимать.

– Ну и дела… Там, в Устье, семья давно дала трещину, не хватало лишь пустяка, чтобы она совсем развалилась. Бедный Сигмундур едва оклемался, – сказала Рагнхильдур. – Значит, по-твоему, они собираются издавать свои сочинения?

– Уверен. Уж больно столичные издательские короли жадны до длинных нудных жизнеописаний, за это они платят не скупясь. А коли говорить о той биографии, что лежит в ящике на Перевале, то, я слыхал, там не то шесть, не то семь томов. Паудль вроде даже собирается пока заложить участок, а потом потихоньку выкупать, если за книги дадут хорошую цену.

– О каких же это страстях он там пишет? – спросила Рагнхильдур.

– При чем тут страсти? Ведь Паудль долгое время был председателем потребительского кооператива и без колебаний может опубликовать все годовые отчеты его членов, да еще и с накладными – зернышка не упустит. А насколько мне известно, такие вещи имеют непреходящее культурно-историческое значение.

– Да-а, не мне судить, но раз уж нужно писать книги вроде бы и обо всем и ни о чем, то куда разумнее поступать, как Брандур с Ручья. Взять да заставить какого-нибудь мудреца из Рейкьявика написать историю семьи, убытков-то самой семье меньше будет.

– Едва ли, – возразил Гвюдмундур. – В конце концов то же на то же выходит. Целый месяц Брандур торчал дома, а Гунноульвур его расспрашивал. Больше того, они без удержу восторгались столичным гостем. Работу забросили, а у дочерей Брандура, которые только и делали, что жарили мясо да взбивали сливки, под конец уже все стало из рук валиться.

– Ай-ай-ай, не думаю, чтобы его покойной жене пришелся по душе весь этот вздор. А как, по-твоему, чем Брандур сейчас хвастается?

– О, небось все больше хлопотами на конном базаре, да еще церковным пением. Я, конечно, не отрицаю, Брандур всегда был музыкален, часто даже пел чертовски громко, только силы свои рассчитывать не умел, иной раз, бывало, в самых громких местах так и кажется: вот-вот лопнет от натуги. Впрочем, боюсь, кроме всевозможных поворотов в своей биографии, он может похвастаться еще и нехваткой сена, дров и, если уж на то пошло, чуть ли не всего на свете. Но при этом ему как-то удается выходить из любого положения с лавровым венком победителя.

– Уж не побывал ли ты, случаем, на Ручье? – спросила Рагнхильдур.

– Да нет, какое мне до тамошних дело? – ответил Гвюдмундур.

– Ну, тогда о другом спрошу. Говорят, Имба с Горы

...

конец ознакомительного фрагмента