Текст книги "Враги"

С ужасом в душе, с широко раскрытыми глазами, шёл домой после парадной встречи Николай Иванович. Все самые худшие его опасения начинали оправдываться.

Вечером он узнал, что арестованы Комаровский, Карпенко, Шелковников – те самые люди, которые настояли на сдаче города партизанам и так радостно их приветствовали. Арестованы были жена и мать Комаровского, арестованы были все офицеры, многие коммерсанты, их жёны, вся администрация области и масса людей, с которыми партизаны сводили личные счёты.

На другой день Николай Иванович узнал, что начались массовые расстрелы.

XXVI.

– Нет, я не помню вас, товарищ, – побелевшими губами бормотал Николай Иванович.

Он в ужасе пятился от трёх вооружённых людей, которые, подталкивая его, входили в квартиру.

– А я вас помню, товарищ Синцов, – хитро подмигивая Николаю Ивановичу, говорил небольшого роста, но широкоплечий, крепкий человек в солдатской шинели, с рябым, курносым лицом. – Вы ведь эсер. Ещё в восемнадцатом году мы, грузчики, хотели вас поучить немножко за ваше соглашательство с буржуазией. Теперь помните? Я секретарём в союзе грузчиков был.

– А, – неопределённо сказал Николай Иванович и растерянно улыбнулся. – Припоминаю, припоминаю… Давно это было…

– Да, давненько, – охотно кивнул рябой. – Вот до других времён дожили. Пока вы тут в хоромах сидели, мы по тайге да по морозу бродили, вместо хлеба японские пули кушали. А теперь к вам пожаловали. Принимайте дорогих гостей.

– Я – что ж… – сказал Николай Иванович. – Может, закусить желаете? Это можно – в один момент…

И внутренне содрогаясь от своего подобострастного, подленького тона, он оживлённо заговорил:

– Жена сейчас распорядится. Водчонки, конечно? Есть у меня запасец. Аня, иди сюда, у нас гости.

– Нет, это вы оставьте, – строго сказал один из троих партизан – очень высокий, белокурый человек с голубыми глазами. – Это в другой раз. Сейчас мы к вам по делу. За вашим сыном пришли.

– За сыном? – шепотом сказал Николай Иванович.

– Да. Как он белый солдат и участвовал в борьбе с пролетариатом, – подтвердил третий партизан – рыжий, болезненный и потому злой. – Давай сюда твоего гадёныша. Он в атаке на Циммермановку участвовал и ранен был. Мы всё знаем, так что скрывать тут нечего.

Партизаны собрали в столовой всю семью Синцовых. Пришёл из спальни сильно похудевший Леонид, недавно только вставший с постели. Рука его была на чёрной перевязи. Пришла плачущая Анна Алексеевна. Тамара привела сестрёнок – Олю и Надю. Девочки с ужасом смотрели на партизан, держались за юбку старшей сестры и готовы были разреветься.

– Одевайся! – зловеще спокойно сказал рыжий Леониду.

– Куда вы его? – стоном вырвалось у Анны Алексеевны.

– В следственную комиссию, – ответил добродушно белокурый. – Вы, мамаша, не волнуйтесь. Ничего с ним не будет. Допросят – отпустят. Мы разве не понимаем? Несознательный он, против воли в колчаковцы пошёл. Но допросить нужно. Мы должны проверить, как он теперь будет вести себя насчёт советской платформы.

– А скажите, товарищ, – звенящий голос Тамары заставил белокурого гиганта повернуться и внимательно посмотреть на гимназистку, которая не опустила своих тёмных, блестящих глаз перед голубыми наглыми глазами. – Скажите, передачу ему можно носить, если его задержат на день-два?

– Это что, брат ваш?

– Да.

– Можно, конечно. Почему нельзя? Да его, наверно, не задержат.

– А как найти его? – снова спросила Тамара. – Вот вы уводите его, а мы даже не знаем, кто вы такие.

– Спросите в штабе товарища Фролова. Фролов моя фамилия. Милости просим, заходите в гости, будем рады.

Фролов захохотал – и снова внимательно посмотрел на девушку. На этот раз она опустила глаза.

– Ну, айда, товарищи. Да будет вам, мамаша! Что вы хороните его, что ли? Анна Алексеевна вцепилась в Лёню и навзрыд плакала. Он гладил её по голове, а она причитала – как-то совсем по-простому, по-бабьему:

– Мальчик мой бедный! Чуяло моё сердце, ох, чуяло! Вы его, товарищи, уж не обижайте, один он у меня сыночек. Отпустите его поскорее, а я вам уж обед хороший приготовлю. Ну, иди, иди, Лёня, – Господь сохранит тебя…

XXVII.

По дороге в тюрьму Фролов заговорил с Леонидом:

– Ну, что, брат, трусишь?

– Да нет, – тихо ответил Леонид. – Чего мне бояться? Я не офицер, был насильно мобилизован. Я ещё реального училища не окончил.

– Гадёныш ты! – зло сказал рыжий. – Отец буржуй, а ты – сын буржуя. Вот и пошёл народную кровь проливать. Все вы теперь говорите, что насильно. А под Циммермановкой в нас не стрелял? Я там был, видел, как вы насильно шли: мальчишки, а наступали хорошо. Говори, гад, стрелял в нас?

– Стрелял, – твердо ответил Леонид. – Приказывали – и стрелял.

– Ну, хорошо, хоть не врёшь, – почти добродушно сказал Фролов. – Люблю отчаянных.

– А что со мной будет?

– А это неизвестно. Допросят тебя – там видно будет. Может, и отпустят.

– Укоцают – вот что будет! – зло пробормотал рыжий.

– Или заездки городить пошлют, – улыбнулся рябой. – Твой отец это дело знает – рыбалки имеет, буржуй. Теперь только по-другому будет. По голове – да в прорубь.

– Ну, не мели, будя! – перебил Фролов. – Не пугай мальчишку. Видишь, на нём лица нет. Может, и ничего не будет, отпустят. Эта барышня, что же, сестра твоя? Которая со мной говорила?

– Сестра.

– Хорошенькая! Глаза чёрные. Гимназистка, что ли?

– Да.

– Как зовут?

– Тамара.

– А хороша! За меня замуж пойдёт?

Фролов захохотал.

– Не знаю. Её спросите.

– Да уж спрошу как-нибудь. Понравилась мне. Смелая. Ну, ладно, товарищи. Вы мальчишку отведите в тюрьму, а я по другому делу пойду: есть тут один гад, хочу обязательно его поймать. Пока.

Фролов свернул в боковую улицу. Глубокий снег был расчищен вдоль тротуаров так, что образовались узкие траншеи. Но высокий Фролов ещё долго маячил над краем траншеи, которая прикрывала его только по пояс.

– Дом-то у вас собственный? – спросил Леонида рыжий партизан.

– Собственный.

– Ну, вот, настоящие буржуи! А говоришь – насильно взяли! Сам пошёл, своё имущество защищать, папашино брюхо. Знаем вас!

– Мой отец – по убеждениям социалист-революционер, эсер. Его царское правительство арестовывало. Он всегда за народ был.

– Сказочки это, – вкрадчиво, почти нежно заговорил рябой. – Мы этих эсеров знаем, молодой человек. Соглашатели они, хуже буржуев. Прикидываются только, что с народом. Вот ваш папаша, скажем. В 1918 году против нас речи говорил, большевиков разбойниками называл, а потом за японцев спрятался. Своё имущество спасал. Оно ему дороже народа. Нет, молодой человек, вы эти песенки бросьте. Нас не обманешь – кто за нас, кто против.

Около ворот тюрьмы стояла огромная толпа – масса баб, оборванцы, партизаны, какие-то неопределённые личности.

Толпа расступилась, пропуская Леонида и конвойных. Леонид увидел злобу и торжество на всех лицах, потянувшихся к нему.

– А, гадёныш! Это Синцова сынок, из отряда Токарева.

– Бей его! Давай его нам!

– В Амур его, гада!

– В бою с трудовым народом был ранен. Ишь, на перевязке.

Леонида ударила какая-то баба по затылку, другая плюнула ему в лицо. Кто-то пнул его очень больно по ноге, потом он получил такой удар в бок, что охнул и присел на корточки. Рыжий грубо поднял его.

– Ну, иди, иди! Не умрёшь!

Его втолкнули в ворота под дикое улюлюканье толпы и передали надзирателю. Тот равнодушно отметил что-то в книге и повёл Леонида по длинному коридору.

– Деньги есть с собой? Спички, табак? Что есть? – спросил надзиратель у узкой двери в камеру.

– Есть, – кривясь и морщась от боли в боку, сказал Леонид. – Три рубля.

– Давайте.

Леонид отдал. Надзиратель отомкнул дверь камеры.

– Пожалуйте!

На Леонида пахнуло чем-то кислым, затхлым. Он вошёл в камеру. Там было столько народу, что заключённым приходилось стоять: камера была рассчитана на десять человек, как гласила надпись на двери, но было в ней около пятидесяти. Леонида встретил гул сочувствующих голосов:

– Синцова Николая Ивановича сын.

– А, Лёня! Тебя тоже притащили.

– Звери! И ребят не щадят!

Леонид увидел подполковника Григорьева, инженера Курушина, офицеров Усачёва, Немчинова, который сдавал Николаевск красным, Бармина, священника Воецкого и других. Усачёв и Немчинов сидели в странных позах, на корточках, прижавшись к стене.

– Что с ними? – дрожащими губами спросил Леонид.

– Пороли шомполами, – ответил кто-то. – Вся спина у обоих – кровавая язва. Вчера выводили их на Амур. Они простились с нами, думали – конец. Но их только поводили около проруби, попугали, потом вернули в тюрьму, сильно били, пороли, жгли лицо папиросами, а потом опять втолкнули сюда.

– Да, Лёнечка, плохо наше дело, – погладил по руке трясущегося юношу Григорьев. – Тебя, может, и пощадят, а нам, офицерам, конец.

Леонид почувствовал, как у него подкосились ноги – от боли в боку, от дурного, тяжёлого воздуха, от вида измученных людей, от ужаса перед будущим. Страшным усилием воли он подавил тошноту и подступающий к горлу комок слез. Кто-то протянул ему кружку с водой.

– Вот единственная роскошь, которую мы имеем…

XXVIII.

В коридоре послышался топот многочисленных шагов. Заключённые как-то сжались, побелели, жадно прислушиваясь к шагам, затаив дыхание. Загремел замок, засов, распахнулась дверь. Плотный мужчина с грубым, мрачным лицом, шагнул в камеру. От него сильно пахло спиртом.

– А ну, кто офицеры, выходи в коридор!

Вышло несколько человек.

– Раздевайся, скидавай всё!

На глазах у оставшихся в камере офицеры стали снимать пальто, шинели.

– Всё, всё снимай, гады! – человек помахивал плетью. – Всё снимай, до белья!

– Так тут холодно, товарищ, – робко заикнулся кто-то. – Как же мы на допрос в следственную комиссию пойдём?

– Никаких допросов вам не будет! Все пойдёте на луну, а там одёжи не надо!

Партизан грубо захохотал. Офицеры разделись и остались в одном белье – бледные, дрожащие от холода и волнения.

– Ну, марш назад, в камеру! Только двоих я у вас возьму – Усачёва и Немчинова. С ними другой разговор будет. И ещё попа долгогривого. Как его?

Партизан посмотрел в бумажку.

– Воецкий, выходи сюда, в коридор! Будет народ морочить! Я с тобой о твоём Боге иначе поговорю.

Партизаны здесь же, в коридоре, стали делить снятую с офицеров одежду, ссорились между собой, матерились. Троих заключённых – двух офицеров и священника – увели.

С железным скрежетом дверь в камеру захлопнулась. Загремел замок. Оставшиеся вздохнули с облегчением: ещё не пришёл час… Но недолог был отдых их измученным нервам. В коридоре послышался грохот, стук прикладов, шаги, потом истерический женский крик:

– Вы не смеете меня бить! Я женщина! Какое вы имеете право истязать меня!

– Не разговаривай, ведьма! Говорят тебе, раздевайся! – пробасил кто-то. – Пороть тебя будем за то, что белым гадам помогала!

Послышалась возня, женские рыдания, истерические крики:

– Звери! Звери! Убийцы!

– Раздевай её, стерву!

Удары по телу, нечеловеческий вой, который постепенно стал переходить в стоны. Потом и они прекратились. Слышны были только мерные удары по голому телу. Леонид помертвелыми глазами смотрел на белые лица окружающих.

– Что же это? Женщину?

