Текст книги "Сто рублей"

Яков Бутков
Сто рублей

Есть в мире предметы благоговения всеобщего, безусловного; есть величие, совершенное в глазах мудреца и дурака; есть сила, своенравно, деспотически располагающая жребием человеческим, – те предметы – рубли, то величие – рубли, та сила – в рублях!

Человек без рублей, хотя бы то был и чиновник, ничего не значит, ни к чему не годится и ничего не стоит. Человек с рублями, хотя бы то и не был чиновник, имеет значение всюду, годится ко всему и стоит той суммы рублей, которою он обладает.

И странно, что при такой популярности рублей доселе не дознано, какое именно количество их нужно на каждую православную душу или для счастия человека данного ранга! Впрочем, есть должности, в которых можно обойтись вовсе без жалованья, которые так и влекут к служению в них из одной чести, из одной любви к отечеству!

Но Авдей Аполлонович, давший повод к этому рассказу, не был из числа тех избранников, которым своенравная судьба шлет полное, личное и потомственное блаженство в образе такой-то счастливой должности. Авдей Аполлонович, чиновник, сын Аполлона Авдеевича, поэта, имел несчастие родиться в дождливый осенний вечер, в такую горькую минуту, когда отец его, прочтя жестокую критику на свои стихотворения, написанную, по его соображению, Карамзиным, смотрел на весь свет и, между прочим, на умножение своего рода с самой дурной точки зрения. «Стихов, – говорил он, – не раскупят после этой критики, а семейство увеличилось: надобно хлеба! Вздумал же этот ребенок, прости господи, родиться!» И Аполлон, изорвав в клочки журнал, заключавший в себе зловредную критику, и даже не взглянув на новорожденного, занялся, для успокоения оскорбленного самолюбия, сочинением антикритики, в которой с первых строк назвал Карамзина оным господином Карамзиным, далее просто каким-то Карамзиным, но считая и это недостаточным, объявил Карамзина не знающим российского стихотворства и присовокупил к тому иные сильные выражения, в наше время уже не употребляемые, потому что образованность разлилась всюду, даже между литераторами.

«Из того, что Авдею не посчастливилось родиться в пору, следует, что ему и жить не посчастливится. Трудно оступиться на первом шагу в этот коварный мир, а там уже и пойдешь спотыкаться, пока не упадешь в могилу!» Авдей был даже несчастнее многих, родившихся, подобно ему, не в пору: когда ему наступило шестнадцать лет, для него нигде во всем Петербурге не было места и ваканции – ни в школе, ни в канцелярии, ни в тесной квартире поэта, ни даже на Парнасе, куда Аполлон хотел было встащить свое детище, во избежание необходимости учить и платить за него. Искомой ваканции нигде не оказалось. Между тем Аполлон родил после Авдея еще большой том стихотворений и маленькую дочь. Наконец он умер от восторга вследствие чтения третьей корректуры своих «Антологических цветов», а сын так на веки веков и остался без ваканции!..

Похоронив и помянув усопшего Аполлона по христианскому обычаю, Авдей, его мать и сестра Наташа, которой в ту пору было лет четырнадцать, принялись устраивать свое житье по новому способу: надобно было зарабатывать деньги на хлеб насущный, потому что поэт, скончавшийся в блаженном видении себя «Российским Анакреоном[1]1
  Анакреон (VI–V в. до н. э.) – древнегреческий лирический поэт.


[Закрыть]», не оставил своей семье ничего, кроме своих сочинений в корректурах. Мать достала себе и дочери работу для магазина, и они, работая по двенадцати часов в сутки, добывали вместе один медный рубль. Но Авдей не умел ни писать стихов, подобно своему отцу, ни шить женских нарядов, подобно матери и сестре, он умел только «писать разные бумаги» и тщетно старался приискать себе место для этого занятия. Он бывал во всех департаментах, палатах, канцеляриях, обращался к чиновникам всех классов и цветов, всюду – и все отвечали ему одно: нет ваканции!

