Текст книги "Есть ли снег на небе"

Под вечер во двор въехал богатый экипаж, целая карета из обильно лакированного дерева, с зеркальными стеклами дверей, красными спицами высоких колес и кучером в ливрее. Кучер шустро соскочил на землю, открыл зонтик и помог выбраться из кареты пожилому тучному господину. Господин был одет с тщеславной броскостью богатого купца, заработавшего много денег, но так и не успевшего приобрести ни приличных манер, ни хорошего вкуса.

Господин уселся в зале и приказал подавать обед. Ел он долго и тщательно, обгладывая кости, подбирая корочкой хлеба остатки подливы. Капли жира стекали по бритому подбородку, господин то и дело вытирал их салфеткой с вензелем. Хася зажгла свечи, и голая лысина господина засверкала под бликами огоньков.

– Каким ветром к нам занесло эту важную птицу? – удивлялась Хася.

– Лошади устали тащить экипаж по грязи, – отвечал Ихиель, – вот и завернули на отдых. А иначе бы и в голову не пришло, не по чину им останавливаться на нашем дворе!

Отобедав, господин подозвал к себе хозяина:

– Присядь, Ихиель, хочу поговорить с тобой.

– Откуда вам известно мое имя? – удивился шинкарь.

– Мы с тобой давно знакомы, – усмехнулся господин. – Неужто не признал?

– Нет, не признал.

– Меня зовут Шебсл. Когда-то я был габаем в Люблине.

– Не может быть! – вскричал Ихиель. – Шебсла я хорошо помню, солидный еврей, с бородой, в черной ермолке.

– Эх-эх! – Шебсл огладил ладонью бритый подбородок. – Все меняется в этом переменчивом мире, дорогой Ихиель. Маленькие деревья становятся большими, реки меняют свои русла, пустыни засыпают плодородные оазисы.

– Мы были уверены, что разбойники забрали деньги, а вас убили!

– Разбойники… да, разбойники. – Шебсл расхохотался. – А я выжил, как видишь, и даже весьма преуспел, весьма, весьма. Нажил крупное состояние и вот сейчас женюсь. На молодой красавице паненке. – Он сложил пальцы правой руки вместе и со смаком поцеловал. – Ох, какая пышечка, какая душечка, розовая и тугая, точно яблочко. Из старинного шляхетского рода, так что, дружок, скоро я куплю титул и тоже стану аристократом. За золото сегодня покупается все что угодно!

– После вашего похищения я несколько раз ездил в Люблин, – сказал Ихиель. – Когда стало ясно, что вы пропали и уже не вернетесь, мы с женой вернули в синагогу взятые у вас на хранение общественные деньги.

– Что? – Шебсл встрепенулся. – Вы вернули деньги?

– Ну да, те, которые были в шкатулке, 1250 злотых.

– Ой дурак, ой простофиля! – Шебсл хлопнул столу пухлыми ладонями. – Да не было там никаких денег! И разбойников тоже никаких не было. Я все это подстроил, чтобы безнаказанно забрать злотые и начать новую жизнь в Данциге. А ты, известный своей честностью дурень, должен был просто подтвердить грабеж. Вижу, мы хорошо все сыграли, если ты так поверил, что свои денежки в синагогу отнес.

– А Грицька за что? – спросил Ихиель. – За что душу человеческую погубили!

– Подумаешь, гоем больше, гоем меньше!

Вместо ответа Ихиель возмущенно передернул плечами.

– Нет, ну ты же просто идиот! – вскричал Шебсл. – Кто тебя просил возвращать деньги?? Ни по какому закону ты не должен был это делать!

– Я сделал так, как подсказали мне сердце и совесть.

– Ты дурак с глупым сердцем и ненормальной совестью! – Шебсл встал из-за стола. – И напрасно думаешь, будто я дам я тебе эти деньги. Держи карман шире, голубчик! Хотя, – он усмехнулся, – для меня сегодня это такая мелочь, что просто смешно.

– Не надо мне ничего давать, – усмехнулся в ответ Ихиель. – Мне уже Бог вернул, и куда больше, чем я мог рассчитывать.

– Вот тебе за обед и за корм для лошадей. – Шебсл небрежно бросил на стол несколько золотых и вышел из шинка.

Смеркалось, холодный злой дождь колотил по грязи. Отдохнувшие лошади взяли разом, и вскоре экипаж скрылся за танцующей водяной завесой.

– Бедный человек, – шептал Ихиель, глядя вслед экипажу. – Бедный, бедный человек! Потерял все, что имел, а взамен получил только деньги, всего только деньги.

Свеча в лесу

Солнце еще не поднялось над горизонтом, а по лесной дороге уже катилась телега с двумя хасидами. Им не терпелось поскорее попасть в Меджибож, к великому праведнику и чудотворцу ребе Боруху, внуку самого Бааль-Шем-Това.

Хасиды встали до света, помолились и двинулись в путь. Завтракать решили по дороге; остановиться у какого-нибудь старого колодца, вытянуть из замшелого сруба ведро и съесть по куску хлеба с луковицей, запивая ломящей зубы ледяной водой. По дороге к ребе все вкусно и все наполнено неизъяснимой тайной, блаженством ожидания чуда. Ведь каждая встреча с ребе Борухом – подлинное чудо, дарованное хасидам по непонятной милости Небес.

Медленно тянулись темные поля, засеянные горохом и рожью. Постепенно край неба начал багроветь, в старых седых тополях проснулись и загалдели вороны. Вот уже просветлел воздух, прояснилась дорога, стали видны поля, по зардевшемуся небу поплыли пухлые белые тучки.

Дорога свернула в лес, и синие сумерки снова накрыли путников с головой. Вдруг среди деревьев забрезжил огонек. Желтый, мерцающий, словно огонь свечи.

Хасиды недоуменно переглянулись: откуда взяться свече посреди девственного леса? И хоть души рвались в Меджибож, любопытство пересилило, хасиды остановили лошадь и пошли на огонек.

Вот так бывает и с самыми возвышенными натурами. Святой трепет, отрешенность, горний мир и чистое служение пасуют перед горящей за деревьями свечой. Со всеми такое случается, поэтому не станем осуждать хасидов, а посмотрим, что случилось дальше.

В неглубокой ложбинке обнаружился могильный холмик. На почерневшем от дождей, покрытом лишайниками надгробном камне значилось: «Тут покоится Мойше сын Амрама, который боролся со своим злым началом больше, чем праведник Йосеф».

Перед камнем стоял заржавевший фонарь, в нем под защитой треснувших стекол бился желтый язычок пламени. И что все это должно означать? Мир полон загадок, где в них разобраться простому человеку?

«Расскажем про могилу ребе Боруху», – решили хасиды, сделали зарубку на ветле у дороги, чтобы при надобности отыскать место, и поспешили в Меджибож.

Много, ох как много хочет рассказать хасид своему ребе. Поведать о делах, спросить совета, услышать благословение. Но ребе иногда мыслит по-иному, чем хасид предполагает. Так и на этот раз больше всего ребе Боруха заинтересовала могила в лесу.

– Я хочу ее увидеть своими глазами! – воскликнул он. – Собирайтесь, поехали.

Ребе велит, хасид выполняет. Холеные лошадки быстро домчали коляску до зарубки в лесу. Да, пружинные рессоры это вам не деревянные колеса обычной телеги. Хасиды даже не почувствовали дороги, а ведь на пути в Меджибож печенки у них вытрясло на ямах да колдобинах.

Ребе Борух долго стоял перед могилой. Хасиды почтительно молчали, отступив на шаг. Когда цадик прикасается к вечности, обыкновенному еврею надо держаться подальше.

– Надо разузнать о Мойше, сыне Амрама, – наконец произнес ребе Борух. – Думаю, крестьянам окрестных деревень должно быть что-то известно. Поехали.

И покатила коляска по проселочным дорогам, от села к селу, от деревни к деревни. Хасиды только диву давались, как много они успевают сделать за какие-нибудь полчаса. При обычных обстоятельствах на расспросы крестьян одного села ушло бы не меньше половины дня. А тут раз, два, три – и уже вьется пыль за околицей, несут лошадки, мягко раскачивая коляску на ухабах. Время возле цадика течет по-другому, и пространство тоже не совсем то, к которому мы привыкли.

Увы, никто из крестьян даже не слышал о могиле в лесу. День начал клониться к вечеру, когда мельник, осыпанный мукой, точно хала, готовая к посадке в печь, вдруг вспомнил:

– В деревне Ставница живет древний дед Грицько. Никто уже не помнит, когда он родился. Грицько про всех в округе знает, все на его глазах выросли.

И коляска покатила в Ставницу. Солнце зависло над кромкой леса, идут, бегут минуты, а Светило, точно приклеенное, касается краем верхушек деревьев, но ниже – ни-ни!

Грицько, седой, точно лунь, украинец с длинными усами и совершенно лысой головой, спал на лежанке.

– Диду второй день, как занемог, – объяснила молодка, встречая гостей.

– Ты его внучка? – спросил ребе Борух.

– Та ни, яка ще внучка, – замахала руками молодка. – Внучкой была моя мамка.

При звуке голосов Грицько открыл глаза, внимательно оглядел ребе и, кряхтя, уселся на лежанке.

– Не ждал уже, что тебя увижу, – откашливаясь, произнес он. – Ты ведь внук Исролика, не так ли?

– Да, моего деда звали Исроэль Бааль-Шем-Тов, – подтвердил нимало не удивляясь ребе Борух.

– Ты приехал расспросить про могилу в лесу? – продолжил Грицько, и у хасидов сладко заныли сердца: не каждому посчастливится видеть, как происходит чудо, а им повезло, подфартило.

– Разумеется, – опять, как ни в чем не бывало, подтвердил ребе.

– Тогда садись и слушай.

Ребе Борух уселся на единственный стул в избе, хасиды примостились на лавке.

– Давно это было, – начал Грицько. – Я тогда пастушком работал, скотину на поля гонял и обратно. И-эх, совсем молодой, тринадцать чи двенадцать годков, уж и не помню. Жил в нашем селе богатый помещик, как звали, тоже не помню. И Ставница ему принадлежала, и поля вокруг Ставницы, и леса за полями, и луга посреди лесов. Тогда по-другому жили, не то, как сейчас. Был у помещика роскошный особняк, в нем он все время и проводил. Гостей принимал, сам по гостям ездил, охоты, пиры, как у помещиков принято. Одежду ему шил еврейчик, портной из Меджибожа. Приезжал, когда звали, и прямо на месте обновку и мастерил. А когда требовалось чинить одежду, посылали за его помощником, Мойшеле. Веселый был парубок, гарный с виду, за словом в карман не лез. В Ставнице все его любили. Он не только помещику помогал, но и крестьянам латал одежонку. Брал очень мало, а часто так работал, за доброе слово.

У помещика была единственная дочь, паненка на выданье. Сама чернявая, губки алые, коса цвета воронова крыла, глаза голубые. Красотка, ничего не скажешь. Каких только женихов помещик к ней не привозил, а влюбилась она в Мойшеле. Так влюбилась, что свет ей без него стал не мил. Помещик, как про то узнал, рассерчал вне всякой меры. И орал, точно безумный, и сапогами топал:

«Не будет жида в моем доме!»

А паненка отцу говорит:

«Или с Мойшеле под венец, или головой в колодец».

Слуги все видели и слышали ну, и разнесли по Ставнице.

Помещик с помещицей перепугались – дочка у них своенравная была, ни в чем укороту не знала. Сами ее так воспитали. Погоревали, поплакали, а делать нечего. Вызвали к себе Мойшеле, поселили его не в лакейской, как обычно, а в комнатах для барских гостей. За стол с собой сажать пытались, только он ничего не ел, свою еду приносил.

Через неделю помещик пригласил его в кабинет и все рассказал.

«Раз уж так получилось, – говорит, – женись на моей дочке. Любовь важнее всего на свете».

«Никак не могу! – отказался Мойшеле. – У нас, – говорит, – у евреев не женятся иноверках».

«Знаю, знаю, – отвечает ему помещик. – Но это же пустое, простая формальность. Крестись для вида, дело ведь не в обрядах, а в том, какой Бог у тебя в сердце. А в сердце никто не заглянет. Так что верь, в кого хочешь, а крест носи только для чужих глаз. Как обвенчаетесь, я сразу составлю завещание на твое имя. Отпишу тебе и дочке все свое богатство. Мы с женой свое отжили, порадовались, теперь ваш черед».

«Нет, нет, – стоял на своем Мойшеле. – Я очень вас уважаю, и ваша дочь – замечательная девушка, но мы не пара. Уж извините».

«Ты вот что, – начал злиться помещик, не привыкший к отказам. – Посиди-ка у себя в комнате под замком и подумай хорошенько. Такое предложение раз в жизни получают. Иди, иди, сынок, и пусть твой Бог головушку тебе просветлит».

Помещики в те годы полновластно распоряжались жизнью и смертью крестьян. Никакой управы на них не было, вершили в своих владениях, что на ум придет. Мойшеле это хорошо знал, но не испугался всемогущего пана.

Прошла неделя, а он со своего не сошел. Нет, и все! Хоть озолотите, веры еврейской не оставлю и на христианке не женюсь. Кто-то из слуг донес про отказ Мойшеле паненке, и та стала чахнуть прямо на глазах. Помаялась бедолага пару дней, а потом уговорила старого камердинера, и тот ночью провел ее в комнату Мойшеле. Они объяснились, паненка вернулась к себе в покои, и утром ее нашли бездыханной.

Никто не знает, что произошло, может, от горя померла, а может, руки на себя наложила. Помещик вернулся с похорон чернее ночи, напился от горя и велел привести к себе Мойшеле.

«Из-за тебя, подлый негодяй, – крикнул ему в лицо, – моя дочь лежит в земле. Но знай, что я выполню ее желание, ты навеки будешь вместе с ней!»

Вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил Мойшеле прямо в сердце. Той же ночью его зарыли в могиле паненки.

Помещику, разумеется, ничего не сделали. Впрочем, никто и не собирался – кому есть дело до какого-то еврейчика? Одним больше, одним меньше, кто их считает? Только портной через две недели забеспокоился, приехал в Ставницу к помещику, стал расспрашивать. Ему соврали, будто Мойшеле получил деньги за работу и ушел обратно в Меджибож. То ли людишки лихие по дороге на него напали, то ли он сам подался искать лучшую долю – кто может знать? Слуги помещика молчали, как карпы, портной вернулся Меджибож, и Мойшеле незамеченным исчез с лица земли.

Прошло три или четыре дня после смерти Мойшеле. Я, как обычно, был со стадом в поле. Денек выдался погожий, коровы мирно щипали травку, и я улегся вздремнуть под кустом. Проснулся оттого, что кто-то стоит надо мной. Открыл глаза, вижу – Исролик, чудотворец еврейский из Меджибожа.

«Вставай, – говорит, – Грицько, мне помощь твоя нужна. Пошли».

«Не могу, – отвечаю, – стадо оставить. Разбредутся коровы, собирай их потом».

«Не разбредутся, – говорит Исролик. – Пошли».

И отправились мы на кладбище. Вокруг ясный день, только народу никого, словно мы в одном мире, а люди – в другом. В общем, разрыл я могилу, она еще свежая была, земля слежаться не успела, так что легко управился. Вытащил Мойшеле, а он точно живой, с румянцем на щеках, словно его пять минут назад закопали. Взвалил я его на плечи и пошел вслед за Исроликом. И ведь ни одна живая душа по дороге не попалась: ни человека, ни кошки, ни собаки, ни птицы – никого!

Пришли в лес, вырыли яму, положили Мойшеле. Камень надгробный уже под деревьями дожидался – видимо, Исролик заранее его приготовил. Как наладили могилку, твой дед и говорит:

«За то, что ты помог похоронить праведника, Всевышний одарит тебя долголетием. Перед самой твоей смертью, Грицько, навестит тебя мой внук».

Грицько поднял выцветшие глаза на ребе Боруха и, словно проверяя, оглядел его с ног до головы.

«Он тебя описал во всех подробностях, точно видел. Предупредил, что ты начнешь расспрашивать про Мойшеле, и попросил рассказать эту историю. А до той поры никому ни слова, молчок, только раз в неделю зажигать свечу на могиле. Пока горят свечи, – сказал, – будешь жить и ты».

Грицько тяжело вздохнул и прилег на лежанку.

«Устал я жить, устал. Если бы не поручение Исролика, с радостью бы помер, только оно меня тут держало. Теперь моя совесть чиста, могу и отдохнуть. Догорела моя свеча…»

Он прикрыл глаза и отвернулся лицом к стене. Ребе Борух встал и вышел из хаты. Хасиды последовали за ним.

Жизнь в деревнях с наступлением темноты замирала, и на Ставницу уже опустилась большая тишина. Воздух посинел, запели ночные птицы, мир наполнился шорохом шагов ночных зверей. Резкий ночной воздух холодил лица. Небо на западе еще багровело, но фиолетовая тьма уже властно вступила в свои права.

– Мойше, сын Амрама, – негромко произнес ребе Борух. – Проси за свой народ там, наверху, праведник Мойше, сын Амрама.

Надгробная речь сварливой жены

– Чтоб ты стал похожим на лампу. – Женский голос, доносившийся из приоткрытой двери, был неприятно визглив. – Днем висел, ночью горел, а под утро угас!

Члены правления недоумевающе переглянулись. Они пришли познакомиться с новым раввином и услышать такое никак не ожидали.

– Желаю тебе сладкой смерти, дорогой муженек, – неслось из-за двери. – Пусть тебя переедет телега с сахаром.

– Наверное, – вполголоса произнес парнас, глава правления, – кухарка раввина поругалась с мужем. Недостойно и не к месту. Надо положить этому конец.

Он прокашлялся, подошел к двери и решительно взялся за ручку. В небольшой комнате были только двое: человек в раввинской одежде и женщина, имеющая вид жены раввина. Посторонних в комнате не было, и члены правления оцепенели, не зная, что сказать.

После долгих уговоров общине Познани удалось убедить ребе Йосефа Ландсберга занять должность раввина города. Несмотря на молодость, ребе Йосеф успел прославиться как большой знаток Учения, обладающий необычайно острым умом. За глаза его называли светочем подрастающего поколения, будущим великим законоучителем. И это были вовсе не пустые славословия. Сам ребе Йехезкель Ландау, раввин Праги, известный по названию своей знаменитой книги как «Нода бе-Йеуда», выдал за него свою любимую дочь.

Уговорив ребе Йосефа стать раввином Познани, община помимо «светоча подрастающего поколения» получала и дочь великого мудреца. Раввин будет наставлять мужчин, а его жена, дочь праведника и супруга праведника, женщин! Замечательный, удачный выбор!

– Чтоб тебя вырвало материнским молоком, – не обращая ни малейшего внимания на членов правления, продолжала дочь праведника. – Чтоб все зубы у тебя выпали и остался только один, для зубной боли!

– Простите, – наконец перебил ее парнас. – Мы бы хотели поговорить с раввином Ландсбергом.

– Пожалуйста, говорите, – любезно ответила женщина, поворачиваясь к парнасу.

Ее лицо, с тонкими чертами и печатью одухотворенности, выражало учтивость и дружелюбие. Если бы члены правления собственными ушами не слышали, как эта женщина минуту назад проклинает своего мужа, им бы и в голову не пришло, будто она способна на такое.

Парнас представился, раввин стал знакомиться с членами правления, а его жена отошла к двери.

– Присаживайтесь, располагайтесь поудобнее, – обратилась она к парнасу. – Я сейчас подам чай.

Затем она перевела взгляд на мужа, и ее лицо тут же приобрело иное выражение.

– Здоровая холера в твой больной живот, – прошипела она сквозь зубы. – Прими гостей почеловечески.

Сказать, что гости оторопели, ничего не сказать. Парнас собрался с духом и спросил:

– Скажите, а ваша жена, раббанит, действительно дочь Нода бе-Йеуда?

– Да, – абсолютно спокойным голосом ответил раввин. – Пусть вас не удивляет ее стиль выражаться, на самом деле она очень добрая и очень праведная женщина.

Подавив недоумение, гости расселись. Членам правления общины всегда есть о чем поговорить с раввином. Что же касается отношений с женой, если они устраивают мужа, кто станет вмешиваться?

Шли дни, месяцы, годы. Молва о мудрости раввина Ландсберга облетела весь еврейский мир. Его тесть, не скрывая гордости, писал ему:

«Мой любимый зять. Отвечая на твои вопросы по поводу моей последней книги, я наслаждался тем, что не должен задерживаться на подробностях и приводить ссылки. Ведь все Учение лежит перед тобой, словно скатерть на столе. И если ты обнаружишь не полностью растолкованное место из приведенных респонсов или ответов законоучителей, то с легкостью восстановишь недосказанное…»

В переписке с другими раввинами Нода бе-Йеуда не стеснялся высокопарных слов:

«Утешение моей старости, моя гордость, и мой почет – зять Йосеф Ландсберг. И по знанию Торы, и по праведным поступкам нет ему подобного в нынешнем поколении. Разбирая любой спорный вопрос, знайте: в конечном итоге закон нужно выводить согласно его мнению».

Слова мудреца быстро становились достоянием многих, и в первую очередь членов еврейской общины Познани. Увы, не раз и не два случалось, что, приходя к уважаемому раввину за советом, посетитель слышал, как ребецн честит своего мужа.

– Чтоб ты был здоров и крепок, как железо, и, как железо, не мог согнуться. Чтоб твоя душа вселилась в кошку и ее задрала собака. Чтоб…

Возмущение горожан не знало предела. Как смеет эта женщина разговаривать в подобном тоне с праведником?! Разве не должны члены общины вступиться за честь своего раввина? Даже если обидчик – его собственная жена!

Парнас и глава похоронного братства, самые уважаемые люди в еврейской Познани, не раз и не два заводили разговор эту тему с ребе Йосефом Ландсбергом. И каждый раз их мягкий, уступчивый раввин просил оставить его семью в покое, не нарушать мир в его доме. Он в состоянии самостоятельно справиться с этой задачей и не нуждается в добровольных помощниках.

Человек ко всему привыкает, и привыкает быстро. Вчера еще вечно голодные рабы в Египте возмущались тем, что им не дают достаточно соломы для изготовления кирпичей из глины. Они хотели лучше и качественней обслуживать фараона, а надсмотрщики мешали! Прошло совсем немного, и, начисто позабыв о рабстве, они уже роптали против Бога из-за нехватки мяса.

Евреи Познани привыкли к проклятиям жены раввина и перестали обращать на них внимание. Самые затейливые ругательства раввинши, не были способны заставить горожан даже повести ухом или поднять бровь.

В марте 1801-го Познань облетела горестная весть – раввин Йосеф Ландсберг вернул свою душу Создателю. Раньше срока, ведь раввины живут очень долго, существенно раньше, чем можно было предположить. Многие обвиняли в этом ребецн, столько лет отравлявшей жизнь праведнику. Вне всяких сомнений, ее проклятия послужили причиной его преждевременной смерти.

Проводить раввина в последний путь пришли все евреи Познани. Длинная процессия вытянулась по сырой от ночного дождя дороге. Ребецн шла сразу за телегой, на которой стоял гроб, и, не переставая, рыдала. Не у одного человека промелькнула мысль: не проклинай бы ты мужа, сейчас не пришлось так заливаться слезами, идя за его гробом.

Похоронное братство знало свое дело: грустная церемония прошла быстро и строго по правилам. Раввины, обступившие свежий холмик, не успели начать надгробные речи, как ребецн вышла вперед и попросила слова. Кое-кому это показалось наглостью, но отказать жене покойного невозможно, и раввинам пришлось расступиться.

– Ой, ребе Йосеф, ребе Йосеф, – начала она, с трудом подавив рыдания. – Сейчас ты отправился на Высший суд, и дела земные тебя уже не волнуют. Поэтому я могу раскрыть твою тайну, которая тяжелым камнем висела на моем сердце столько лет…

Стал накрапывать дождик, но никто не обращал на него внимания. Все придвинулись ближе к заплаканной вдове, боясь пропустить слово.

– Разве я не понимала, что мой муж настоящий мудрец? Кто, как не жена, может оценить праведность человека, жизнь которого предстает перед ней во всех мелочах? Не было в моем сердце ни злобы, ни раздражения, ни обиды. Ты сам, ребе Йосеф, приказал мне честить тебя при посторонних, унижать, оскорблять и поливать грязью. – Вдова вытащила из рукава мокрый от слез платочек и безуспешно попыталась вытереть глаза. – Не думай, будто мне это давалось легко. В доме моего отца никто никогда не повышал голос. Я специально ходила на базар, слушала торговок и запоминала их ругательства. А потом, когда к нам приходили гости, повторяла их так, словно сама сочинила.

Эти проклятия резали мне язык, точно битое стекло, ранили сердце, язвили душу. Но ведь это было твое свадебное условие, ребе Йосеф! Перед нашей помолвкой не говорили о приданом, ты просил от своей невесты только проклятий и оскорблений. Я бросилась отцу, я не понимала, как жених может требовать такого от невесты! И отец объяснил, что ты боишься попасть в западню гордыни и зазнайства. Что в отличие от большинства людей у моего жениха действительно есть от чего возгордиться и задрать нос. «Это будет твоя духовная работа, дочь моя, – сказал мне отец. – В твоих силах помочь мужу стать настоящим праведником или позволить ему упасть лицом в грязь самолюбования и бахвальства. Благословляю тебя стать достойной помощницей святого человека и успешно выполнить свою миссию». Я старалась, ребе Йосеф, видит Бог, я очень старалась. И вот моя духовная работа завершена. Покойся с миром, мой дорогой муж, пусть твоя чистая душа станет добрым ходатаем там, наверху. Проси за твою семью, за твою общину, за твой народ и за меня, твою безутешную жену.