Текст книги "Привет эпохе"

ОЛЕГ ЯКУБОВ

Родителям и учителям моим

посвящаю

ПРИВЕТ ЭПОХЕ

(Откровения репортера)

–

ОТ НАЧАЛА…

Вас никогда, как птицу с ветки, не сшибали камнями? А может быть, вы падали с буровой вышки, переправлялись в танке под водой, или, напялив несуразно высокие резиновые сапоги, сутками бродили со змееловами по пустыне в поиске ядовитой кобры? Тоже нет? Да, кстати, а когда вы последний раз беседовали с премьер-министром Японии? Ах, не беседовали вовсе, только по телеку его видели… Ну, значит, репортер – не ваша профессия. И будем считать, что повезло не вам, а мне.

…Четырнадцатилетний мальчишка написал несколько неразборчивых строк на тетрадочных листочках в клеточку и когда этот опус, безжалостной рукой литредактора искореженный и сокращенный до неузнаваемости, все же появился в молодежной газете, и я увидел на первой полосе свою фамилию, выбор профессии состоялся.

Свое восемнадцатилетие начинающий журналист отметил, как никто другой

– именно в день рождения меня приняли на работу в многотиражную газету на почетную должность курьера, и вообще – «прислуги за все». На следующее утро я сбегал в университет, где учился на первом курсе, тайком от родителей перевелся на заочное отделение и помчался в редакцию, прихватив по дороге бесхозный и основательно проржавевший мотороллер «Вятка», так как полагал, что при хлопотных обязанностях курьера персональный транспорт просто необходим.

Старшие коллеги баловали «малыша» и доверяли мне самые «ответственные задания». Я бегал в ближайший магазин за водкой, вычитывал остро пахнущие типографской краской гранки, за каждого, кто изъявлял желание отлынить, дежурил по номеру, научился тонкой стальной линейкой – строкомером не только измерять размер текста, но и резать хлеб с колбасой, а иногда мне разрешали даже подготовить какой-нибудь репортаж, интервью или информацию. Одним словом, я прошел блестящую школу «молодого бойца».

Выйдя за порог этого многотиражного вертепа в большую журналистику, я сделал для себя главный вывод – без газеты мне не жить. А поскольку и хлебом, и солью любой газеты, как известно, является репортаж, то специализацию я себе выбрал репортерскую.

Теоретики уже много веков спорят, что главное в профессии. Называют эрудицию, память, мобильность, профессиональное нахальство и даже умение пить, не пьянея. Я же полагаю, что главное для репортера – умение слушать. Даже не задавать вопросы – это не так уж сложно, а именно слушать. И еще я искренне считаю, что нет неинтересных людей и скучных собеседников. Есть плохие репортеры, не умеющие слушать. Я слушаю вот уже сорок с лишним лет, и до сих пор от этого не устал.

Кое-что из услышанного я предлагаю вниманию читателей этой книги. Сразу оговорюсь. Хотя я и пытался придерживаться хронологии событий, да и биографических деталей не избежал, это не мемуары и даже не наброски к будущим мемуарам. Мемуаристика вообще не репортерский жанр. Просто мне захотелось познакомить вас поближе с некоторыми из тех замечательных людей, общение с которыми подарила мне моя лучшая в мире профессия. Это истории смешные и забавные, иногда грустные, а порой даже трагичные. Но все, без исключения, – откровенные.

Впрочем, вам судить…

ГЛАВА 1

Редакция многотиражной газеты «Геологоразведчик Узбекистана» находилась в покоившемся двухкомнатном флигеле на задворках республиканского министерства геологии. Эта газета стала едва ли не последним пристанищем для спивающихся литрабов, выброшенных за борт нормальной журналистики. Ранним утром здесь еще имитировалась хоть какая-то видимость работы, но уже к двенадцати часам дня «столпы республиканской журналистики», как их пышно величал редактор, устраивались в какой-нибудь близлежащей кафешке и предавались воспоминаниям о былых литературных подвигах и свершениях. Возглавлял эти посиделки шеф – Геннадий Иванович Леонтьев, причислявший себя, и кажется, вполне искренне, к «столпам отечественной журналистики».