Грустно и больно было бедному Авдею видеть себя в необходимости существовать трудами матери и сестры! Напрасно они ободряли его, советовали не огорчаться, подождать, походить, понаведаться еще раз, может быть, уже и открылась где-нибудь ваканция – напрасно! В душу его западало страшное подозрение, что для него во всем мире нет и не будет ваканции, что он здесь так, какая-то случайность, ошибка – человек без ваканции! В отчаянии он решился попытать «ваканции» в третий раз и отправился в прежние места.

В одном из тех мест на вопрос Авдея: «Что, позвольте спросить, еще не открылась ваканция?» чиновник с раздутыми щеками отвечал ему сиплым басом, величественно воздев нос к потолку: «Говорят вам, что нет! – Нет, так и нет! Что вы надоедаете своею ваканциею!» В эту самую минуту седой старик со звездою на груди глядел из другой комнаты в полуотворенную дверь на Авдея и на раздутого чиновника. Когда Авдей, еще более пораженный грубостию ответа, хотел уйти, старик спросил у него кротким голосом:

– Что вам угодно, молодой человек?

Авдей воодушевился отчаянием и отвечал:

– Надобно чем-нибудь жить, ваше превосходительство! Не оставьте! Не милостыни, а должности прошу! Зачем я на свет родился, если для меня нет ваканции, у меня не спрашивали! А теперь мать, сестра!..

Этот довод так подействовал на ласкового генерала, что он приказал Авдею подать просьбу о принятии его в «чиновники».

Авдей земли под собою не видел, бежа домой с радостною вестью. Он жил в четвертом этаже, но еще не добрался и до третьего, а уже кричал:

– Маменька! Наташа! Есть ваканция!

Он поступил на службу и стал служить… Вдруг в одно прекрасное утро чиновник с раздутыми щеками, бывший его начальником, объявил ему, что его превосходительство генерал переведен в другое ведомство и что по причине преобразования канцелярии он, Авдей, оставлен за штатом, то есть без ваканции!

Для человека, испытывающего радости жизни только один раз в месяц, при получении жалованья, нет ничего ужаснее, убийственнее, как быть внезапно оставленным за штатом, неожиданно лишиться ваканции и не видеть в длинной цепи грядущих дней ни одного первого числа!

И вот Авдей опять без ваканции! Несчастный! Он только что изучил силу и необходимость двадцати рублей ассигнациями, которые получал ежемесячно в канцелярии и отдавал матери, а мать всегда в таких случаях покупала что-нибудь ему и сестре… и все были так веселы, так счастливы… И все разрушилось!

Нет в свете такого английского, стального, усовершенствованного, патентованного пера, которое могло бы изобразить глубокую печаль бедного чиновного трехдушного семейства, пораженного, растерзанного мыслию, что Авдей опять без ваканции! Каждая душа томилась и страдала по-своему, порознь от двух прочих душ, каждая старалась сказать что-нибудь утешительное, но в уединении проливала горькие слезы!

Вообще несчастие данной силы действует не на всех одинаково: есть люди, которые под гнетом несчастия утешаются какою-нибудь мечтою, воображая себя, например, гнущими по четыре угла сряду, срывающими банк; есть люди, которые только бранятся и проклинают весь свет, не допуская никаких утешений, никакого развлечения; есть люди, которые ничего не проклинают, а только думают: «Вот опять несчастие! Даже и на Невский не хочется взглянуть… по этому несчастие сейчас заметно!» Есть, наконец, люди, которые в несчастии тоже ничего не проклинают, но и не думают о Невском, как другие думают только о том, что они несчастны, что нет для них в мире ни одной радости, ни одной верной надежды, ни одной ваканции, которые считают несчастие не преходящим злом, а уделом всей своей жизни. Это самые несчастные, и к их числу принадлежало многострадальное семейство «Российского Анакреона». Но давно замечено и многократно повторено, что всякое горе проходит. Так и оставление Авдея за штатом сначало повергло семейство Анакреона в скорбь неутолимую, потом постепенно все стали привыкать к этой беде, и Авдею первому пришла в голову живительная мысль, что если один раз ему уже удалось отыскать ваканцию, то, может, удастся это и в другой. Он вспомнил, что не все пишущие и переписывающие люди служат в департаментах и палатах, что многие чиновники служат в купеческих конторах, что есть чиновники конторщики, так же как чиновники столоначальники. Одушевленный новою надеждою, Авдей отправился в конторы, впрочем, не в самые конторы, а только в передние, где обыкновенно лежат сторожа, занимаясь сподручным делом – почесыванием затылка и боков. У этих сторожей, которые происходили из отставных солдат или из кровных мужиков, Авдей смиренно осведомлялся: «Нет ли здесь ваканции по письменной части?» и в десяти передних получил один ответ, что ваканции никакой нет! Бесполезно проходив по Петербургу с осьми часов утра до трех пополудни, когда обыкновенно конторы пустеют, он уже под губительным влиянием разочарования зашел в переднюю конторы господ Щетинина и компании. Там сторожа не оказалось, и Авдей должен был пройти прямо в контору, где кроме четырех конторщиков изволили быть и сами господа Щетинин и компания. Авдей вдруг заметил эту самость, потому что она сидела в халате, по русскому обычаю, и обращалась к конторщикам, называя их определительными именами: скотом, или дураком, или бараном.

– Тебе что надобно? – спросил Щетинин, взглянув на униженно кланяющегося Авдея.

– Нет ли ваканции?.. Писать могу! – отвечал Авдей.

– Вот видишь ли, ерш, – воскликнул Щетинин, обращаясь к одному из конторщиков: – видишь!.. Да не тебе говорю, баран (это относилось к другому конторщику, который второпях, сочтя себя за ерша, почтительно вытянулся пред хозяином). Я тебе, ерш, говорю: вот видишь ли, я еще и не свистнул, а уже конторщики сбегаются… Так видишь ли…

В эту минуту ерш, покрасневший, отвечал скороговоркою:

– Хозяин! Я вижу больше, чем вы думаете!

– То-то, ерш! Из тебя был бы путь, если б ты не ершился больно! Ну, да потерплю еще маленько!

Авдей, послушав и поглядев на эту сцену, преисполнился глубокого уважения к господам Щетинину и компании; но видя, что эти господа, занятые прением с своими конторщиками, забыли о нем, он позволил себе напомнить им о своем присутствии скромным кашлем.

– А, ты еще здесь! Так ты в конторщики хочешь? – спросил Щетинин, снова обращаясь к Авдею.

– Я желал бы иметь ваканцию. Сделайте такую милость, дайте мне ваканцию!

– А из каких ты?

– Что-с?

– Чей ты такой? Я спрашиваю.

Авдей решительно не понимал смысла этих вопросов и, смущенный, решился молчать.

– Что ефто за народ! – воскликнул господа Щетинин и комп. – Ему ефто толком говоришь, а он молчит, как… как рак!

– Извините, – отвечал Авдей трепещущим голосом, – я не расслышал или не понял, что вы изволили сказать.

– Я, выходит, спрашиваю, что ты за человек такой: крепостной ли ты, вольный ли ты…

– Я чиновник.

– Чиновник! Я не принимаю чиновников… – отвечал Щетинин октавою ниже.

– Позвольте вам заметить, – сказал Авдей с отчаянием, – я хотя и чиновник, однако могу работать не хуже… да, ей-богу, не хуже крепостного, не только вольного!

– Знаю! Да вы, чиновники, народ все такой… у меня в конторе только один чиновник – я сам, а все прочие мои конторщики!

– Я и прошусь к вам в конторщики!

В это время некоторые из конторщиков, посмотрев на пришельца, насмешливо переглянулись между собою. Авдей, как ни мало был он сведущ в коварстве души человеческой, понял, что конторщики, состоящие из так называемых «вольных людей», уже враждуют против него, потому что он чиновник! Пораженный этим открытием, он печально опустил голову, и на лице его выразилось чувство глубокой скорби, понятной только тому, кому случалось искать и не находить ваканции. Но было здесь одно лицо, незаметное, по-видимому так же страдательное, как и Авдей, которое, взглянув на Авдея, не улыбнулось коварно, подобно другим конторщикам, и, взглянув, не спешило скрыть возбужденного в нем чувства. То лицо – ерш, по наружности младший из конторщиков, ерш, которому господа Щетинин и комп. только что угрожали изгнанием из конторы. Когда взгляд ерша повстречался со взглядом Авдея, последнему показалось, будто в нем принимают участие.

– Хозяин! – сказал ерш, обращаясь к господам Щетинину и комп. – Вот этот чиновник, которым вы меня пугали, очень хочет быть у вас конторщиком, так я думаю себе, что если у вас нет для него ваканции, почему не прогнать меня!

– Ой, горе-мальчишка, зверь-мальчишка! – пробормотал господа Щетинин и комп.

– Да, я думаю, почему ж не прогнать меня! Ведь вы меня держите потому только, что вы добрый человек, а я сам не стою ваших милостей!

– Послушай, ерш! – сказал хозяин. – Будь на твоем месте вот этот баран, или тот болван, я прогнал бы его сию минуту; но тебе еще раз прощаю, и прощаю в последний раз, а там уже прогоню. Не ершись! Ты еще мальчишка! Вот только поэтому и прощаю.

– Спасибо, хозяин. А чиновник-то?

– Чиновник! Ну, и чиновника приму. Посмотрим, к чему он годится!..

Принятие Авдея в конторщики совершилось в одну минуту. Хозяин велел ему сесть за конторку насупротив ерша и переписывать, что ему дадут. На первый случай ерш дал ему небольшой счет, и он переписал его скоро, чисто, без ошибок, так что даже странно было, почему Авдею не даются ваканции. Судьба! Щетинин, посмотрев на работу Авдея, был ею доволен, но тут же заметил, что для него ваканции в конторе нет, а принимается он сверх ваканции, по уважению бедности его, с жалованьем по десяти целковых в месяц. Авдей поблагодарил Щетинина за человеколюбие и подумал: «Вот уже на что: и пишу, и служу, и жалованье достаточное назначено, а все-таки ваканции не имею!.. Просто горе!»

Все конторщики Щетинина, как выше упомянуто, носили характеристические названия, изобретенные и употребляемые им вместо собственных имен. Он находил нужным дать такое же название и Авдею; но трудолюбие, исправность в занятиях, болезненный, страдальческий вид бедного чиновника разрушали каждый эпитет, какой только ни изобретало остроумие Щетинина. Он пробовал называть его рыбою, баричем и даже отряхою, но все эти названия видимо были нелепы, и сам Щетинин чувствовал, что Авдей не похож ни на рыбу, ни на барича, ни на отряху. Однажды он назвал его Антиподом, но заметя, что ерш, коварнейший и неисправимейший из конторщиков, улыбнулся, и не зная в точности, что за вещь называется Антиподом, не повторил этого названия и после многих тщетных попыток решился называть его просто чиновником.

По примеру хозяина, и конторщики прозвали Авдея чиновником. Только ерш, осведомись у Авдея при первом с ним разговоре о его имени и отечестве, называл его всегда Авдеем Аполлоновичем или просто Авдеем, и Авдей с своей стороны называл ерша Михеем Тихоновичем или просто Михеем; в сношениях с прочими конторщиками он хотя и не называл их характеристическими именами, однако избегал и употребления собственных, заменяя те и другие местоимениями. Некоторое время конторщики, кроме Михея, дичились чиновника. Будь он из «вольных», они давно успели бы познакомиться и побраниться с ним, но так как он, к своему несчастию, принадлежал не к «вольным», а к «благородным», то кастическая ненависть и кастическое уважение долго препятствовали сближению обеих сторон. Наконец, видя, что «чиновник» очень добрый малый, без всякой амбиции, и сам заискивает их расположения, они решились вести себя с ним просто, и как только решились, в ту же минуту, для испытания степени его моральной упругости, попросили его сходить на минутку купить для них завтрак. Этот завтрак, для которого каждый конторщик давал по гривеннику, был покупаем поочередно одним из них: раз бараном, в другой скотом, в третий дураком, в четвертый ершом. Авдей изъявил готовность отправляться в эту экспедицию ежедневно, и его стали посылать ежедневно. Завтрак состоял обыкновенно из белого хлеба, сыру, колбасы, а в первое число и из бутылки мадеры в тридцать копеек серебром. Все это покупал Авдей с такою скоростию и исправностию, что тот из конторщиков, который назывался бараном и сверх того носил уличное имя Тита Никифоровича, заметил однажды, что Авдея надобно приглашать к завтраку, хотя он и не идет своим гривенником; но это замечание, сколько оно ни дышало нежнейшим человеколюбием и бараньего логикою, как-то неприятно отозвалось в сердце Авдея. Он, по обычаю, ничего не сказал, но на лице его мелькнуло выражение чувства…

– Я в этом виноват, – сказал ему ерш в ту же минуту. – Я сам сыт, а о тебе и не подумал! Только теперь я заметил, что ты не покупаешь себе завтрака.

– И куда мне? – отвечал Авдей. – Для чего мне завтракать и гривенник тратить! Бог с ним! Не умру до обеда!

– Ну, уж этому не бывать! Гривенника тратить тебе не нужно, если для тебя так дорог гривенник, а со мною завтракай, не то поругаюсь с тобою!

– Ну, что ж ты сердишься, Михей! Я не хочу и на свой счет завтракать; как же мне решиться на твой счет?..

Этот аргумент был произнесен голосом совершенного убеждения в его справедливости. Михей понял, что нечего настаивать, и сказал:

– Чудак!

– Мы лучше вот что сделаем, Михей, вперед мы будем завтракать пополам – твой пятачок и мой пятачок. А то, сам посуди, как же мне завтракать на твой счет.

– Ну, пожалуй, – отвечал Михей. – Каждый на свой счет, по пятачку с головы.

С тех пор Авдей и Михей завтракали пополам, особо от других конторщиков, и когда они завтракали, разумеется в отсутствие хозяина, который бывал в конторе не более часа в день и бранился, между ими происходили разговоры, сближавшие их, объяснявшие одному для другого темные места в свойствах каждого из них. И после того они становились один другому более интересными, один к другому чувствовали более расположения.

Михей, подобно Авдею, многократно испытывал, что значит не иметь ваканции, и, наконец найдя ее, служил за маленькое жалованье, принужденный сносить строптивость и грубость господ Щетинина и комп. Эти господа, придавая характеристическое название каждому из конторщиков, называли Михея ершом, и это название, сравнительно с прочими, было для него весьма почетное. Оно дано было потому, что один Михей осмеливался не молчать перед хозяином и возражать без грубости, без обиды, за которую тотчас последовало бы изгнание его из конторы, а с учтивою колкостию, и господа Щетинин и комп. терпели эту колкость и только по этой колкости и неуступчивости ставили его в своем понятии выше прочих конторщиков, даже дорожили им, сколько можно дорожить конторщиком, зная пословицу: «Было бы корыто, собаки найдутся»;

При сходстве в обстоятельствах жизни между Авдеем и Михеем была разница в свойствах: тот был угнетен, раздавлен судьбою, был робок, боязлив, страшился всего, особливо «ваканции»; этот, напротив, чувствовал себя обиженным несправедливо, жаждал мести, той мести, потребность которой рождается в сердце человека, оскорбленного условиями, отношениями, обстоятельствами, и которая часто совершается не над одним отдельным лицом, но над великою личностию общества и человечества. Эта жажда мщения одушевляла его в борьбе с обстоятельствами; он не упадал духом, не покорялся ни ваканции, ни судьбе. «Что такое судьба? – говорил он. – Я эту судьбу…» и он произносил такое слово, которое не оставляло ни малейшего сомнения, что он презирает судьбу. В нем уже таился зародыш будущего купца первой гильдии, будущего известного благотворительностью гражданина, будущего троекратного банкрута, оставляющего коммерческое поприще с почетным званием, с миллионом в ломбарде на имя неизвестного и с дюжиною домов в Петербурге на «женино имя», одним словом, зародыш будущего великого человека в единственном роде, в каком только могут быть великие люди в русском народе. Но это был еще зародыш, стремящийся к развитию среди враждебных стихий нищеты и оскорблений. Как все люди с сильным характером, со всемогущею верою в себя, ерш был искренен и пылок; он не скрывал ни своего пренебрежения к прочим конторщикам, ни своего неудовольствия к хозяину, говоря, что терпит это потому только, что ожидает от господ Щетинина и комп. одной выгодной комиссии, по исполнении которой будет в состоянии записаться в купцы и заняться своим делом. «Я так обокраду этого банкрота, – пояснял он, – как ни один приказчик его не окрадывал. Я покажу ему, что если я дурной конторщик, зато хороший аферист!» Глагол «обокрасть» произвел на Авдея, видимо, неприятное впечатление, которое он старался скрыть от ерша, но тот заметил это и продолжал свои объяснения таким образом: «Я только так говорю, что обокраду, а в самом деле я воспользуюсь тем, что всюду называется: „умением наживать копейку“. Жалованьем и трудом ее не наживешь, и никто не наживает этим способом. В ином роде службы берутся взятки, на взятки строятся дома и покупаются деревни. У нас в торговле взяток нет, а есть другие способы: купишь, например, товара на рубль, покажешь в счете на полтора рубля. Так многие делают; и все эти миллионщики, спроси у них, что сделало их миллионщиками? Жалованье? Труд? Пожалуй, они скажут, что трудолюбие и честность; но это не всегда бывает справедливо. Я знаю, иногда самый труд скорее приводит к голодной смерти, чем к довольству в жизни. Я знаю и докажу, что не хуже другого умею благотворить себе на счет ближнего. Не робей же, Авдей! Не покоряйся ничему, пренебрегай всякими обстоятельствами и пользуйся глупостию людей, а глупых людей очень много на свете!»

Но эти назидания не могли принести пользы Авдею. Его характер был уже образован, точнее – измят обстоятельствами «ваканции», и душа его уже не была способна к энергии, к упругости, свойственной людям стальной натуры. Он ослабел телом, духом, мыслию и воображением. Он не мог принудить себя видеть что-нибудь хорошее в мире или ожидать чего-нибудь сносного для себя. В тщете покушений извлечь мать и сестру, любимых со всею нежностию доброй, искренней души, из когтей бедности, принуждавшей их к убийственной работе, он нашел безотрадное убеждение, что ни для него, ни для милых ему нет в этом грязном усовершенствованном распутном мире ни одной порядочной ваканции. И это убеждение давило его во сне, пугало наяву, убивало в нем волю, расстраивало воображение.

Он так был уверен в отчуждении его судьбою от всех интересов, доступных человеческому роду, что не хотел даже попытать счастия, или, по его мнению, ваканции, в искусительной лотерее, которую разыгрывал какой-то магазинщик в Коломне. Разыгрывалось в тысячу рублей серебром, разделенных на тысячу рублевых билетов, следующее добро: корова холмогорская 1; колечко золотое, принадлежавшее, по преданию, царице Клеопатре, 1; механическая усовершенствованная кровать 1; «Трактат о добродетели» 2 (о цифрах, выставленных здесь с подлинного лотерейного листа, ничего положительного сказать нельзя; но предполагается, что они означали количество разыгрываемых предметов, и в этом смысле «Трактат о добродетели» можно считать или в двух томах, или в двух экземплярах). Но самое важное в этой лотерее было то, что для возбуждения в «почтеннейшей коломенской публике» желания разобрать поскорее «остальные» билеты и для возвышения в глазах ее ценности «Трактата о добродетели» к нему присовокуплялась премия в десятую долю всей лотерейной суммы, во сто рублей серебром. Таким образом, всякому грешнику, выигравшему «Трактат о добродетели», предстояла совершенная возможность не грешить более для приобретения денег, необходимых для самой добродетельной жизни.

– И, куда мне! – возражал Авдей на уверения Михея, что можно выиграть сто рублей, рискнув одним. – Куда мне выиграть! – И в этом отрицании выражалось столько фаталистического верования в предопределительность несчастия, что Михей, не сообразив даже своего капитала, купил билет на свой счет и насильно втиснул его в виде «искреннего подарка» в руки бедного, бесталанного чиновника.

– Даровому коню в зубы не глядят, – заметил Авдей Михею, – но все-таки жаль, что ты потратился последним рублем на такую мечтательную затею!

– А почему ж мечтательную? – возразил Михей. – Я купил этот билет на последние деньги, так видишь ли, тут есть что-то такое, почему можно ожидать для тебя счастия. Ей-богу! Тебе непременно надобно добиться счастия. Ведь ты сам по себе… ну, не для чего обижать тебя: без счастия ты пропадешь; лови же счастие в лотерее!

«И в самом деле! Почему бы мне не выиграть чего-нибудь в этой лотерее?» – думал Авдей, возвращаясь из конторы домой и рассматривая билет… И в том билете была странная для него особенность, поддерживавшая надежду: билет имел нумер шестьсот шестьдесят шестой, а известно, что это число для православного человека имеет важное значение, потому что число имени антихриста составляет, буквенным счетом, сумму шестисот шестидесяти шести.

«Да, очень лестно было бы выиграть что-нибудь, особливо „Трактат о добродетели“… Корова тоже значит много, но „Трактат“ лучше. Боже мой! И почему бы мне хоть в этом случае не узнать, что такое счастие? Сто рублей! Знатная сумма! То-то радость была бы для маменьки, для Наташи, если б я, возвратясь однажды к обеду, мог сказать: „Вот вам сто рублей; не работайте больше, не мучьте себя, наймите себе кухарку, купите себе…“ И чего-то не накупили бы мы на сто рублей! Очень много вещей можно купить на сто рублей!»

Так мечтал Авдей каждый вечер, сидя дома, между тем как мать и сестра его, занятые шитьем, не замечали особенной в нем перемены. Сначала он хотел было рассказать им свои фантастические надежды и планы, но, подумав, решил, что не для чего хвалиться вперед… «Если выиграю, тогда обрадую их неожиданно, а если… если нет, – говорил про себя с тяжким вздохом Авдей, – пусть один я буду знать и жалеть о своей неудаче!»

До розыгрыша лотереи оставалось две недели. Авдей, сначала решительно отвергавший всякую мысль о выигрыше, постепенно предавался фантастическим мечтам о том, что, может быть, ему и удастся выиграть… хоть что-нибудь! В особенности сердце его трепетало желанием ста рублей!.. Правда, до этого случая он никогда не думал и не смел думать об обладании такою страшною суммою; но теперь логическая возможность выиграть ее с каждым днем более и более подавляла в нем мертвящее неверие в счастие, в удачу, в ваканцию, поселяла и усиливала животворящую надежду.

Кто не надеется? Кому не полезно надеяться? Кто в самом страшном разочаровании не считал счастливыми тех дней, в которые лелеял он обманчивую надежду? Авдей также, подобно многим горемыкам, мог бы сочинить себе на две недели совершеннейшее счастие из пошлой надежды на выигрыш ста рублей… И кажется, две недели счастия по всякой оценке стоят ста рублей! Но вот несчастие в самом счастии: Авдей, по природе людей восприимчивых, чувствительных, слабонервных, не имел нравственной упругости, необходимой для полезного сопротивления не одним дурным, а еще более хорошим, блестящим обстоятельствам. Как прежде отчаяние, что для него нигде нет ваканции, поражало душу его тоскою умирающего злодея, так теперь надежда, что, наконец, он поймает эту неуловимую ваканцию в лотерее, уносила воображение его в превыспренние области нечеловеческого блаженства. И та надежда час от часа обращалась в фаталистическую уверенность.

Все, что ни есть в мире прекрасного и радостного, все, к чему стремятся вздохи, желания и усилия страдальцев, для Авдея выражалось отвлеченным понятием о ста рублях серебром, и те рубли принимали светлый образ абсолютного благополучия, о котором не знает ни один чиновник в Петербурге, которое нисходит прямо с неба и дарует избраннику все блага мира сего на всю жизнь!

В этом счастливом состоянии Авдей занялся составлением бюджета издержкам, на которые предполагал употребить сто рублей серебром тотчас по неизбежном выигрыше их. Но трудно было исчислить и оценить все блага, которых можно накупить за сто рублей! Просидев над сочинением бюджета целый час, он написал только следующее: «Очки новые маменьке, 2 руб.; шляпку новую Наташе – неизвестно; салоп новый для нее же – неизвестно…» Более ничего не мог он придумать, не зная ни благополучии, продаваемых в Гостином дворе, ни крайних цен благополучиям; потом он задумался и старался вспомнить свои личные нужды; «но какие же у меня нужды, – сказал он по долгом размышлении: – у меня одна нужда… сделать счастливыми мать и сестру… Вот вам, маменька, сто рублей, и будьте счастливы… как я!»

Вот наступил и день розыгрыша лотереи. Вдруг с Авдеем случилась странная перемена: когда до исполнения мечтаний его осталось несколько часов, он упал духом, растерялся. Прежние золотые мечты заменились угнетающим предчувствием, потому что они только золотые мечты. И сколько муки, сколько отчаяния было в этом предчувствии! «Нет! – думал он. – Я не выиграю! Где мне выиграть! Могу ли я быть счастливейшим из тысячи! Я только обманывал себя мечтами!» Но и в этом сознании не находил он облегчения тяжкой тоски, поразившей душу его в то самое время, когда должна была решиться судьба билета с нумером шестьсот шестьдесят шестым, судьба «Трактата о добродетели».

Напрасно он допускал даже возможность выигрыша, стараясь хоть в этом найти успокоение. Нет! В эту роковую минуту, в минуту развязки, он не мог принудить себя веровать в тот или другой случай, он все-таки был под губительным влиянием неизвестности и тоскливого желания выиграть сто рублей!

Когда конторщики, окончив дневные занятия, расходились по домам, Михей напомнил Авдею, чтобы он сходил в Коломну справиться, не выиграл ли чего-нибудь.

– И куда мне! – отвечал Авдей; но выйдя со двора, бессознательно повернул в Коломну, к месту роковой лотереи.

«Ну, зачем я иду? – рассуждал он сам с собою. – Вовсе незачем итти; там есть кому и без меня выиграть; найдется счастливец! Кому сто рублей ничего не значат, тот и выиграет, а мне так просто счастие принесли бы сто рублей, так я и не выиграю! Мне уж так на роду написано, чтоб не иметь ни в чем удачи и ваканции. Право, напрасно я иду! До сих пор хоть воображал, что вышло бы, если б удалось выиграть, а теперь, когда узнаю, что не выиграл, и воображать нельзя будет, только мучиться стану понапрасну! Известное дело, что я не могу выиграть, а все-таки очень, очень жаль будет. Лучше я ворочусь домой и хоть один вечер подумаю, что вот, дескать, благодать божия! А завтра схожу на лотерею, и пусть!..»

Но едва Авдей исполнился решимости возвратиться домой, чтобы последний вечер воображать себя счастливцем, выигравшим сто рублей и покупающим очки новые, шляпку новую, салоп новый, как в ту же минуту очутился у дома, где разыгрывалась лотерея. Толпа человек в двести расходилась, утешая себя в неудаче остроумными насмешками над коровою, колечком, механическою кроватью и «Трактатом о добродетели» с его пресловутою премиею. Авдей уже не мог воротиться, но, мучимый неизвестностию, желанием, отчаянием, не мог и решиться узнать судьбу своего билета. Он остановился у ворот дома, волнуемый горькою думою. Из отрывистых замечаний толпы он понял, что корова досталась студенту, метившему на колечко, колечко какому-то советнику, который взял десять билетов с единою целью выиграть корову; механическую усовершенствованную кровать выиграл мелочный лавочник, желавший также коровы или, по меньшей мере, «Трактата о добродетели»; кому, наконец, достался «Трактат», Авдей, расстроенный, не расслышал.