– Это мать инженера Комаровского. Я по голосу узнал, – сказал кто-то. Его жену уже пороли сегодня. Пороли и жену Люри, жену поручика Токарева и других женщин. Никого не щадят. Из Токарева, знаете, что сделали? Это мешок из костей и крови. Он помешался, рычит, как животное, когда к нему подходят партизаны, жуёт солому. А напротив нас камера корнета Парусинова. Его порют каждый день. Вся спина его гниёт. У него сломана ключица, сломана рука. Его допрашивают главные убийцы – Морозов и Оцевилли. Тушили об его лицо папиросы. Сейчас Парусинова на пытки уже не водят, а носят на носилках. Ходить он не может. И всё равно бьют каждый день. Да вот – кажется, опять за ним пришли…

Снова тяжёлые шаги по коридору, лязг замка у камеры напротив. Весёлый, пьяный голос:

– Ну, что, жив ещё, гад? Не сдох?

И спокойный, какой-то мёртвый в своём спокойствии ответ:

– Что, мерзавцы, опять пришли за корнетом Парусиновым? Жив ещё корнет Парусинов! Жив ещё корнет Парусинов и может терпеть. Ну, подходите и берите…

Леонид услышал торопливые, беспорядочные шаги людей, несущих что-то тяжёлое.

– Ну, сегодня наверно прикончат, – прошептал кто-то в камере. – В чём душа держится у человека… Не прощают они Парусинову, что был он помощником начальника политической охраны.

Где-то в коридоре послышались женские вопли – из самой глубины души рвущиеся крики боли, стыда и отчаяния.

– Комаровскую или Бацевич порют. Бедные, бедные мученицы…

Леонид почувствовал, как у него потемнело в глазах. С истерическим рыданием он опустился на колени.

XXIX.

Около японского штаба толпилась большая группа русских женщин. Часовые в меховых безрукавках, с наносниками, предохраняющими от мороза, преграждали женщинам вход в штаб. Но женщины упрямо напирали на часовых, умоляюще говорили:

– Аната, аната… Морита-сан, Морита-сан!

Некоторые женщины плакали. Один из часовых вошёл в дом, и через некоторое время к женщинам вышел капитан Морита.

– Что такое? Что вы хотите? – спросил он, хотя отлично знал, чего хотят эти измученные, плачушие женщины, сердца которых обливались кровью в думах о судьбе мужей, братьев, отцов, сыновей.

Это паломничество в японский штаб стало повторяться по нескольку раз в день.

– Мы хотим говорить с майором Исикава, – сразу ответили несколько голосов.

– Но майор занят… ему некогда.

– Он должен нас принять… мы должны ему рассказать…

Капитан Морита был в видимом затруднении. Он смотрел на эти заплаканные лица, в скорбные глаза, на эти страдальческие складки у рта.

Он тяжело вздохнул.

– Хорошо. Но не все. Пусть войдут три делегатки. Всем нельзя – это очень много народа, много шума. Майор очень занят.

Две седых старухи и одна молодая женщина выделились из толпы и пошли за капитаном Морита. Он провёл их в приёмную комнату штаба, и очень скоро к ним вышел майор Исикава.

– Мы хорошо понимаем, – сказал капитан Морита, – почему вы пришли к нам. Но мы очень опасаемся, что не сможем вам помочь.

– Господину майору, – быстро и нервно заговорила молодая женщина, – хорошо известно положение в городе. Партизаны нарушают каждый день условия мирного договора. Каждый день производятся аресты. В тюрьме, в милиции и на гауптвахте уже сотни людей. Много расстреляно. В тюрьме порют, мучают, пытают. С каждым днём всё хуже и хуже. Никто не гарантирован от ареста, от пыток, от смерти на льду Амура. Убивают людей, которые ни в чём не участвовали, – просто сводят старые счёты. Грабят, насилуют женщин, девушек и даже девочек, почти детей. Если дальше будет так – мы все погибнем. Мы просим, мы умоляем майора Исикава спасти нас, спасти наших родных и близких, которые сидят в тюрьме и которым грозит ужасная смерть. Только вы, японцы, можете нам помочь, потому что вас партизаны боятся. Если вы потребуете от них, чтобы они прекратили безобразия, то они прекратят. А иначе нам всем смерть.

Капитан Морита поговорил с майором Исикава, который во время горячей речи женщины не спускал печальных глаз с ее страдальчески подёргивающегося, измученного лица.

– Майор говорит, – сказал Морита, – что японскому штабу очень хорошо известно, что делается в городе. Майор говорит, что ему очень вас жаль и что он собирается потребовать от штаба Тряпицына, чтобы всё это прекратилось. Завтра мы будем требовать, чтобы партизаны исполняли условия мирного договора, который они подписали. Мы надеемся, что они послушаются. Майор очень сожалеет, что партизаны оказались такими плохими людьми.

Обнадёженные женщины простились и вышли из штаба к толпе. К этому времени вокруг женщин скопилось много партизан, привлечённых сборищем у японского штаба. Партизаны лузгали семечки, посмеивались:

– Жаловаться японцам прибежали? Подождите, гадюки, мы вам покажем, как жаловаться. Всех вас изничтожим. А заодно и ваших японцев на Амур отправим. Подожди, дай срок. Всем конец будет!

XXX.

Капитана Морита, поручика Окада и лейтенанта Мияки в штабе Тряпицына встретили его ближайшие помощники – Наумов, Фролов, Нина Лебедева и секретарь штаба, товарищ Чёрный. Японских офицеров провели в большой кабинет, где их ждал Тряпицын. Он сидел за огромным письменным столом – любимым столом убитого партизанами николаевского рыбопромышленника Люри – и небрежно играл, перебрасывая из руки в руку, новеньким офицерским наганом. При появлении японцев он не встал, небрежно ответил на их поклон и широким жестом показал на стулья.

– Садитесь, господа японцы. Чем могу служить?

Его сумрачные, серые глаза с нескрываемой насмешкой упёрлись в гостей. Нина Лебедева села рядом с ним, на край стола, остальные разместились на мягких креслах – разнокалиберных, собранных со всего города.

– Я пришёл к вам, – начал капитан Морита, – чтобы заявить протест от имени майора Исикава против многочисленных нарушений подписанного господином Тряпицыным мирного договора. Господин Тряпицын обещал не трогать городское население и никого не обижать. Но ваши солдаты каждый день арестовывают мирных жителей, отнимают у них имущество, а самих убивают. Наш штаб это знает. Это не хорошо. Культурные люди должны соблюдать договоры. Мы уже несколько раз заявляли вам об этом, но всё идёт по-старому. Вы арестовали сотни людей. Население очень недовольно.

– Я вам отвечу, – медленно заговорил Тряпицын, – что наши русские дела вас совершенно не касаются. Мы арестовываем и расстреливаем врагов народа, потому что так нужно, потому что советская власть жестоко карает всех, кто с ней борется. Если мы не уничтожим этих врагов, – они уничтожат нас. Понятно? Мы отлично знаем, что в ваш штаб бегают жаловаться жёны арестованных нами активных борцов против советской власти. Но мы не можем оставить на свободе этих гадов, этих самых наших смертельных врагов. Все рассказы этих баб, которые к вам бегают жаловаться, – всё это ложь. Никаких обид тем, кто с нами, мы не делаем. Это знает всё население Николаевска. Мы до сих пор не мешали этим бабам бегать к вам, но раз они вводят вас в заблуждение и создают ложные слухи, мы сделаем так, чтобы они больше вас не беспокоили. Товарищ Наумов, распорядитесь, чтобы были поставлены посты и никого из горожан в японский штаб не пропускали. Видите, господин капитан, как мы заботимся о вашем спокойствии.

Японцы поговорили между собою.

– Мы не удовлетворены вашими объяснениями, – сказал капитан Морита. – Мы не можем примириться с таким положением в городе.

– И не надо! – раздражённо крикнул Тряпицын, стукнув наганом по столу. – Мы соблюдаем условия мирного договора и вас, японцев, не трогаем. Весною вы можете спокойно вернуться к себе на родину. Но я не позволю, чтобы вы путались в наши русские дела. Это вас не касается. Понятно?

– Понятно, – невозмутимо продолжал Морита. – Но мы думаем, что советская власть в центре – Хабаровске, в Москве – будет недовольна вашими действиями, господин Тряпицын. Не может быть, чтобы вам дали инструкции обижать население.

– Инструкции! – снова стукнул наганом по столу Тряпицын. – Мне не нужно никаких инструкций! Я здесь хозяин и распоряжаюсь сам. Что касается Москвы, то она вполне одобряет мои действия. Я имею телеграмму от самого Ленина. Товарищ Лебедева, прочитайте телеграмму господам японцам.