Леонтьев был человеком поистине удивительной биографии и прославился тем, что ни единого дня не проработал рядовым сотрудником, а сразу стал редактором.

А произошло следующее. В конце все еще гуманных сороковых, закончив десятилетку, юный Гена устроился на работу в газету маленького уральского городка. Принимавший у него заявление редактор, ночью, по обыкновению того времени, был арестован. Возглавлять газету стало решительно некому, Леонтьева в первый же день его трудовой деятельности назначили редактором. Как-то раз, дело было в начале осени, горсовет выделил деньги на дрова для отопления редакции. Деньги были пропиты в одночасье, а когда ударили ранние морозы, лихие журналисты встали на лыжи и отправились в лес на заготовку дров. Они планировали вернуться через пару деньков, но из-за снежных заносов, вынуждены были укрыться в охотничьем домике и, потеряв счет времени, вернулись в родной город только через десять дней. Леонтьев отправился редакторствовать в другой город и долго потом кочевал по Уралу. Менялись редакции, но не менялась его должность, зафиксированная в трудовой книжке раз и навсегда – редактор. Великая все же была сила, эта номенклатура.

Подорвав изрядно в суровом краю здоровье, номенклатурный Геннадий Иванович добрался до теплых узбекских краев. Потыркавшись по чиновничьим кабинетам, он, наконец, получил вакантную к тому времени должность редактора геологической многотиражки. В зависимости от времени года, этот крупный грузный человек ходил либо в пальто, либо в костюме, но два атрибута гардероба были неизменны – старые потускневшие калоши и старомодная, потерявшая всякую форму, широкополая велюровая шляпа ядовито зеленого цвета. К девяти утра он являлся в редакцию, аккуратно ставил в угол при входе калоши, основательно усаживался за письменный стол, извлекал из необъятных карманов неизменный завтрак – бутылку водки, селедку, завернутую в купленную по дороге свежую газету и краюху хлеба. Завтракать, читать газету и просматривать оригиналы материалов он умудрялся одновременно. Больше всех доставалось от его завтраков мне. В силу своих курьерских обязанностей я отвозил оригиналы в типографию и выслушивал от рабочих такое, от чего краснела даже серая газетная бумага. Линотиписты кричали, что больше не желают терпеть эту селедочную вонь, швырялись различными, по больше части металлическими предметами, и вообще всяко гневались. Но на каждую газетную верстку я получал о редактора десять рублей, как он их называл, представительских. Уже скоро я научился усмирять гнев типографских демонстрацией пресловутого «червонца», суля им, за труды праведные и долготерпение, различные кулинарно-алкогольные развлечения в круглосуточном издательском буфете. Они меняли гнев на милость, но заставляли меня пособлять им во всем. Я и не противился. Мне было все интересно в прекрасной моей работе. Я охотно помогал линотипистам, научился верстать отлитые в свинце газетные строчки, набирать в металлической рамке заголовки и даже путался под ногами у аристократов типографского мира – мастеров ротационных машин, по огромным барабанам которых ночью нескончаемым потоком текли остро пахнущие краской завтрашние газеты. Выпустив номер и, прихватив с десяток сигнальных экземпляров, я мчался по предрассветному городу в опустевшую редакцию, где начиналось мое время. Расчехлив портативную машинку «Москва», я писал собственные репортажи.

Обладателем пишущей машинки я стал в первый же день работы. Едва появился в редакции, кто-то из старших коллег вкрадчиво поинтересовался, умею ли я печатать на машинке. Услышав отрицательный ответ, умудренный опытом соратник, категорично и внушительно произнес: «Пока не научишься, журналистом тебе не быть» и тут же, смилостивившись, предложил приобрести у него за «смехотворную» цену в пятьдесят рублей «Москву». Я был счастлив. Радость моя не угасла даже тогда, когда ремонтный мастер содрал с меня за восстановление «этой рухляди» еще столько же. Как можно было думать о деньгах, когда передо мной открывались столь блестящие перспективы.

