Текст книги "Краткая история российских стрессов. Модели коллективного и личного поведения в России за 300 лет"

Модели коллективного поведения меняются

Есть масса любителей похоронить то или иное общество, потому что его модель коллективного поведения ни на что не способна. Она плоха, она инертна, она жестока, она обрекает общество на бедность или даже на вымирание.

Все это не так. Модели коллективного поведения меняются. У этого есть огромный международный опыт. В послевоенной Европе – Германия, Италия, Испания, Португалия, Греция. В Азии – Япония, Южная Корея, Китай с Гонконгом, Тайвань, Сингапур, Малайзия, за ними вдогонку – Индонезия и Вьетнам. Огромны изменения в Индии. На Ближнем Востоке – Дубай.

Разве азиатские общества стали англосаксонскими? Или превратились в континентальную модель Европы? Нет, конечно. Но став более открытыми, более свободными, более индивидуалистическими, более «горизонтальными», получив прививку от западных обществ, они, сохраняя свою самобытность, смогли решать главную задачу – жить как можно дольше и лучше семьям и людям, быть быстрее, быть технологичными, быть богаче и жизнеспособнее как народы.

Они смогли найти «золотую середину» между свободой и принуждением, которого всегда было слишком много.

Это ждет и Россию, и все постсоветские страны. Они никуда не денутся – рано или поздно.

Что еще почитать

У автора. Легко найти в Интернете.

О моделях экономик:

• Рынок ценных бумаг России: воздействие фундаментальных факторов, прогноз и политика развития. М.: Альпина Паблишер, 2002. С.211–232.

• Финансовое будущее России. М.; Кнорус, GELEOS, 2011. С. 356–363.

• Финансовый конструктивизм. М.: Лингва-Ф, 2014. С. 128–161.

Иранская модель:

• Миркин Я. Что происходит, когда страну отрезают от ресурсов, денег и технологий // Российская газета, 25.01.2022.

• Миркин Я. Предисловие // Рипинская П. Иран. Экономика под санкциями. М.: АСТ, 2022. С. 7–13.

В. Кандинский

Часть II
Наша модель коллективного поведения

Как мы живем?

То маслицем намазать, то под зад коленкой. Время, как ни штопай, следует полосами. Это циклы, тренды (при всей неоднозначности того, что происходило внутри):

1797–1801 – ужесточения, Павел I, структурирование;

1801–1825 – либерализация, Александр I, парламентские проекты;

1825–1855 – централизация, свертывание власти в жгут, Николай I;

1855–1881 – либерализация, Александр II, реформы, представительство;

1881–1894 – закручивание, Александр III, административное давление;

1894–1917 – вынужденная либерализация, Николай II, парламент, февраль;

1917–1921 – октябрь, военный коммунизм, всё – административно;

1921–1931 – либерализация, НЭП;

1931–1953 – сбор всего в кулак, административная система, Сталин;

1954–1970 – либерализация, оттепель, экономическая реформа;

1970–1985 – централизация, бюрократизация, концентрация;

1985–1998 – либерализация, децентрализация, разгосударствление, разнос;

с 1998 – шаг за шагом концентрация власти, сгущение государства.

Большие качели. Как и за кордоном.

Это циклы в 15–25 лет, хотя были и короче, и длиннее. У них есть причины, никакой тайны. Живая пульсация общества. То отпустить, чтобы дышало, то придавить, чтобы удержать. То дать волю, чтобы полный вперед, то зажать, чтобы не упустить.

Наша особенность: сто с лишним лет в России – из крайности в крайность. Амплитуда чрезмерна. Из одного перебора в другой.

Ну а дальше? Никто не скажет когда, но жизнь сама отпустит вожжи. На дистанции в 5—10 лет. Скорее всего, это случится. Если, конечно, мысленно продолжить этот ряд.

Что еще? Действие равно противодействию – закон жизни больших систем. Чем дальше мы зайдем в том, что называется «сверхконцентрация власти», тем сильнее будет обратное движение.

Маятника никто не отменял.

Лучше не нужно. Просто из чувства самосохранения. Ради любви к тем, с кем мы вместе, в одно время живем. Любовь и жалость здесь – одно и то же.

Но жалость, обращенная к народу, – редкость в нашей истории.

Крайности изменений

Начало XVIII века, реформы Петра I – утроение податных тягостей, всеобщее разорение и одновременно – то ли убыль населения, то ли уход его в тень, чтобы государство не видело – по крайней мере на 20 % (П. Н. Милюков, 1905). Модернизация второй половины XIX века – кампания террора. Октябрьская революция, 1917–1921 гг. – убыль населения на 8—10 % (Питирим Сорокин, 1923). Сталинская модернизация, 1930-е – убыль населения на 4–5 % (А. Вишневский. Демография сталинской эпохи, 2003). Реформы 1990-х – убыль населения на 1,3 % в 1991–2000 гг. (прямая убыль, без учета нерожденных детей) (Росстат, МВФ).

Да, победа в Великой Отечественной войне! Мы плачем, мы гордимся, мы встаем на колени. Но какой человеческой ценой – перемолотые миллионы жизней! На каждого немца погибли трое советских. По меньшей мере трое.

300 лет реформ в России, модернизационные рывки, множественные попытки догнать Запад – все это всегда, за немногим, происходило «железной рукой». Самым жестоким способом, с огромными потерями населения.

Это закономерность? Были бы наверху Иванов, Петров, Сидоров – это все равно случилось бы? Кажется, что исторический «закон крайностей» действует в России. Жесточайшие вертикали, пронизывающие общество, или сами ломают, или их ломают. Победы, великие победы – через великие утраты жизней.

Всегда остается вопрос: нельзя было тех же или даже гораздо лучших результатов достичь не расстрельным способом? Но история не имеет сослагательного наклонения.

Крайности моделей общества

Есть две крайности, между ними ходит, как маятник, любое общество, любая страна. Свернешь резко направо – царство вседозволенности, полная анархия, взрывающая экономику. Шоки, торговые войны, право сильного, беззащитность и, как апофеоз, бедность большинства семей. Нет желания и сил думать, к чему-то стремиться, зарабатывать. Выживание – не лучший способ для развития.

Налево – другая крайность. Всевластность государства и крупнейших олигополий. Джунгли правил и надзора, сквозь них невозможно пробраться, не нарушая. Человек, ставший дворней, служивым, обладающий лишь малым имуществом, его пытаются втиснуть в рамки жестких технологий, немыслимой отчетности и надзора. Препоны и запреты отбирают время жизни, когда нужно действовать и думать. Человек творческий, принимающий риски, замирает, как пойманный. Он безвольно повисает, и чаще всего ему остается только эмиграция – внутренняя или внешняя.

Крайности сходятся. Что резко налево, что направо – за ними бедность, короткие временные горизонты, бессилие частного лица и, самое главное, технологические тупики для развития.

Это общества времянок, пирамид и хибар. Инновации? Миллионы идей и продуктов? Никак нет. Они – функция от свободы думать, быть подвижным, спокойно наращивать имущество и доходы на долгие времена.

Баланс между крайностями

Все общества, все страны живут между этими крайностями. Самые успешные из них – те, что нашли лучший баланс между принуждением и свободой думать, добывать, достигать и накапливать. Англосаксонская, континентальная (европейская), скандинавская (ее разновидность), азиатская, латино-американская, иранская модели экономик – все это разные степени свободы и концентрации собственности. И разная глубина вмешательства государства в частную жизнь.

Каждая из этих моделей не случайна. Они рождаются из прошлого обществ, из их традиций, ценностей, из того, кем является «коллективный человек». Но мы точно знаем, что экономики-победители – всегда стаи свободно мыслящих, самостоятельных людей, поощряемых в этом государством, но регулируемых так, чтобы не допускать анархии, общественных взрывов и сверхмонополий в любой области жизни.

Такие «всепобеждающие» общества всегда основаны на дисперсной собственности. На «золотой середине» между свободой и несвободой, между частными и общими интересами. Любые сверхконцентрации в имуществе и экономической власти, любой резко правый или левый уклон лишают людей, двигающихся и думающих, надежды и времени, прививая им страх и беспомощность.

Экономика, огосударствленная на 80–90 %, – неживая. Ее антипод, псевдолиберальное общество, в хозяйстве которого государства на грош, на 5—10 %, а крупнейших олигополий, экономических баронов и князей – на 70–80 %, нежизнеспособно. Это миры времянок, дворни, зарплатных рабов, технологического тупика, подавленного мышления. Экономика, состоящая из крупной собственности до 25–30 %, государства – до 10–15 %, а в остальном – основанная на имуществе и доходах среднего класса, мелкого и среднего бизнеса – только она живая.

Мы и крайности

Веками Россию клонит в крайности – «царство несвободы». Попытки либерализации (1860-е, реформы Столыпина, февраль 1917-го, 1990-е) неизменно заканчивались откатом к жесткости. Наше общество вновь и вновь обретало вертикали, железную руку, пронизывалось всеохватывающей властью.

А что потом? Асфальт, из-под которого нужно пробиваться всему живому.

Это не слова осуждения. Не стон и не плач. Просто факты жизни, которые стоит изменить – перестать быть страной крайностей и стрессов. Нет ничего невозможного, есть огромный опыт других стран.

Но об этом позже.

Мы все готовы сделать так, чтобы следующие поколения в семье не начинали с нуля. Дать им стартовые точки активов, финансов лучше, чем у нас самих.

В России это сделать тяжело.

XX век в России – 2 гиперинфляции, 4 денежные реформы, деноминация. Войны, революции, отъем государством семейных активов: 1917–1918 гг. («черный передел», изъятие активов имущих и среднего класса), конец 1920-х (убийство НЭПа, частных предприятий), 1930-е (коллективизация, раскулачивание, изъятие ценностей в городах).

Каждое поколение теряло свои активы, начинало с нуля.

XXI век – пока продолжение этой истории. Уже 4 кризиса, 5 девальваций и 4 пенсионные реформы.

1) 1–2 раза в 10–15 лет в России происходит кризис. Девальвация, вспышка инфляции, потеря денег. Это обычная статистика таких развивающихся стран, как Россия. Доказано академически.

2) Каждое поколение россиян теряет свои активы, а новое начинает жизнь с нуля. Приблизительно раз в 20–25 лет. Верно в XX веке, а может быть, и в XXI веке.

3) Каждую семью за последние 30 лет грабили 3–4 раза (разные люди и разными способами).

4) Государство любит выжимать. В нем и правилах, им создаваемых, нет ничего постоянного. В сырьевой, рентной экономике отношения государства с населением – всегда торг. Главный тренд – больше взять, меньше дать. Надейтесь прежде всего на себя.

5) Имущество отнимают финансовые рынки. На них крупные и профи кушают мелких и малограмотных. Все равно, что слепому и глухому вступить на дорогу, по которой мчатся грузовые фуры.

6) В управлении нашими активами сильна генетическая память. Память о том, что любыми активами семья владеет временно. Для отъема всегда кто-то найдется. Поэтому мы все – во времянках.

7) Только 1–2 % активов российской семьи способно пережить 3–4 поколения. Иное – большая редкость.

8) Новые кризисы, как, впрочем, и подъемы всегда впереди. Никогда не кончатся.

9) Стабильности не будет. Жизнь нашего имущества – большое приключение.

10) Это значит, что то, что мы делаем, основано на времянках.

11) Короткие временные горизонты заложены в основу нашего коллективного поведения.

Попробуйте найти гражданские строения XVI–XVII вв. Есть церкви, есть дворцы, но обычных домов, в которых жили бы обычные люди, – их почти нет. Да и дерево – не такая прочная вещь. Построишь – а потом оно исчезает век за веком. Все исчезает, как будто каждому поколению нужно строить заново. «Хрущевки» – временные конструкции, а строения начала XXI века, реинкарнацию хрущевок в 30–40 этажей, все равно придется ломать, ибо построены они точно не на века.

Все – временно, все – ненадолго. Дороги, бедные наши дороги, когда-нибудь о вас можно будет сказать, что вы везде хороши? А коммуникации – они не на живую нитку? Огромная их часть в России требует замены (Росстат).

«Нормативка», растущая по экспоненте, административные реформы, идущие с высокой скоростью, – нет ничего в институтах, что бы задержалось надолго, потому что проще всего менять по форме, не меняя по существу, оставляя при этом великое, избыточное здание государства.

Трудно думать на 2–3 поколения вперед, трудно строить имущество и жизнь для тех, кто будет потом, потому что знаешь заранее: что-то случится, что-то возникнет как будто ниоткуда и разрушит все то, что ты пытался сделать, до основания.

А если так, то зачем стараться и к чему стремиться?

Так возникают времянки как способ бытия, в чем бы они ни выражались.

Нам очень нужно изменить это, раз и навсегда.

У 65 % населения есть деньги для приобретения еды и одежды, но телевизор и холодильник – уже с трудностями. 3 % объявляют себя нищими, 15 % – бедными. На богатых и «обеспеченных» (нет проблем купить холодильник) остаются 4 % и 14 %, соответственно.[5]5
  Куда идешь, Россия? Экспресс-информация / В. К. Левашов и др. М.: ФНИСЦ РАН, 2021. С. 43.


[Закрыть]

Доверяют власти по вертикали (64 % – Президенту РФ, 51 % – правительству), то же количество – армии (60 %), но отказывают в доверии банкам и предпринимателям (9 %).[6]6
  Там же. С. 16.


[Закрыть] Больше чем 40 % объявляют, что «сколько ни работай, материального благополучия не обеспечишь».[7]7
  Там же. С. 22.


[Закрыть] 54 % считают, что государство пока не выполняет своей обязанности по обеспечению достойной жизни граждан (опрос в сентябре 2020 г.).[8]8
  Социальное государство и гражданское общество в условиях реализации национальных проектов / В. К. Левашов и др. М.: ФНИСЦ РАН, 2021. С. 47.


[Закрыть] Обратите внимание – обязанности! По мнению 68 % опрошенных, «России нужна твердая рука», 71 % отказываются от перемен в пользу стабильности, они хотят именно стабильности.[9]9
  Куда идешь, Россия? Цит. соч. С.27.


[Закрыть]

Общество перенасыщено идеями коллективизма, оно пронизано «левизной». По опросам для 44 % социализм и порядок – синонимы, для 38 % социализм – это коллективизм, для 29 % он равнозначен справедливости. А что такое «капитализм»? Для 45 % – «власть узкой группы людей», для 28 % означает социальную незащищенность, для 23 % капитализм – синоним бедности. 17 % видят будущее России в «социализме» Швеции, 11 % – ура китайскому социализму, но только 9 % хотели бы в России общества по модели Германии, США, Франции, Великобритании (опрос в декабре 2020 г.)[10]10
  Там же. С. 16, 30, 31.


[Закрыть].

Большинство населения «влюблено в государство»: 65 % считают, что роль государства необходимо усилить в самых разных сферах, включая экономику и бизнес («Государство и общество», ВЦИОМ, опрос в январе 2021 г.). Всего лишь 28 % за то, чтобы вмешательство государства было минимальным. А какова главная обязанность государства? Для 96 % – оказывать социальную поддержку и заботиться обо всех. А о чем, собственно, заботиться! В первую очередь, здравоохранение и образование, на 3-м месте – «новые производства», обеспечение жильем – на 4-м (там же, ВЦИОМ). Они – «люди государевы»

Преобладающая философия жизни? «Работу и зарплату мне дает крупный (государство, бизнес), у него же я лечусь, отдыхаю, учусь сам и учу своих детей, получаю жилье или даже льготные ссуды на жилье. Мне это положено, для меня все это распределят и до меня и моей семьи доведут. Да, я служу у «них», «они» мне обеспечат стабильность, а на мой век мне хватит».

Такова философия службы, и она побеждает, пока есть сырье, пока на него есть спрос и потоки сырья и валюты могут обеспечить приемлемый уровень жизни.

Модель коллективного поведения жестко формирует модель общества / модель экономики (не без обратной связи, конечно).

Какая модель экономики сложилась в России за 30 лет? Доля государства в капиталах 10 крупнейших национальных компаний: Россия – 88 %, Германия – 11 %, Франция – 17 %, Бразилия – 50 %, Индия – 59 %, Малайзия и Индонезия – 68–69 %, Китай – 96 % (2013, ВЭФ).[11]11
  Büge M., Egeland M., Kowalski P., Sztajerowska M. State-owned Enterprises in the Global Economy. WEF, 2 May 2013.


[Закрыть] Наш главный тренд – рост влияния государства в экономике, все большая концентрация ресурсов, денег, мозгов в центре, в столицах. Укрупнение, усиление вертикалей по всем фронтам. Модель экономического роста – всё вокруг бюджета. Каждый крупный промышленник или аграрий добивается бюджетных субсидий, налоговых льгот, софинансирования из бюджета на что угодно (инвестиции, возмещение затрат на ссудный процент, лизинг, НИОКР, разницы в ценах и тарифах).

Но такая модель роста заранее обречена на поражение. Бюджет – не резиновый. Он не может выдержать и пушки, и масло, и инвестиции, и постоянную откачку средств в избыточные резервы. Так не бывает.

А что внизу? Экономика большинства регионов очень зависит от того, найдутся ли для них федеральные проекты. Удастся выбить средства – живы, цветем. Нет – всё хуже. А еще от того, какие расходы и какого размера дефициты бюджетов регионов удастся возместить из центра. В госфинансах та же логика – собрать как можно больше наверх, а потом частично раздать вниз.

Всё вместе – экономика вертикалей. Конечно, это не административная система (в ней Россия жила 70 лет). Нет 100 % собственности государства на предприятия. Нет на 100 % централизованного распределения ресурсов. Это не тотальное прямое управление, вечно не успевающее за жизнью, не «сталинская модель» экономики. Но все-таки – избыточная централизация. Крупнейшие активы сбиваются в пакеты, упрощаются – и ими управляют сверху вниз, с «командных высот экономики». То же – с землей. Доля госсобственности на землю выше, чем до 1917 г. А частные земли все больше укрупняются в латифундии, зависящие от преференций государства.

Это – экономика перевернутой пирамиды. В ее основании (семьи) слишком мало собственности. Семьи слишком зависят от куска «сверху». Малый и средний бизнес подавлен. Уже годами его доля не выше 20–22 % ВВП (в ЕС до 50–55 %).

В такой экономике служат, а не действуют. Конкурсы в вузы, где готовят служащих, зашкаливают. В ней неважно себя чувствуют инновации. Крупные структуры малоподвижны, плохо принимают все новое, особенно со стороны. Нет бульона из мелких генераций идей, когда все кипит.

Такая экономика неизбежно основана на взгляде, что люди – «вторая нефть», что они готовы жить и работать правильно, только если их принудить. Всегда желают выскользнуть, убраться в щели, там накопить жирку. Значит, нужно знать о них всё (надзор); извлечь у них всё, что им не нужно (налоги); изъять, что скрыли, копят в серости (жесткие законы и сила). Население должно быть прозрачно для властей. Из года в год наращивать учет, контроль, способность достать до каждого, когда он – «не туда».

В такой экономике вечны переделы собственности. Всегда времянки, потому что бизнес в любой момент может стать целью враждебного поглощения. Или объектом для укрупнения в госсекторе. Или будет мешать какому-то проекту. В ней не строят бизнес для следующих поколений. Взять свое – и исчезнуть.

В такой экономике, как ни борись с офшорами, бизнес будет стремиться вывести за границу капиталы, активы, прибыли. Многие годы Россия является чистым экспортером частных капиталов. Давным-давно доля офшоров во входящих/исходящих прямых иностранных инвестициях примерно 60–70 %.

Такая экономика неизбежно настроена на торможение. Низкая доступность кредита для бизнеса, сверхвысокий процент, избыточные налоги, тяжелейшие административные издержки, огосударствление, денежное опустынивание регионов – и, наоборот, сверхконцентрация ресурсов и собственности в Москве.

Что еще? Это «экономика наказаний», а не стимулов. Объемы Уголовного кодекса и Кодекса об административных правонарушениях выросли в три с лишним раза с момента их принятия.

В России огромный дефицит инвестиций, но зато – избыточные резервы. Фонд национального благосостояния (ФНБ, деньги из бюджета) в 2020–2021 гг. – больше 150 млрд долл. В начале 2020-х мы – 4-е в мире по международным резервам (больше 600 млрд долл.), 5-е по запасам золота у Центрального банка, но 11-е в мире по номинальному ВВП. Эти деньги (золото не в счет) долгие годы лежали за рубежом, не расходовались ни на инвестиции, ни на «социалку». В феврале – марте 2022 г. больше половины живых денег из международных резервов / ФНБ были заморожены на Западе.

В итоге – еле ползем. Многие годы инвестиции в России – до 21–23 % ВВП. Для быстрого роста нужно гораздо больше, хотя бы под 28–30 %.

Это тупиковая модель экономики. Она вымывает из страны самых лучших, самых активных, тех, кто готов брать на себя риски, создавать проекты, генерировать идеи!

Какую модель экономики мы создали?

В 1990-е мы пытались строить англосаксонскую модель как цель, как то, что нужно всем. Не получилось – мы другие. Даже сама попытка вызвать к жизни, сразу и немедленно, свободные силы рынка в крупнейшей экономике, бывшей до этого 70 лет командной, привела к огромным разрушениям. К миллионным потерям людей – не только предприятий и технологий, вытесняемых внешней конкуренцией и тяжелыми внутренними условиями инвестиций.

Тогда началась вторая попытка – уйти в китайскую модель. С 2000-х эта идея все больше овладевала элитой. Управляемость, вертикали, больше государства, чем в 1990-х, больше мощи в одних руках, всеобъемлющий контроль за населением, одинаковость массового сознания.

Но мы – другие. На нас не «натянешь» азиатскую модель коллективного поведения людей. Мы не добьемся так высочайшей производительности и дисциплины, мы, скорее, разбежимся по серой, неформальной экономике, по своим углам, озираясь по сторонам – мы люди маленькие, на наш век хватит.

Китай в своей модели неизбежно идет по пути приращения рыночных свобод, он подчинен задаче преодоления дичайшей бедности, в которую был погружен еще 20 лет назад. В Китае – растущий средний класс. У нас обратный тренд – пусть медленное, но сжатие рынка, и есть риски, что мы можем сползти к закрытой, почти командной экономике.

Мы построили латиноамериканскую модель. Больше 20 лет глобальные инвесторы считали, что Россия – аналог Бразилии, и наоборот.

С 2022 г. есть высокие шансы уйти в иранскую модель или даже в командную, мобилизационную экономику.