Маленькая, вёрткая, смуглая брюнетка, одетая в меха, отнятые у жены коммерсанта Люри, сильно намазанная и напудренная, взяла со стола папку, нашла в ней телеграмму и прочла приятным, грудным голосом – торжественно и с некоторым пафосом:

– «Командующему Николаевским фронтом товарищу Тряпицыну. Москва. Горячий товарищеский привет храброму защитнику диктатуры пролетариата против чёрных банд и японских империалистов. Ленин».

– Как видите, господа японцы, – твердо заговорил Тряпицын, – я имею полное одобрение со стороны Москвы, от самого товарища Ленина, и буду делать в Николаевске всё то, что найду нужным. Так что ваш протест я оставляю без внимания. Ваше вмешательство в наши дела совершенно неуместно, и мы предъявляем вам контр-протест. Сегодня только мы обсуждали вопрос о вашем пребывании в Николаевске, и я очень рад, что как раз вы собрались к нам. Мы все пришли к заключению, что присутствие иностранной вооружённой силы в Николаевске нежелательно, а потому предлагаем вам сдать нам оружие не позднее 11 часов 12 марта. Мы абсолютно гарантируем вам и мирному японскому населению безопасность и поможем вам выехать на родину, когда вскроется лёд на Амуре. Мы рекомендуем вам, когда вы вернетесь на родину, установить там такой же порядок, какой мы установили в Николаевске, – то есть советскую власть.

Тряпицын и все окружающие его захохотали.

Гробовое молчание было ответом Тряпицыну. Потом капитан Морита поговорил с Окада и Мияки и через некоторое время ответил:

– Ваше требование очень неожиданно. Мы думаем, что японский отряд не может это сделать без разрешения Токио. Японские солдаты не могут сдаться.

– Дело ваше, – угрюмо сказал Тряпицын. – Как бы только хуже не было. Вы всё-таки передайте это вашему майору. А завтра мы пришлём наше требование в письменной форме. Нам нужно ваше оружие для борьбы с белыми гадами, а вам это оружие ни к чему: вас никто не тронет.

Японцы молча пошли к выходу. Тряпицын засмеялся:

– Не ждали! Расстроились! Товарищи Наумов, Фролов, Чёрный! Отдайте приказ, чтобы все наши части были начеку. Удвойте караулы, да чтобы ночью половина только спала. Как бы японцы первые не напали.

Вошёл партизан.

– Тебе чего? – спросил Тряпицын.

– Товарища Лебедеву. Её какая-то женщина просит. Чего-то поговорить.

Лебедева спрыгнула со стола, поправила беличью пелеринку, в которую зябко куталась, и вышла в соседнюю комнату.

XXXI.

В соседней комнате стояла у дверей Анна Алексеевна Синцова. Она прислонилась к косяку. Её трясло, лицо было бело, под глазами синели тёмные круги.

– Вам чего, гражданка? – своим мягким грудным голосом спросила Лебедева, подойдя к Синцовой.

– Вы товарищ Лебедева? – дрожащим шепотом сказала Анна Алексеевна.

– Да. А вы кто?

– Я жена учителя Синцова. Я пришла вас умолять, как женщина женщину. Отпустите моего сына!

– Какого сына? О чём вы говорите? Кто вас сюда пропустил, в штаб?

– У меня сына арестовали ни за что ни про что. Ему всего и лет-то семнадцать, ещё реального училища не окончил. Пощадите его! В тюрьме каждый день расстрелы, я боюсь, что и его… Молю вас, как женщину, вы должны понять сердце матери… я измучилась, исстрадалась… Если нужна чья-нибудь жизнь, так возьмите мою. Я уже прожила, а он ведь ещё мальчик. Молю вас…

– Я ничего не могу сказать вам, – Нина Лебедева терпеть не могла слез, но что-то шевельнулось в ней при виде этих огромных, скорбных глаз.

– Молю вас… на коленях… – Анна Алексеевна медленно опустилась на пол.

– Ах, не нужно… что вы! – Лебедева сделала досадливый жест. – Я ничего не могу… впрочем, подождите… встаньте, да встаньте же. Как зовут вашего сына?

– Леонид Синцов.

– Подождите здесь. Если списки арестованных сейчас в штабе, я попробую узнать, в чём дело. Садитесь вон там, в углу.

Лебедева ушла. Анна Алексеевна ждала минут пятнадцать. Вернулась Лебедева совсем другая – гневная, раздражённая.

– Как вы смели лезть сюда в штаб?! Ваш сын арестован, как активный контрреволюционер, боровшийся с оружием в руках против советской власти. Его ждёт наказание, его будут судить. Идите отсюда немедленно, пока я не приказала вас арестовать. Гончаров! Дневальный! Кто пропустил эту женщину в штаб? Вывести её немедленно – и чтобы это больше не повторялось! Нахальство – пришла просить за белого гадёныша!

Уже в коридоре плачущая Анна Алексеевна всё ещё слышала разгневанный голос, из мягкого и грудного ставший визгливым и отвратительным.

XXXII.

Майор Исакава был спокоен и нетороплив. Положив перед собою на стол план Николаевска, он говорил своим офицерам, поблёскивая золотой оправой очков:

– Нам не на кого больше рассчитывать. Мы отрезаны от всего мира. Наша радиостанция разрушена партизанами. Токио не знает, в каком отчаянном мы положении. Да если бы и знали, что здесь происходит, всё равно раньше, чем вскроется Амур, помощи ждать неоткуда. Мы предоставлены самим себе. После ультиматума, который нам предъявил Тряпицын, нам остаётся только предупредить партизан и выступить раньше, чем нападут они. В неожиданности – наш единственный шанс. Я собрал вас сюда всех – и старших унтер-офицеров, чтобы объяснить, как мы должны действовать. Помните, что всё должно делаться скрытно, чтобы партизаны не догадались раньше времени. Прежде всего нужно обезвредить их штаб. Нападение на него – наша первая задача. Я приказываю – рядовых партизан щадить, только отнимать у них оружие. Мы не должны уподобляться этим пьяным бандитам. Помните, что мы – представители императорской армии и не должны опозорить своего оружия насилиями. Я прошу объяснить вашим людям серьёзность момента, я требую, чтобы каждый исполнил свой долг до конца. Помните, что у нас только два выхода – победа или смерть. Мы постараемся победить, но мы должны быть готовы и к смерти. Прикажите солдатам одеть всё чистое, накормите их. Пусть каждый возьмёт столько патронов, сколько может взять: ведь нас могут разъединить. Если меня убьют, команду принимает капитан Морита. С его смертью старшинство переходит к поручику Окада. Побольше инициативы, побольше смелости – и мы победим это вооружённое стадо. Есть вопросы?

– Господин майор, разрешите доложить, – спросил капитан Морита. – А не правильнее ли было бы вооружить всех наших мужчин из нашей колонии? Это увеличит нашу силу.

– Я думал об этом. Но у нас нет времени собрать всех сюда. Японцы рассеяны по городу. Увы, партизаны застали нас врасплох. Всякое передвижение даже штатских японцев по городу вызовет немедленное нападение на них. Нет, поздно. Я молю Небо, чтобы мы победили – иначе погибнем не только мы, но и все мирные японцы. В этом со мной совершенно согласен наш консул Исида: только его одного я предупредил о выступлении. Я сказал ему, что все мы готовимся к смерти, что выхода нет – только победа или гибель. Я думал также, что следует напасть сразу на тюрьму и освободить русских, чтобы они нам помогли. Но там почти нет военных, и у нас мало оружия. Я очень боюсь, что партизаны их всех перебьют. Но что делать, господа? Если мы победим, то спасём всех, если будем разбиты – погибнут все. Теперь слушайте, как мы должны действовать…

Майор Исикава склонился над планом города. Офицеры тесно окружили его.

XXXIII.

Прежде чем идти к роте, капитан Морита побежал в свою комнату. Над кроватью висела большая фотография молодой женщины с грустными глазами, нежным цветом лица и пухлыми губами.

– Прощай, Мицко! Я знаю, что буду убит и не увижу тебя. Бедная моя, душа моя, цветок мой. Как сложится теперь твоя жизнь? И наш сын… наш маленький Юзо…

Капитан вытащил из бокового кармана кителя бумажник, осторожно извлёк завёрнутую в бумажку маленькую фотографию, с которой посмотрели на отца смышлёные чёрные глаза мальчика лет двенадцати.

С минуту капитан неподвижно смотрел на карточку, потом бережно положил обратно в бумажник, который сунул в карман.

Ещё раз посмотрел на портрет жены, поклонился ему низко, низко – и выбежал из комнаты.

XXXIV.

Первыми же пулемётными очередями по дому Нобеля, где находился штаб партизан, были убиты начальник штаба Наумов, фельдшер Смирнов и секретарь Чёрный. Тряпицын был тяжело ранен в ногу. Подожжённый японцами дом Нобеля ярко осветил чёрную ночь, искрящийся, глубокий снег, тёмные фигурки наступающих японских солдат. Сухо постукивал пулемёт, и изредка сверкали во тьме вспышки ответных выстрелов растерянных, смертельно перепуганных, заметавшихся по городу партизан. Загорелись другие дома.

Раненого, стонущего Тряпицына Фролов, Железин и Нина Лебедева потащили задворками в соседнюю квартиру Эккерта, доверенного фирмы Нобеля. Жена Эккерта, беременная, белая от ужаса немка, дрожащими руками перевязала стонущего Тряпицына. Он лежал на кушетке, сразу осунувшийся, бледный, но всё с той же ненавистью и упрямством в серых красивых глазах.

– Телефон… телефон у вас есть? – хрипло проговорил он, морщась, когда тугой бинт сдавил ему ногу.

– Есть, есть, – торопливо ответила Эккерт.

– Я позвоню, Яков Иванович, – сказал Фролов. – В Чныррах, товарищу Лапте?

– Я сам, – решительно бросил Тряпицын, кривясь от боли. – Тащите меня в кресле.

Его подтащили к телефону.

– Товарищ Лапта? Приказываю тебе немедленно идти в город и вступить в бой с японцами. Ваши лыжники – лучшая часть. Всех убегающих трусов расстреливать немедленно, на месте. Японцев мало, мы постепенно окружим их. Я ранен, но буду руководить боем. Всё доноси мне. Предоставляю тебе право командовать, как найдёшь нужным. Приказываю всех белых гадов, кто сидит в тюрьме, в милиции и на гауптвахте, уничтожить, как только придёшь. Нам будет плохо, если японцы освободят гадов и вооружат их. Приказываю торопиться.

Так был произнесён смертельный приговор несчастным жителям Николаевска.

XXXV.

К моменту выступления японцев состав той камеры, в которой сидел Леонид Синцов, переменился: почти все, кого он увидел, когда его привели, были убиты.

Полумёртвого, истерзанного священника Воецкого куда-то перевели. В камере было человек 50–60 полулюдей-полутрупов. Был здесь похожий на тень, измученный пытками и поркой инженер Комаровский – тот самый, который приветствовал приход большевиков, инженер Курушин, бухгалтер Вишневский, моторист Прутков, юнкер Адамович, коммерсант Аккерман и другие, не знакомые Синцову люди.

Ночью все вскочили, трепещущие, бледные, с расширенными глазами. Прислушивались к выстрелам, к пулемётной дроби сначала с ужасом – не новые ли массовые расстрелы? Но систематичность пулемётного огня и многочисленность очагов перестрелки показывали, что в городе идёт бой.

Тогда в валившихся, напоенных смертельной тоской глазах заискрилась безумная надежда – неужели спасение?

– Японцы! – зашептали пересохшие губы. – Японцы выступили!

Смотрели друг на друга и верили, хотели, жадно хотели верить, что вот скоро, сейчас, может быть, откроются двери тюрьмы, что придут спасители, что страшные дни и особенно ночи, наполненные избиениями, пытками, смертью, кровью, останутся где-то позади, в далёком прошлом, как кошмар, как сатанинское наваждение.

В тюрьме, по коридорам, забегали партизаны, заговорили беспокойно, тревожно, испуганно. Перекликались, растерянно звонили по телефону, что-то приказывали друг другу, матерились. Об арестованных как будто забыли, будя в их душе с каждой минутой всё большую радость.

Но уже под утро эта радость снова сменилась ужасом. Скрипя сапогами по укатанному снегу, во двор тюрьмы торопливо вошёл большой отряд. Коридоры наполнились грохотом многочисленных шагов, стуком прикладов, грубыми, пьяными голосами. Кто-то властно распоряжался, кричал, ругался. Потом прошёл по коридору, крича в глазки камер: