Текст книги "Водолаз Его Величества"

– Да, это занимает время. Да, не всегда оно есть, а начальство нервничает и всегда торопит. Но если вы захлебнетесь, оно просто пошлет вместо погибшего другого водолаза. Из-за неисправностей аппаратов я потерял трех товарищей и не хочу увеличивать этот счет. Вопросы есть?

Вопросов ни у кого не было. Авторитет Бочкаренко был непоколебим, каждое его слово матросы воспринимали как пророческое откровение.

– Если постоянно упражняться, – повторял Бочкаренко, – время проверки можно существенно сократить. Ни один из вас не выйдет из стен школы, пока не научится делать ее за пять-шесть минут.

После работы с аппаратами Бочкаренко учил матросов пользоваться водолазным аккумулятором Рукейроля и ремонтировать резиновые принадлежности скафандра. В кубрик возвращались еле живыми от усталости и, чуть придя в себя, принимались за повторение пройденного за день. С утра их ожидали безжалостные проверки, и горе тому, кто не мог правильно ответить на вопрос.

Артем чувствовал себя чужим. Хотя Бочкаренко вступился за него, устроив разнос, чтобы оградить от дальнейших приставаний, ничего, кроме личной признательности старшему водолазу, он не ощущал. Не было в нем ни патриотического восторга, ни радости сопричастности общему воинскому делу. Ему вовсе не хотелось умирать за государя императора, и к Отечеству он тоже не питал добрых чувств. Российская империя была для него не родина-мать, а родина-мачеха.

В пятницу после обеда Артема вызвал к себе командир школы. Фон Шульц занимал небольшую комнату, тесно заставленную шкафами с книгами и больше походящую на кабинет ученого, чем на служебное помещение капитана второго ранга.

– Вот что, Артем, – без обиняков начал он. – Я знаю, как ты ешь в столовой, знаю, что по утрам и перед сном молишься. Судя по всему, правила веры своей ты соблюдаешь.

– Так точно! – негромко ответил Артем.

– Уж извини, дружок, но при всем уважении к религии предоставить тебе отпуск в субботу не могу. Ради одного человека менять распорядок занятий тоже не пристало. Придется тебе потерпеть и как-нибудь договориться со своим Богом.

Артем вовсе не ожидал поблажки со стороны начальства, и слова командира школы его приятно удивили.

– Выходной день у нас воскресенье, – продолжил фон Шульц. – Мы всем отрядом с утра идем на молитву в Морской собор Святителя Николая, в пяти минутах от школы. Я тебя не приглашаю, но, если хочешь, можешь зайти послушать. Собор у нас очень красивый, и молитва весьма величественна. А ежели не захочешь, это время – свободное, погуляй по Кронштадту. Городок небольшой, но есть на что посмотреть. Рекомендую взглянуть на цветочную клумбу в виде якоря в Соборном саду. И на фонтан посреди клумбы, фигуры лягушек и аиста, из ртов которых бьют струи воды.

Фон Шульц усмехнулся.

– По причине нашей российской безалаберности кран для управления фонтаном установили в его центре. Чтобы открыть или закрыть воду, сторож каждый раз раздевается до исподнего. Тоже забавное зрелище.

Кавторанг помолчал и добавил:

– Слышал я, слышал о твоих успехах в учебе. Рад, что ты хорошо входишь в морскую науку. Уверен, что из тебя получится отличный водолаз.

Воскресным утром отряд в начищенных до блеска ботинках и в отутюженной форме отправился на молитву. Артем вышел вместе со всеми, но по дороге отстал и несколько часов гулял по Кронштадту. Полюбовался на клумбу и весьма подивился фонтану. В Чернобыле ничего подобного не было, увиденный впервые в жизни фонтан надолго привлек его внимание. Не спеша он прошелся вдоль обводного канала, оглядел доковый бассейн, о котором ему успел рассказать «буксир» Костя, посидел на чугунной скамейке в ажурной тени Овражного парка и через Пеньковый мостик вернулся в кубрик.

Воскресный обед для Артема ничем не отличался от будничного. Кормили в школе хорошо, но в первый же день он выяснил на камбузе (так по-флотски именовалась кухня), что кашу заправляют свиным жиром, а мясо в наваристых щах тоже, как правило, свиное. Поэтому питался Артем селедкой, хлебом и луком.

Шульц всегда возглавлял в отряде общую воскресную трапезу после молебна. Увидев тарелку Артема, он быстро смекнул, в чем дело, и после завершения трапезы велел повару каждый день варить для матроса Шапиро четыре яйца всмятку и несколько больших картошек, а вместо жиров выдавать десять золотников, или, по-новому, пятьдесят граммов, сливочного масла.

– Водолаз его величества должен быть выносливым и крепким, – сказал он, недовольно морщась, Артему. – Я не хочу требовать от тебя преступать уложения веры, но помни суворовское: в здоровом теле здоровый дух. А какой дух может быть у голодного водолаза?

Артем молчал, не зная, что ответить.

– Семья у тебя есть?

– Так точно!

– Зажиточные?

– Не так чтобы очень, но…

– Напиши им. Пусть присылают тебе деньги. В Кронштадте есть ваш храм, неподалеку от мечети мусульманской. Покупай там, что можешь есть, и питайся нормально. А пока перевод доберется… – Он вытащил кошелек, достал трехрублевый кредитный билет и протянул Артему: – Вот, возьми.

– Никак нет! – вскричал тот. – Я не могу!

– Бери, бери, это приказ, – свел брови фон Шульц. – Только погибших из-за недоедания водолазов мне в отряде не хватало!

Синагогу Артем нашел быстро. Существовала она уже много десятков лет, с той поры как по приказу Николая Первого Российская империя начала набирать еврейских рекрутов. Молились в ней мастеровые, рабочие Пароходного завода, санитары военно-морского госпиталя. Артема на молитву никто не отпускал, но раз в неделю Бочкаренко разрешал ему отлучиться на пару часов купить продукты.

В состав ежедневной обеденной порции входила чарка appelé – «столового вина», то есть сто пятьдесят граммов водки. Артем сразу объявил, что пить не будет, ему пообещали заменить ее деньгами, по восемь копеек за чарку, но, видимо, забыли, а он не стал напоминать.

И потянулись дни, похожие один на другой, заполненные до отказа, набитые под завязку. Скучать по дому и по стремительно отдалявшейся старой милой жизни Артем мог только после отбоя, когда, закрыв глаза, вытягивался на койке. Но стоило ему перенестись мыслями в родной Чернобыль, представить лица матери и отца, как они начинали таять и плыть, и теплое покрывало сна накрывало его лицо.

Через три недели Бочкаренко устроил показательный экзамен.

– Ну-с, голубчики вы мои, – произнес он, расхаживая перед шеренгой, – месяц вы сладко спали, вкусно ели на казенном довольствии, пришло время ответ держать. Прилепа, ты думаешь, я не заметил твоей ухмылки?

Бочкарев остановился перед богатырем и саркастически оглядел его с ног до головы.

– Расскажи мне и товарищам, что смешного ты нашел в моих словах?

– Не могу знать! – ответил Прилепа.

– Значит, мне просто показалось?

– Так точно!

– Хорошо. Тогда ответь: как должен водолаз вести себя перед погружением?

– Водолаз, спускающийся под воду, – бодро выпалил Прилепа, обрадованный легкостью вопроса, – не должен пить спиртного в течение трех часов перед работой.

– Это ты запомнил, молодец. А еще что?

– За два часа до спуска не должен есть ничего трудноперевариваемого, особенно зелени.

– Молодец! – одобрил Бочкаренко и перешел к следующему в шеренге.

– Что должен сделать водолаз перед спуском?

– Водолаз перед спуском должен убедиться в исправности всего водолазного аппарата.

– Молодец! – он сделал еще шаг. – Без чего водолазу запрещается спускаться под воду?

– Без скафандра.

– Неправильно. Подумай.

– Без аккумулятора Рукейроля.

– Неправильно.

– Без защитных рукавиц.

– Неправильно. Кто знает ответ, шаг вперед!

Артем вышел из шеренги.

– Докладывай! – приказал Бочкаренко.

– Водолазу не должно спускаться под воду без спасательного или сигнального линя.

– Молодец! Шпаришь как по писаному. Можешь продолжить?

– Так точно!

– Продолжай.

– На другом конце линя должен стоять и управлять им попеременно опытный водолаз, пользующийся личным доверием работающего под водой.

– Золотые слова! – воскликнул Бочкаренко. – Каждое кровью водолазов написано. Кровью из разорвавшихся легких. Вот ты, – он остановился напротив Базыки. – О чем должна быть осведомлена прислуга водолазного аппарата?

– О том, что спуск и подъем из воды водолаза должен производиться со скоростью не более двух саженей в минуту! – отчеканил Базыка.

– Отлично! А еще о чем?

– О том, что чем больше глубина, тем медленнее следует поднимать водолаза. Выбрасывание из воды запрещено.

– И это верно. А что еще?

Базыка наморщил лоб, пытаясь вспомнить, и наконец выпалил:

– Не могу знать!

– А кто должен знать, если не сам водолаз? – укоризненно произнес Бочкаренко. – Может быть, Шоронов нам подскажет?

Артем облегченно вздохнул. Они с Шороновым как раз вчера перед сном повторяли это место.

– Прислуга водолазного аппарата, – бодро зачастил Шоронов, – должна быть осведомлена, что в случае несчастья с работающим под водой водолазом небрежное или невнимательное отношение к своим обязанностям подвергает ее по закону ответственности как за членовредительство и убийство по неосторожности.

– Отлично! А теперь главное – сигналы линем. Итак, кто знает, что означает двойное подергивание?

Базыка сделал два шага вперед и доложил:

– Мне много воздуху!

– Вот как! – воскликнул Бочкаренко. – А тройное?

– Мне мало воздуху, – бодро отрапортовал Базыка.

– Ровно наоборот, – бросил Бочкаренко. – Вернись в строй!

Базыка сделал два шага назад и застыл. На его лицо было жалко смотреть.

– Сигналы линем – ваша единственная связь с поверхностью, ваше дыхание, ваша жизнь. Путать их недопустимо. Кто не знает их назубок, не имеет права спускаться под воду. Матрос Шапиро!

– Я! – Артем вышел на два шага из строя и замер по стойке смирно.

– Отвести наличный состав в учебный класс. Даю три часа на повторение материала. Лично проверишь каждого. Через три часа – построение на этом же месте. Кто не пройдет проверки, может собирать вещи и готовиться к отчислению. Все понятно?

– Так точно!

– Исполнять!

Спустя минут сорок Бочкаренко заглянул в класс и, отменив обед, щедро добавил еще час на подготовку. За это время Артем, знавший материал практически наизусть, прошелся вместе с товарищами по всем темам, заставив каждого два раза произнести вслух сигналы линем.

Когда матросы вновь выстроились перед баком, Бочкаренко набросился на них, словно волк на добычу, и неумолимо экзаменовал их почти до ужина.

– Молодцы! – наконец произнес он. – Я доволен. Завтра начинаем учебные погружения в скафандре.

Он пригладил пальцем полоску усов и добавил:

– Обед у вас сегодня будет вместе с ужином. И с полуторной чаркой столового вина в честь успешного завершения теоретической части курса.

Матросы поспешили в столовую, а Бочкаренко подозвал к себе Артема.

– Отправляйся в каптерку, распишись в ведомости, получи деньги.

– Какие деньги?

– Два рубля шестнадцать копеек. За невыпитое столовое вино.

– А я и забыл совсем.

– Ты забыл, а служба помнит. Служба все помнит, никогда не упускай это из виду. И вот еще что… – Бочкаренко понизил голос. – Не знаю, как у вашего роду-племени, а у нас кирпичи в стене друг к другу крепят раствором, а людей соединяют водкой. Хочешь хороших отношений в кубрике – пей с матросами. А если сам не пьешь, хотя бы наливай.

– Как наливать? – не понял Артем.

– Сегодня за ужином все получат полуторную порцию. Только что для таких здоровяков полторы чарки? Ты сейчас деньги в каптерке получишь, сбегай за штофом, я велю, чтобы пропустили. Вечером, перед сном, всех угости. На такую ораву выйдет всего по чарке на брата, а благодарности будет с ведро.

Старший водолаз Бочкаренко оказался прав. Штоф распили в мгновение ока, без закуски, как воду, и разошлись по койкам. Перед тем как лечь, Базыка подошел к Артему и протянул руку:

– Не серчай, я просто не знал, что евреи такими бывают.

– Какими? – спросил Артем, отвечая на крепкое рукопожатие.

– Да своими, как ты.

Комната стала потихоньку погружаться в сон, но медовое добросердечие стояло в ней до потолка, медленными струйками стекая по стенам.

Артему не спалось. Спустя четверть часа он поднялся и, стараясь не шуметь, вышел из кубрика на свежий воздух.

Летняя прозрачная темнота накрыла Кронштадт. Ясная ночь словно приглушила звуки, город затих, уснул, овеваемый сырым ветерком. Артем уселся на еще теплые плиты двора, поднял голову вверх и посмотрел на звезды.

«Прошел месяц после моего отъезда из дома. Армия оказалась совсем не такой страшной, как ее описывали в Чернобыле. Сказать честно, мне даже тут нравится. Правда, сказать об этом некому, друзей завести я пока не успел. Да и вряд ли заведу, матросы в кубрике уж очень чужие, душевных разговоров с ними не получится. Но и за то, что есть, спасибо. Бочкаренко молодец, хорошо присоветовал. Но ведь я и сам мог бы догадаться. Ведь написано в «Наставлениях отцов»: выбери себе раввина и приобрети товарища. Приобрети подарками. Может быть, я зря не согласился в первый раз, когда они меня под руки взяли? Хотя нет, то больше походило на грабеж, вымогательство, а сегодня я сделал подарок. Сам сделал, потому и цена у него иная».

Заскрипела дверь кубрика, в ночной тишине, висевшей над Кронштадтом, этот скрип прозвучал особенно гулко. Прилепа уселся рядом с Артемом на плиты и спросил:

– Не спится?

– Да. Никак от проверки отойти не могу.

– Я тоже. Ты молодец, здорово всех настропалил. А я боялся, ведь Бочкаренко глаз на меня положил, отчислить хочет, оттого и придирается.

– Да за что тебя отчислять?

– Из-за тебя. Ну, из-за той истории с Базыкой.

– Кто ее помнит?

– Все помнят, особенно Бочкаренко. Он ничего не забывает. – Прилепа помолчал и добавил: – Ты еще раз извини, это Митяй нас подбил.

– Какой Митяй?

– Да Базыка. Мы с ним из одной деревни. Разве ж я мог отказать? Ты не обижайся на Митяя, он жизнью ударенный. Крепко ударенный. А меня Андреем зовут, – Прилепа протянул руку, и Артем второй раз за вечер обменялся рукопожатием с бывшим обидчиком.

– А как его ударило? – спросил он Прилепу.

– Наотмашь, как только жизнь умеет. История не короткая, ежели спать не хочешь, могу рассказать.

– Расскажи.

– Дед Митяя жену с Крымской войны привез. Татарку или турчанку, кто их разберет. Чернявая, не пример нашенским, юбки длинные до полу, мониста на шее в три ряда. Трубку курила, мы, робяты малые, дыма ее боялись. Говорили, колдует басурманка, кто дым из трубки вдохнет – рабом ее станет. И будет она на нем по ночам на черные горы летать.

Прилепа тихонько засмеялся.

– От дурные мальцы! Бабка Мария перед венцом веру православную приняла, по воскресеньям первой в церкву приходила. Митяй мне сказывал, она замуж за деда пошла, чтоб жизнь свою спасти. Дедова рота квартировала в каком-то городке татарском, где бабка девушкой жила со своей семьей. Она название говорила, да кто ж это басурманское лопотание запомнит, что-то навроде Тьфу-Тьфу Поле.

– Поле? – удивился Артем.

– Да не, какое поле, в горах крепостца, перевал держит, оттого солдатов наших, поправляющихся после ранения, тудысь послали, пустую дорогу сторожить. Вся рота такая была, подстреленных да подколотых. Тогда по дорогам никто не шастал, все по деревням сидели, ждали, пока война стихнет.

Бабка сказывала, что деда сразу приметила, когда тот на посту стоял. И он ее тоже. Попросил воды принести. Принесла. На следующий день лепешкой угостила. Потом они случайно встретились, когда бабка мимо лагеря шла. Или не случайно, кто теперь разберет.

А через два дня вызывает деда поручик, ногами топает: «Что ты за бардак тут устроил?» Дед не понимает, а тот его отправляет на ворота лагеря, мол, какая-то девка к нему ломится. Приходит Митяя дед на ворота, а там бабка Мария падает ему в ноги и умоляет: женись, не то убьют.

Оказывается, по басурманским правилам, если девка гуляет с парнем до замужества, она позорит честь семьи. То есть жениться на других девушках этой семьи уже никто не будет. И вообще, пятно на всю жизнь, не смыть. Чтоб спасти честь семьи, выход один: пришить девку. И делают это не чужие люди, а собственный отец и родные братья.

– Какой ужас! – воскликнул Артем. – Ты не сочиняешь?

Андрей сплюнул сквозь зубы и продолжил:

– Дед Митяя никак в толк не мог взять: причем здесь он? Спросил бабку Марию: как же так, мы ж друг друга даже пальцем не тронули? А та объяснила: мол, одна семья в городке сватала ее за их парня, но родители отказали, не захотели с ними породниться. Вот они и решили отомстить. Воспользовались тем, что Мария три раза разговаривала с русским солдатом, и пустили слух, будто она шлюха и спит за деньги с неверными. И не объяснишь, и не докажешь. Домой ей возвращаться нельзя, любимые братики, которых она растила с малолетства, зарежут ее, как барана. В общем, или он на ней женится и забирает к себе в лагерь, или она прямо сейчас идет к обрыву и прыгает.

Поручик, который за дедом увязался, стоял рядом и все слышал. Спросил у деда: ты, мол, не против жениться? Тот говорит: очень даже за, мне девушка по сердцу. В общем, взяли ее в лазарет помощницей санитарки, батюшка с ней поговорил пару раз и окрестил. Вскоре война кончилась, деда Митяя демобилизовали, он прямо в лагере обвенчался с бабкой Марией и увез в родную деревню под Курск.

Хорошо они жили, душа в душу. Дед Митяя умельцем был, руки золотые, а сердце алмазное. Всем в деревне помогал, где плечо надо подставить, он первым бросался до самой старости. Бабка Мария души в нем не чаяла, и она для него до старости оставалась светом в окошке. Вот только с детьми у них плохо получалось, умирали дети. Лишь одна младшая дочка выжила, Настя, Митяя мамка.

Черная уродилась, в мать, глаза огромные, совсем другая краса, чем у наших белобрысых девок. Взял ее дядька Василь, плотник, работящий мужик, пахарь. С утра до вечера в своем сарае строгал-пилил, молотком стучал, весь стружкой засыпанный. Ах, как она пахла, эта стружка, как пахла!

Андрей негромко хлопнул себя ладонью по боку и сокрушенно произнес:

– Эх, сейчас бы закурить!

– А кто мешает? – удивился Артем.

– Бочкаренко. Дыхалку, говорит, портит. Ты что, не заметил, в школе ни один человек не курит. Запретил, гад усатый!

Артем стал припоминать и с удивлением понял, что за месяц своего пребывания в школе не видел ни одного курящего.

– Дядька Василь с женой хорошо ладил, – продолжил Прилепа, – а уж с тестем был как два сапога пара. Хлопотуны, жизни свои прожили от заботы до заботы.

Дед Митяя раньше всех умер: то ли старая рана открылась, то ли лихоманка одолела. Поболел с месяц и преставился. Больше всех по нему дядька Василь горевал, чисто как по отцу убивался. Бабка Мария пару лет протянула, точно птица с перебитым крылом, и тоже отошла. Я с Митяем с детства хороводился, лен не делен, из горницы ихней не вылазил, отседова все и знаю.

Остались дядька Василь с тетей Настей и Митяем одни в целой усадьбе. Прожили так годков несколько, а когда Митяю шестнадцать исполнилось, дядька Василь в одночасье помер.

Перед воскресеньем он всегда баньку топил. Крепко топил, чтоб пар ядреным получался. Не уберегся, тетка Настя щи с головизной приготовила, он умял пару мисок, да и в баню наярился. А первый пар, он суровый, ударяет. Тетка Настя через полчаса заглянула, может спинку потереть или что еще надо, а дядька синий на полу лежит.

Андрей снова сплюнул и тяжело вздохнул.

– Ты, поди, дивишься, для чего я тебе все это рассказываю. Погоди, мы уже в конце.

Схоронила тетка Настя мужа, стала долю вдовью мыкать. Баба она видная, хоть чернява, да пригожа, многие на нее заглядывались, помощь по хозяйству предлагали, только она никому ничего. Цену этой помощи всякий знает, а она не хотела, сама с Митяем управлялась. Руки у него золотые, в деда, все умеет, все само у него выходит.

А тут жандарм наш обихаживать ее стал. То тут подъедет, то там пристанет. Гнать несподручно, все-таки власть, а терпеть сил нет.

– А что терпеть? – удивился Артем. – Женщины, говорят, любят, когда их обхаживают.

– О, ты не знаешь манеры жандармские. Обращение у них простое – руку за пазуху или под юбку. И не ударишь – он же в мундире, и пожаловаться некому. Длилось так несколько месяцев, пока однораз вертается Митяй домой, а матери нет в избе. Ну, видно, в хлев пошла, за коровой прибрать. Он в хлев, и с порога слышит мычание полузадушенное. Жандарм мамку его завалил, рот ей зажал и ходит по ней, что дышло у паровоза.

Митяй поглядел пару секунд, как волосатая жандармская жопа мамку его мнет, схватил вилы, что у стены стояли, да в задницу и засадил. Ума, правда, хватило – не насквозь, а лишь на вершок.

Что там поднялось! Крик, кровь, угрозы, проклятия. Орать-то жандарм орал, а сделать что-либо побоялся, вилы-то у Митяя в руках оставались, и выражение морды было очень решительным. Ну, он рану платком залепил и поковылял восвояси.

Митяй к мамке, а та уже отошла маленько и говорит: беги, сыночка, к приставу, первым расскажи, как было. А то засудят тебя до каторги.

Ну, пристав Митяя выслушал и его же в холодную посадил, стал жандарма дожидаться. Тут тетка Настя со старостой деревни пожаловали, жалобу на сильничанье подавать. Чтоб сына выгородить, не побоялась тетка позора, ничего не утаила, все как на духу выложила. Вот только после этого жандарм и явился. Он не спешил, наверное, вообще не думал докладывать, знал, что рыльце в пушку.

Пристав от злости аж побелел. Зачем ему такие неприятности? Дойдет до начальства, он кругом виновным окажется. В общем, решил дело замять. Жандарма перевести в другой околоток, а Митяя в рекруты. Его, как единственного сына вдовы, не должны были брать, в этом году из села нашего меня уже забрили. Ну да у них закон, как дышло, куда хотят, туда и толкают.

– Жандарма понятно, а Митяя-то за что? – удивился Артем.

– Хоть тетка Настя и староста поклялись приставу, что молчать будут как рыбы, но в деревне тайн нет, все про всех знают. На Митяя бы сразу стали пальцем показывать: мол, вот парень, который жандарма на вилы поднял. Раз одному с рук сошло, и другой попробует. Отсюда и до бунта недалеко.

– А как вы в школе водолазов оказались? – спросил Артем.

– Да черт его знает! Куда послали, туда и попали. В общем, ты на Митяя зла не таи. Он не только на евреев, на весь белый свет обиженный.

– А евреи что ему сделали?

– Да ничего. Мы евреев сроду не видывали, ты первый. Слышали про ваше племя много нехорошего, это верно. Как тут не поверить? Ну да ладно, почивать пора.

Прилепа ушел. Поднялся ветер, принес перезвон склянок с кораблей, стоящих в гавани Кронштадта. Месяц лил сквозь набежавшие облака таинственный тусклый свет. Артему вдруг почудился запах яблок, которые раздавала чернобыльской ребятне бабка Настя, совсем другая Настя, из другой истории, но какой-то невидимой внутренней нитью связанная с Настей из курской деревни.

Этот почудившийся Артему запах вдруг сделал его счастливым, как можно быть счастливым только в здоровой юности, от ладности послушного тела, свежего дыхания и ясной головы.

Артем поднял глаза вверх, разглядел блистающие в разрывах облаков звезды, глубоко вдохнул морскую свежесть и вдруг понял, что связывает двух Насть. И не только их: все эти удивительные события, этих странных людей, это темное небо, белый диск луны, шум моря – все это связывает воедино он сам. Через него проходит невидимая нить, соединяющая разных людей и разные события. Огромный мир течет через его сердце, умещается в нем и создан для него.

Он улыбнулся черноте ночного неба и пошел спать.

* * *

Сладостной отдушиной для Артема стали посещения санчасти. Два раза в неделю матросы проходили обязательную проверку. Пока формальную, ведь глубинных погружений, способных повредить здоровью водолаза, еще не происходило. Купание в баке не в счет, оно скорее напоминало игру, чем серьезный спуск под воду, но порядок есть порядок.

Освидетельствование проводила сестра Маша. Врач Михаил Николаевич Храбростин, лысоватый, с оттопыренными ушами и аккуратной бородкой клинышком, почти ничего не говорил во время осмотра. Посверкивая стеклами очков в тонкой оправе, он, не поднимаясь из-за стола, внимательно рассматривал каждого матроса, изредка произнося непонятные слова на докторском языке.

Иногда Храбростина подменяла Варвара Петровна. Пересекая двор по направлению к дверям санчасти, Артем молил судьбу, чтобы доктора Храбростина отвлекли более важные дела, и судьба часто прислушивалась к его просьбе.

Осмотр занимал несколько минут и со стороны мог показаться самой рутинной процедурой. Но не для Артема. Эти минуты были наполнены до предела – быстрыми взглядами украдкой, невольным жарким румянцем, сбившимся дыханием, особенным блеском глаз и сладостными интонациями милого голоска.

Тысячу раз Артем говорил себе, что все придумывает, что Варвара Петровна относится к нему точно так же, как к любому другому матросу школы, и каждый раз после встречи с ней обмирающим от сладкой боли сердцем понимал: совсем не так. Очень даже не так!

Бессмысленность их отношений пугала и злила Артема. Даже если он не ошибается и Варвара Петровна питает к нему нечто подобное тому, что он ощущает по отношению к ней… Что, что из этого? Какое продолжение у этих взглядов, мурашек, бегающих по спине, и прерывающегося дыхания? Они принадлежат к разным народам, исповедуют разные веры. И вообще, разве есть дело красавице-врачу из дворянской семьи до матроса еврея, сына базарной торговки?

А он сам? Разве он сможет когда-либо сказать матери и отцу, что его сердце принадлежит иноверке? Нет, нужно немедленно выкинуть это сладкое томление из головы, а главное, из сердца.

Он решительно приказывал себе забыть глупости, при мысли о Варваре Петровне принимался твердить псалмы и почти забывал о прелестной докторше… до начала следующего медосмотра. Уже по дороге в санчасть напускная холодность и, казалось бы, навсегда прилепившаяся к сердцу отстраненность слетали, точно листик под порывом ветра.

Артему только казалось, будто никто не замечает их быстрый обмен взглядами, дрожащие губы и чуть косноязычную от пересохшего рта речь. Все эти явные признаки влюбленности не могли ускользнуть от внимания Маши, и однажды после завершения медосмотра она затеяла с подругой откровенный разговор.

– Варенька, милая, что с тобой происходит?

– Со мной? – делано улыбнулась Варвара Петровна. – Ничего не происходит. Почему ты так решила?

– Не обманывай меня и себя, – отвечала ей Маша. – У тебя лицо меняется, когда на проверку приходит этот Шапиро.

– Как же оно меняется?

– Губы дрожат, глаза сверкают, щеки краснеют. Ты влюблена, подруга, этого невозможно скрыть!

Варвара Петровна залилась густым румянцем и опустила голову. Маша подошла к ней и крепко обняла.

– Тут нечего стыдиться, Варенька. Он такой пригожий и обходительный. И влюбленный!

– Влюбленный? – Варвара Петровна подняла голову.

– Еще как! – Маша расхохоталась. – По самые уши, как и ты.

– Разве это видно?

– Только слепой не заметит, Варенька.

Варвара Петровна тяжело вздохнула.

– Не так я представляла свое счастье, Маша, ох не так!

– Сердцу не прикажешь, Варенька. Оно ведет, вот и следуй за ним.

– Куда следовать? – с внезапным отчаянием вскричала Варвара Петровна. – В еврейскую слободу, в синагогу?

– Зачем тебе в синагогу? Лучше ему в церковь. Сходи к отцу Алексию, посоветуйся.

– Ох, зачем мне это, Машенька? Зачем и за что?

Слезы заструились из глаз Варвары Петровны, она достала из рукава платочек и спрятала в него лицо.

– Какая же ты, Варя, трусиха! – сказал Маша. – В природе все устроено премудро, за твои добрые поступки посылают тебе суженого и радость спасти его душу. Разве это не счастье?

– А что может отец Алексий? – Варвара Петровна отерла слезы платочком и спрятала его обратно в рукав платья.

– Всё! – очень серьезно ответила Маша. – Отец Алексий может всё. Стоит только на него взглянуть, как сердце твое поворачивается и кричит – это святой!

– Расскажи о нем, – попросила Варвара Петровна.

– Вид у батюшки простой, но особенный, – охотно отозвалась Маша. – Глаза у него голубые, словно небо в них отражается, но как глянет – насквозь пронизывает. На лице сострадание к людям написано, а в обращении сразу видно желание помочь любому человеку. Знаешь, какое его любимое присловье?

– Ну откуда мне знать, Машенька? – улыбнувшись самыми уголками губ, произнесла Варвара Петровна. – Я ведь о батюшке Алексии впервые слышу.

– Ну как же так, Варенька! – прижав руки к груди, вскричала Маша. – Рядом с нами, чуть ли не на соседней улице живет божий человек, а ты о нем ничего не знаешь?!

– Понимаешь, Маша, изучение медицины больше располагает к вере в человека, в силы его организма, в мудрость природы. Честно тебе признаюсь, нет в моем сердце простой веры в святых угодников, какую я вижу в тебе.

– Разве только во мне? К батюшке Алексию паломники со всей России съезжаются. Попасть к нему сложно, и хоть батюшка с утра до глубокой ночи работает, люди неделями дожидаются.

– Вот и хорошо, значит, мне к нему не попасть!

– Попасть, попасть! – вскричала Маша. – Одна из помощниц батюшки, та самая, что очередью правит, моя хорошая знакомая. Я тебе устрою встречу с угодником. Только обещай пойти на нее с чистым сердцем и с решением все, что святой отец скажет, выполнить.

– Ты забыла рассказать его любимое присловье, – напомнила Варвара Петровна.

– Бог – это любовь, – нараспев, словно стихи, произнесла Маша. – Поэтому нужно прощать так, как прощает Он.

– Мне нравится такое присловье, – сказала Варвара Петровна. – Договаривайся о встрече.

Отец Алексий оказался человеком среднего роста, с быстрыми, порывистыми движениями. Был очень бодр для своих семидесяти восьми лет и выглядел не по годам молодо. Варвару Петровну батюшка встретил приветливой улыбкой.

– Вижу, что тяжело, дочь моя, вижу. Рассказывай.

– Святой отец… – Варвара Петровна никак не могла преодолеть навалившееся косноязычие. – Не знаю, как сказать, как вымолвить… Со мной произошло нечто странное….

– Пока ты не расскажешь, я ничем не смогу помочь.

– Хочу спросить вашего совета… – голос Варвары Петровны задрожал, дыхание перехватило.

Подняв глаза, она решилась взглянуть прямо в лицо отцу Алексию. Тот смотрел на нее, ласково улыбаясь, и от этой улыбки она сумела взять себя в руки, откашляться и выговорить слова, застрявшие в горле:

– Я полюбила еврея.

– Это большой грех, дочь моя.

– Но он совсем не похож на своих соплеменников. У него светлые волосы, голубые глаза, добрая улыбка. Он очень, очень хороший.

– Дьявол умеет маскироваться. Когти он выпускает потом.

– Я чувствую, верю, что могу помочь ему. Ради меня он пойдет на все, станет христианином.

– Это не нужно. Нам ни к чему еще один волк в овечьей шкуре. Пусть остается волком.