Спустя несколько месяцев, на меня обратил внимание единственный сотрудник, никогда не принимавший участия в редакционных пьянках – фотокорреспондент Эмиль Каримов. Коллеги злословили, что Эмиль «свою цистерну уже вылакал» и потому может себе позволить быть праведником. Сам же Эмиль утверждал, что зелье никогда не жаловал. Этот пожилой человек сказал, что не владеющая фотоаппаратом особь не смеет называть себя журналистом, и я рысью помчался в магазин, где приобрел дивный «Киев-4». Эмиль Михайлович не только щедро делился со мной секретами фотомастерства, но и стал брать меня в командировки. Он обожал съемки с верхней точки и молодой ассистент был ему просто необходим.

Однажды под Самаркандом мы с ним увидели совершенно потрясающее зрелище. На площади перед мечетью, стоя на коленях, молилось множество мужчин. А рядов в десять перед ними выстроились остроконечные узбекские калоши. Неподалеку от мечети росло развесистое дерево, куда я Михалычем тотчас и был отправлен. На верхней ветке я устраивался долго и неуклюже, наделал, должно быть, шуму изрядного, чем и привлек к себе внимание. Один из молящихся прервал своей общение с аллахом и вплотную занялся мной: камни в сторону дерева полетели один за другим. Наспех щелкнув несколько раз фотозатвором, я кубарем скатился вниз. Впрочем, даже из этой поспешной съемки Каримов умудрился сделать серию блестящих снимков, которые впоследствии с удовольствием опубликовал «Огонек».

Спустя пару месяцев мы с Михалычем делали репортаж о буровиках. Сыпучие барханы каракумской пустыни привлекли внимание фотохудожника. На этот раз мне пришлось карабкаться на самую верхотуру буровой. Не шее у меня болтались две фотокамеры, ремешок третьей я перекинул через плечо. Едва докарабкался доверху, ремешок соскользнул с потного плеча, фотоаппарат полетел вниз, а я, инстинктивно, нырнул за ним. Песок принял меня в свои «нежные объятья», но после рентгена врач районной больнички недоуменно развел руками: ни одного перелома, только сильные ушибы. Михалыч ворчал, что я приношу ему одни несчастья, но по-прежнему меня опекал и даже бесстрашно спорил с редактором, которого ничуть не боялся. Он утверждал, что «грех держать пацана на курьерской должности, а надо в хвост и гриву гонять по командировкам». Авторитет его сыграл свою роль, да и в командировки ездить особых желающих среди наших редакционных «созерцателей действительности» не находилось. Так что стал я с той поры колесить по геологическим партиям и экспедициям, чему рад был несказанно.

СОЛНЦЕ ИСТОРИЮ ПОГУБИТ

Оказавшись в экспедиции у гидрогеологов, я сподобился присутствовать при историческом событии – торжественном открытии очередной «ветки» Большого Ферганского канала (БФК). В знойном узбекском климате народная поговорка «вода – это жизнь» имеет особое значение. Поэтому на торжество приехало начальство самого высокого ранга. Открывать новую очередь канала должен был первый секретарь ЦК компартии Узбекистана, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Шараф Рашидович Рашидов. Как и положено, натянули красную ленточку, на красной же подушечке уложили блестящие ножницы. Начальство вальяжной поступью приближалось к месту исторического события. Впереди – высокий, седовласый, со Звездой Героя Соцтруда на лацкане светлосерого пиджака шествовал Рашидов. Среди фоторепортеров, толпящихся по другую сторону ленточки, раздался ропот. Кто-то явственно произнес: «Труба дело. Солнце прямо в объектив светит, будь оно неладно. Ни хрена не получится, одна чернота будет». Знать меня в ту пору из коллег никто не знал, и мнение мое никого не интересовало. Встрял, однако ж:

– Так надо их попросить, – И я кивнул в сторону начальства, – чтобы ленточку с другой стороны перерезали.

– Ну, иди, попроси. Кто тебя, дурака, к ним подпустит? Пикнуть не успеешь, руки заломят.

Пикнуть и вправду никто не успел, как я, сам не ведя, чего творю, уже перемахнул по другую сторону. Думаю, в тот момент все попросту оторопели, а когда спохватились, я уже сбивчиво обращался, и не к кому-нибудь, а к Рашидову!

– Шараф Рашидович, Фотографировать нельзя. Солнце мешает. Ничего не получится…

Но меня уже теснили, железной хваткой сцепив руки, плечи, попутно награждая за самоотверженность чувствительными тумаками. Понимая, что ничего своей выходкой не добился, я в отчаяньи выкрикнул: «Да ведь солнце историю погубит!»

– А ну-ка, погодите! – строго приказал Рашидов. – И, уже обращаясь непосредственно ко мне, спросил. – Какое солнце? Какую историю погубит?

Понимая, что никто мне разглагольствовать не позволит, я четко, как только сумел в тот напряженный момент, объяснил ситуацию. Когда-то в молодости, вернувшись после ранения с фронта, Рашидов и сам работал сначала журналистом, потом редактором республиканской газеты. Наверное, поэтому он сразу уловил суть.

– А что? Он ведь прав. Мы должны сохранить для истории этот момент. Да и ничего страшного не произойдет, если мы ленточку перережем с другой стороны. – И перешагнул первым, попутно бросив через плечо охранникам досадливое. – Отпустите же вы его, в конце-то концов. – И уже обращаясь непосредственно ко мне, добавил короткое резюме. – Молодец.

Х Х

Х

…Вернувшись из очередной командировки, я застал в редакции страшный раскардаш. Повсюду валялись растерзанные подшивки газет, дверцы опустевших шкафов были настежь раскрыты, столы сдвинуты к середине. Словоохотливая машинистка Валентина – первый раз за год увидел ее почти трезвой – объяснила мне, что вышел какой-то то ли указ, то ли приказ и по всему Союзу закрыты все ведомственные геологические газеты. Наша, понятно, в том числе.

– Иди к Гавнадий Иванычу (она Леонтьева иначе даже в глаза не называла), он как раз ребятам трудовые книжки заполняет, – посоветовала Валентина.

Печь в редакции давно остыла, было холодно и неуютно. Геннадий Иванович, не сняв пальто, шляпы и калош, восседал на своем привычном месте. Традиционная бутылка «московской» была уже ополовинена.

– Ну, ты уже наши новости знаешь? – поинтересовался Леонтьев. – Вот и ладушки. Говори, чего тебе в трудовую книжку записать?

– Как понять? – туповато поинтересовался я.

– Экий ты тугодум, – пожурил редактор. – Вот я всем ребятам написал в графе занимаемая должность – «заместитель редактора». Но ты-то для замредактора годами не вышел, вот и спрашиваю, чего тебе писать. Ты же у нас курьером все это время числился, а с такой записью в трудовой куда пойдешь? Вот что, – решил он сам, – напишу тебе «ответственный секретарь». Тем более, секретарскую работу и верстку ты действительно знаешь.

«Да пишите, что хотите», – удрученно ответил я. Известие о том, что газета закрыта, меня не поразило даже, а потрясло. Через две недели мне исполнялось девятнадцать лет, я полагал, что жизнь с момента закрытия геологической газеты утратила всякий смысл.

Дома моих горестей не разделили. Отец проворчал: «Ну, и слава Богу. Вернешься на очное отделение, будешь учиться как все нормальные студенты, «хвосты» свои сдашь, наконец.

Отцовскому совету сын не внял. Месяца три бестолково топтался по редакциям ташкентских газет и равнодушная фраза «вакансий нет» преследовала меня даже по ночам во сне. А потом меня зазвал к себе домой на чашку чая Эмиль Михайлович Каримов.

– Ну что, никуда не берут? – спросил он без обиняков, не прекращая манипулировать с заварочным чайником. И добавил безжалостно и категорично. – И не возьмут. Никого из нашей «подтиражки» никуда в приличное место не возьмут, уж поверь моему опыту. И ты никому не докажешь, что не водку вместе со всеми жлекал, а делом занимался. К тому же тебе сейчас сколько, всего девятнадцать? Ну, кому ты, такой молокосос, нужен? Да ладно, ладно, не вешай носа. Я вот что тебе сказать хочу. Ты молодой, семьей не обременен. Мотай-ка ты в область.

– В какую еще область? – переспросил его, ошарашенный неожиданным предложением.

– Да в любую, – откликнулся Михалыч, разливая чай по пиалам и подвигая ко мне вазочку с вареньем. – В областных газетах на кадры голод. Возьмут хоть черта в ступе, им люди позарез нужны. А школа областной газеты, поверь мне, сынок, это школа настоящего мастерства. Поработаешь лет, эдак, с пяток в «областнухе», потом с таким опытом в столицу на белом коне въедешь.

– Ну, а куда конкретно посоветуете?

Михалыч усмехнулся, взял меня за руку, подвел к стене, на которой висела карта Узбекистана и предложил:

– Закрой глаза и наугад ткни пальцем.

Так я и поступил, решая собственную судьбу. Открыв глаза, глянул на карту. Палец твердо уперся в название «Фергана».

– Ну, вот видишь, – удовлетворенно хмыкнул Эмиль Михайлович. – Прекрасный город Фергана, к тому же ты там бывал, по-моему, не раз. – и добавил строго и наставительно. – Не дрейфь. Я тебе дело советую.

Колебался я недолго. Предложение старого репортера с каждым днем размышлений нравилось мне все больше. Наспех сочинив для родителей какую-то небылицу про студенческий семинар, я забрался на верхнюю полку плацкартного вагона поезда и уже через двенадцать часов был в Фергане. В редакцию Ферганской правды» отправился прямо с вокзала.

Было раннее утро. Рабочий день еще не начался, но редактор уже находился на месте и я беспрепятственно зашел в кабинет. Выслушал он меня довольно хмуро, но потом, открыв трудовую книжку с единственной записью, разом повеселел:

– А ты, оказывается, ценный кадр, – заявил редактор. – Отлично, отлично. Нам как раз в секретариат люди нужны. Пойдешь работать заместителем ответственного секретаря, – огласил он свое решение.

– Не, я в секретариат больше не хочу, мне бы в пишущий отдел.

– Ишь ты! – даже не возмутился, а скорее удивился такой строптивости юного просителя редактор. Еще один гений выискался. Ты что же, хорошо пишешь?

– Может, пока и не хорошо, – сознался я. – Но научиться хочу.

– Ну, вот что, – редактор вышел из-за стола и, подойдя к окну, поманил меня за собой. – Вон видишь, дом стоит четырехэтажный, новый. Недавно сдали. Это наш ведомственный дом, построенный для журналистов и типографских рабочих. А теперь смотри. – Он вернулся к столу, выдвинул один из ящиков и достал оттуда ключ. – Это ключ от однокомнатной квартиры в том самом доме. Держу специально для работника секретариата. Сейчас пишешь заявление, получаешь ключ, идешь устраиваться, а после обеда выходишь на работу. Годится?

– Я бы подумать хотел…

– Ну, думать никогда не вредно. Жду тебя завтра, – он посмотрел на часы. – В это же время. Но ни минутой позже. Молод ты еще условия ставить.

Удрученный, покидал я редакцию. Возвращаться снова к технической секретарской работе не хотелось ни в какую, даже ценой столь заманчивого предложения, как получение собственной квартиры. «А может, согласиться, обустроиться, а потом из секретариата в отдел перебраться?» – мелькнула мысль. Дабы все спокойно обдумать присел я на какую-то скамейку. Но думать мешал беспрестанно бубнящий, искаженный паршивым динамиком голос. Он раздражал, не давал сосредоточиться. Оглядевшись, я понял, что оказался вблизи автовокзала, а бубнящий голос возвещал об отправлении и прибытии автобусов. Ближайший к Фергане город – Наманган, припомнилось мне из моих прежних командировок по республике. А не махнуть ли в соседнюю область и попытать счастья там? Сказано – сделано, и я поспешил к кассе.

Кассирша огорчила тем, что автобус в Наманган ушел пять минут назад, ближайший будет через 55 минут. Я уж было решил подождать, когда все тот же бубнящий голос объявил об отправлении андижанского автобуса. Узнав у кассирши, что до Андижана ехать всего час, ринулся к автобусу.

Редакцию андижанской областной газеты долго искать не пришлось – она находилась тут же, на привокзальной площади. В приемной редактора никогда не было. Поскребшись в обитую дерматином дверь и, не услышав ответа, я переступил порог кабинета. Трое сидящих там мужчин глянули на меня вопрошающе.

– Я приехал из Ташкента, хочу устроиться к вам на работу.

– Приехал из Ташкента и сразу на работу, – насмешливо произнес явно главный из всех. – Ну, раз приехал, проходи, рассказывай, кто ты, да что ты.

Коротко поведал о своих «достижениях» – со школьных лет печатался в республиканской молодежке, потом год проработал в редакции геологической газеты.

– Н-да, – проворчал редактор. – Биография, прямо скажем, небогатая. Люди-то нам нужны, но вот нужен ли нам именно ты, это еще большой вопрос.

– Ну, что вы, если у вас есть вакансии, то я вам подойду, – достаточно опрометчиво проявил я неоправданную самоуверенность.

– А ты, оказывается, еще и нахал, – без всякого, впрочем, недовольства констатировал редактор. – Да ты не обижайся, может, оно и неплохо. Мы вот как с тобой поступим. Ты погуляй по городу, пообедай, а часикам к четырем возвращайся. А мы тем временем подумаем.

До четырех часов я бесцельно шатался по пыльному Андижану и, едва дождавшись назначенного времени, с трепетом вновь зашел в уже знакомый кабинет. На этот раз редактор был один. Он пригласил меня присесть возле приставного столика, радушно предложил чаю, что я немедленно оценил как хорошее предзнаменование, но заговорил достаточно строгим тоном:

– Нам действительно нужны журналисты. Но потянешь ты работу или нет, я не знаю. Поэтому решение будет таким. Возьмем тебя в штат с испытательным сроком. Справишься – будешь работать. Нет – поедешь восвояси. Ну как, согласен?

– Еще как согласен, спасибо. Я справлюсь, вот увидите. А когда приехать можно? Мне же надо домой съездить, родителей предупредить…

– Вот и поезжай, предупреждай. Как сможешь, возвращайся. Глядишь еще, папа с мамой тебя никуда не отпустят. Да ты не беспокойся, – заметив мое явное смятение, успокоил редактор. – Никуда твоя вакансия от тебя не убежит. Раз обещал, возьму.

Что творилось дома, когда я объявил о своем решении! Мама тайком плакала, но мои заверения, что без газеты я своей жизни не мыслю, молчаливо одобряла. Отец, сначала выдав несколько нелестных эпитетов по поводу моего характера, жизненных взглядов и умственных способностей, сказал с горечью: «Что люди скажут? Ребенок из родительского дома на чужбину едет работать». После этого он попросту перестал со мной общаться. В этой гнетущей обстановке, не ведая, что ждет впереди, и покидал я отчий дом. На душе было скверно, тревожно. И радостно.

ГЛАВА 2

Областной город Андижан свои объятья мне раскрывать не торопился. Новые коллеги встретили меня сдержанно. Когда редактор «Андижанской правды» Рубен Акопович Сафаров представил меня заведующему отделом культуры и информации Марку Михайловичу Кошеватскому, тот лишь голову склонил – подчиняюсь, мол, принятому руководством решению. Но мне было не до самокопаний и тонких психологических нюансов. После геологического дурдома, областная редакция казалась мне храмом журналистики. Люди здесь вкалывали с утра до вечера. И не мудрено. В тот период областную ежедневную газету делали всего-навсего шесть журналистов. А если точнее, то пять, плюс новичок. И хотя я старался изо всех сил, проку от меня, как теперь понимаю, было совсем немного. В редакции засиживался допоздна, идти в общий номер гостиницы, где поселился, не хотелось. Там вечерами резались в карты командировочные, пили дешевый портвейн, а радиорепродуктор не выключался и звук в нем не регулировался. Через неделю я получил первое самостоятельное задание. Надо было поехать в колхоз и подготовить репортаж о клубной самодеятельности. «Секретарь парткома колхоза в курсе, так что он тебе данные даст» – вот и все напутствие, которое я получил от своего непосредственного начальства. Колхозный «партайгеноссе» ожидал, вероятно, увидеть маститого мастера пера, но никак не мальчишку, предъявившего красную книжицу-удостоверение. Он долго вертел в руках мой документ, даже колупнул ногтем обложку, потом, смирившись и, следуя неукоснительным законам гостеприимства, завел меня в комнату, где уже был накрыт стол.

– Спасибо, я не голоден. Мне бы поговорить с вами, – робко попытался я отказаться от угощения.

– Э, нет, – живо отреагировал секретарь парткома. – Сначала обед, потом разговоры. Если не кушаешь, значит фейлетон (он именно так и произнес) писать хочешь.

– Ну почему обязательно фельетон? Просто мне хотелось бы сначала с вами побеседовать, в клубе побывать, с руководителем самодеятельности познакомиться…

Но меня уже никто не слушал. Какие-то люди подносили к столу все новые и новые блюда, придвинутый ко мне стакан уже был полон водкой. За столом сидело человек шесть-семь, они о чем-то говорили на родном языке, а я проклял себя за то, что вместо прилежного изучения в школе узбекского языка, сбегал с уроков и беспечно гонял на спортплощадке в футбол. Попытка незаметно передвинуть стакан в сторону успехом не увенчалась, меня тотчас уличили в антиобщественном поступке и я вынужден был глотать обжигающую горло и нутро жидкость. Алкоголь меня не брал, так я был напряжен. Наконец, эта пытка обедом закончилась и мы отправились в громадный сарай, важно именуемый здесь дворцом культуры. Вечером, добравшись до редакции, уселся за пишущую машинку и на удивление легко настрочил репортаж. Через день, когда материал уже был опубликован, удостоился всяческих похвал начальства за свежесть взгляда, необычность изложения и еще за что-то. Эти похвалы ничуть меня не грели, скорее – обжигали. Уж слишком явственно увидел я перед собой бывших коллег по «Геологоразведчику Узбекистана»: большинство из них не в состоянии были написать и строчки без алкогольного допинга. В тот день я дал себе зарок, которому, кстати, свято следую и по сей день – под воздействием алкоголя к письменному столу даже близко не подходить.

ВСЕХ ОБОГРЕТЬ

Анну Васильевну Мальцеву, юную вдову погибшего моряка – Героя Советского Союза эвакуировали в Андижан из блокадного Ленинграда. Здесь она закончила педагогический институт, стала работать в школе, снова вышла замуж, родила дочь, похоронила мужа, скончавшегося от многочисленных фронтовых ранений. Школ тогда в Андижане было немного, Анну Васильевну знал, что называется, весь город. Бывшие ученики ее обожали, не забывали, окончив школу, навещать, и непременно с цветами. К Анне Васильевне меня привел коллега по работе, когда я уж совсем отчаялся найти себе съемное жилье.

– Отведу тебя вечером к одной замечательной женщине, – сказал мне коллега. – Она весь город знает, и весь город знает ее. Уж она тебе точно что-нибудь да сыщет.

Вечером мы уже пили чай у Анны Васильевны. Двое ее внуков с ног до головы извозились принесенным нами тортом и она шуганула их в ванную, наказав как следует умыться и немедленно ложиться спать. На прощанье она мне сказала, чтобы завтра после работы пришел к ней прямо с вещами, а за день она точно жилье подберет. Вот так со спортивной сумкой, где находился немудреный мой гардероб, я к ней и заявился. Снова пили чай, не спеша, беседовали, а я все недоумевал, отчего она ничего не говорит по поводу моей просьбы. Был уже довольно поздний вечер, когда Анна Васильевна, уложив спать беспокойных Вовку и Лену, произнесла: «Спать пора, на работу вставать рано. Пойдем, покажу тебе твое место.

Все так же недоумевая, отправился следом за ней на кухню. Со вчерашнего дня здесь произошли перестановки. Стол чуть ли не вплотную придвинули к газовой плите, а между окном и стеной втиснули маленький диванчик, уже застеленный чистым постельным бельем.

– Сегодня ничего приличного найти не сумела, – пояснила Анна Васильевна. – Так что поживешь здесь денек-другой, а я тебе квартирку подыщу. Да ты не беспокойся, – заметила она мою растерянность, – мы тебе не помешаем. Из гостиницы-то небось выписался? Так что идти тебе некуда. Располагайся.

Идти мне и впрямь было решительно неуда. Я смирился.

Как известно, нет ничего более постоянного, чем временные ситуации – у Анны Васильевны на кухне я прожил три месяца. По вечерам она приходила на кухню, закуривала «Беломор», современных сигарет не признавала, и мы вели с ней неторопливые беседы. Собственно говоря, я больше молчал и слушал. Слушал про то, как чудом выжила она в блокадном Ленинграде, как, будучи студенткой, латала-перелатывала единственное платье, как, после смерти второго мужа, боялась с кем-нибудь вновь связать свою жизнь. Про бесчисленных своих учеников рассказывать могла часами. Всех их Анна Васильевна помнила по именам и каждого из них продолжала она любить.

Через несколько дней после того, как я нее поселился, нам в редакции выдавали пресловутые продовольственные наборы. Я с гордостью нес в дом два килограмма костей со звучным названием «мясное рагу», пакет с торчащими во все стороны серыми макаронами и несколько банок каких-то неопределенных консервов. Анны АВасильевны дома не было, она отправилась после работы навещать какую-то заболевшую ученицу. Вовка и Леночка, радуясь моему приходу, тут же полезли в пакеты.

– Так, дети, – строго сказал я. – Бабушка вернется голодная, надо приготовить ужин. Я сейчас поставлю кипятить воду, а вы берите макароны и начинайте какждую макаронину продувать.

– А зачем их продувать? – не ведая подвоха, полюбопытствовали малыши.

– Как это зачем? Чтоб не слиплись.

Детишки на дурацкий розыгрыш клюнули моментально, разложили макароны на столе и принялись со рвением дуть в каждую макаронину. За этим занятием и застала их изумленная столь невиданной картиной бабушка. Она пыталась пресечь эту глупость, но не тут-то было. Вовка и Лена в один голос талдычили «дядя Олег сказал» и продолжали продувать макароны.

После ужина Анна Васильевна, по обыкновению, зашла на кухню. Я что-то строчил в блокноте.

– Занят? – спросила она и хмуро добавила. А придется прерваться.

Полагая, что сейчас последует справедливое внушение за нелепый розыгрыш, я смиренно вздохнул и приготовился извиняться. Но разговор принял совершенно неожиданный поворот.

– Ты что это удумал, в дом с продуктами приходить? – строго спросила она. – У нас что, еды нет, ты голодный ходишь? Стыдно, очень стыдно! Не ожидала, что ты способен меня так обидеть.

– Да помилуйте, Анна Васильевна. Чем же я вас обидел? На работе сегодня выдавали наборы. Куда же мне нести-то было, если не к вам? И потом, раз уже зашел такой разговор. Мне и так неловко. Я знаю, что ваша дочь живет отдельно. На детей, не обижайтесь только за прямоту, денег почти не дает. А тут я еще на вашей шее сидеть буду. Да мне просто кусок в глотку не лезет. Я же работаю, зарплату получаю. Почему же я не могу продуктов купить?

И вдруг она, отвернувшись, заплакала. Я от этого совсем растерялся, не знаю, как ее успокоить и, не понимая, чем же я так обидел свою хозяйку. Немного успокоившись, она с непередаваемой горечью заговорила: