Текст книги "Привет эпохе"

– Где ты это взял? – только и спросил тот.

– Тебе дело? Размер-то – тютелька в тютельку. Неси давай матрицировщикам, нечего тут вопросы задавать. Где взял, где взял? Купил. – Закончил я фразой известного анекдота.

Матрицы с материалами съезда доставлены были в Андижан вовремя. Оставив их в местной типографии, отправился спать, а в редакцию заявился только вечером. Героя чествовали по заслугам. Редактор прилюдно вручил мне премию, после чего неформальная часть торжества органично перетекла в ближайшую чайхану. Много дивного из тостов друзей-коллег узнал я о себе в тот вечер, возгордился безмерно и чувство собственного достоинства переполняло меня еще пару дней.

А потом Николай Степанович Коркин, ставший к тому времени заместителем редактора, зазвал меня к себе в кабинет, таинственно повернул дверной ключ на два оборота, молча извлек из ящика стола съездовский номер газеты и повелел: «Посмотри внимательно».

Я глянул и впервые ощутил на себе суть поговорки «сердце в пятки ушло». Над заголовком не было фразы «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», без которой не выходила тогда ни одна, даже самая захудалая, газета Советского Союза. Ноги у меня подкосились и я не сел, а, можно сказать, рухнул на стул произнеся убитым голосом; «Коля, что же теперь будет».

– Да скорее всего, ничего не будет. Если не заметили сразу, то кому в голову придет сейчас разглядывать. Я специально выждал несколько дней, даже тебе ничего не сказал. А теперь, думаю, уже все позади. Так что успокойся. На концерт вот сходи, к нам звезда эстрадная приехала, развеешься, да и интервью заодно возьмешь. Иди, иди, не имей привычки горевать по поводу того, что еще не произошло.

У НОГ СОФИИ РОТАРУ

Каким-то чудом Софию Ротару занесло в маленький провинциальный Андижан. Помнится, что в Ташкенте по какой-то технической причине закрыли концертный зал, вот певицу и попросили выступить в другом городе республики. Не ведая, куда едет, Ротару согласилась. Собственно, Андижан ничуть не хуже иных узбекских городов, а многих даже и получше, но в те годы там была одна единственная сцена – в клубе железнодорожников близ вокзала. Собственно, и сценой назвать этот пятачок, застеленный прогнившими досками, было нельзя. Но, как говорится, чем богаты, тем и рады. И уж, конечно, аншлаг знаменитой певице был обеспечен. Андижанцы и так гастролями заезжих знаменитостей избалованы не были, а тут еще настоящая звезда эстрады пожаловала. Понятно, в зале негде было яблоку упасть, люди заняли все проходы, многие даже стояли. Обвешанный, как елка игрушками, аппаратурой явился на концерт и фотокорреспондент газеты «Андижанская правда» Борис Юсупов. В те годы еще молодой репортер, Боря был выдумщиком и фантазером, каких свет не видывал. Простой фотосюжет был чужд и противен его буйной фантазии. Он стремился запечетлять лишь необычные кадры. Вот и теперь, явившись на концерт, Юсупов недовольно хмыкнул:

– От фронтального снимка эффекта никакого не будет, – заявил он и резюмировал. – Надо снимать сверху.

Сначала он раздобыл где-то стул – в тот вечер стулья в клубе были дефицитом номер один. Но высота стула показалась ему недостаточной и он притащил откуда-то табуретку. Примерился – снова плохо. В итоге Боря появился у боковой кулисы с жутким, неструганным деревянным ящиком. Возведенная им конструкция была настолько хлипкой, что я попытался урезонить друга и коллегу, – грохнешься, Боря.

– Не каркай, – сурово оборвал он меня.

Юсупов взгромоздился на возведенную им конструкцию, долго балансировал там, наверху. Потом пару раз вспыхнул блиц фотовспышки и вдруг на весь зал раздался истошный Борин вопль:

– Держи меня!!!

Конструкция таки обрушилась и вместе со всем своим фотометаллоломом корреспондент рухнул прямо у ног отпрянувшей от страха певицы. Знаменитая финальная сцена из комедии Гоголя «Ревизор» показалась бы в тот момент шумным балаганом – зал просто замер от ужаса. Первой опомнилась София Ротару. Она подошла к незадачливому фотохудожнику, помогла ему подняться и участливо спросила:

– Вы не ушиблись?..

Х Х

Х

…. Совершенно неожиданно для себя стал я обладателем поистине «царских хором» – трехкомнатной квартиры в новом андижанском микрорайоне. Произошло сие знаменательно событие внешне весьма буднично. Утром меня вызвал Сафаров и велел немедленно отправляться в горсовет на заседание жилищной комиссии.

– Ты же знаешь, у нас завотделом пропаганды уволился. Он освободил трехкомнатную квартиру, закрепленную за редакцией. Кроме тебя, квартирами у нас все обеспечены. Конечно, трехкомнатную тебе давать еще рано, но редакция квартиру терять не должна. Так что ступай.

На жилищной комиссии общественники, или как их называли «народные мстители», тут же завопили, что нечего, мол, этому юнцу предоставлять такое роскошное жилье, но зампред горисполкома по-восточному мудро тут же отрегулировал ситуацию:

– А скажите-ка мне, товарищ Якубов, невеста у вас уже есть? – И сам тут же ответил. – Есть. Значит, дети будут? Будут. Так вот, товарищи, – он обращался теперь уже к членам комиссии. Мы не должны жить только сегодняшним днем, мы должны видеть перспективу. А в перспективе товарищу Якубову понадобится жилье. Так давайте сразу дадим ему три комнаты, чтобы он потом не переселялся из квартиры в квартиру, улучшая свои жилищные условия.

В своем новом доме из соседей я мало кого знал, а вот с пожилой женщиной, возвращавшейся домой так же поздно, как и я, несколько раз у подъезда сталкивался. Познакомились. Выяснилось, что Галина Петровна Голдаевич работает директором детского дома, работает давно, еще с военных лет.

СЕРДЦЕ МАТЕРИ

Вызов к заведующему городским отделом народного образования Галю удивил. Ей, воспитательнице детского сада, у столь высокого начальства бывать еще не приходилось.

– Галина Петровна, вы назначены директором дошкольного детского дома, – сразу заявил заведующий. И, не давая опомниться, добавил. – Через несколько недель начнут поступать эвакуированные дети. Готовьтесь.

Шел сентябрь 1941 года. Первый эшелон с детишками, прибывшими из Ленинграда, она встречала на вокзале через восемь дней. По дороге поезд несколько раз попадал под бомбежки, дети были истощены, напуганы, у многих отсутствовали документы, а они, малые. даже имена свои не все знали, не то что фамилии. Уже на следующий день к заведующей подошла медсестра детского дома:

– Галина Петровна, боюсь, что не все из них выживут. Срочно нужны лекарства, витамины, усиленное питание.

Голдаевич отправилась по инстанциям. Ей говорили о нуждах фронта, продовольственных карточках, раненых в госпиталях, а она твердила свое: «Дети могут умереть».

– Честно говоря, до сих пор не понимаю, как мне удалось раздобыть все, чт нужно было – лекарства, витамины, жиры, крупы, даже немного шоколаду, – рассказывала мне Галина Петровна. – Но за все годы войны, да и за последующие тоже, в детском доме не было ни одного смертного случая.

Каждый день она писала письма-запросы. Пачками отправляла конверты, пытясь разыскать родителей или родственников своих питомцев. Иногда это удавалось. Не часто. Заканчивалась война, некоторым ребятишкам надо было идти в школу, а следовательно их предстояло перевести в другой детский дом. Но как разлучить братьев с сестрами, как вообще можно было отдать этих крох, большинство из которых называли ее мамой. И снова ходила она по инстанциям, снова писала письма, заявления. И добилась своего – детям-родственникам разрешили жить в одном детском доме.

Закончилась война. За ребятишками стали приезжать родители, родственники. Она не знала, радоваться ей этому, или огорчаться. Ну, конечно же, она счастлива была за тех, у кого нашлись мать, отец. Но на следующий день после этих посещений, остальные ходили заплаканными, с надеждой заглядывали ей в глаза и спрашивали? «А за мной когда мама приедет?» Ну как было объяснять ей семилетнему Сереже, что отец его погиб на фронте, а мама – под бомбежкой еще тогда, когда они, эвакуированные, пробирались в Узбекистан.

Небольшая андижанская квартирка Галины Петровны сплошь завешана фотографиями. Дети и вполне уже взрослые люди – бывшие воспитанники детдома смотрят на нее с фотографий круглосуточно.

– А ваши здесь есть? – задал Галине Петровне не совсем тактичный вопрос.

Она не обиделась:

– А здесь все мои. Своей-то семьи я так и не создала, – сказала без всякой горечи. – Молодая была, вообще жила практически в детском доме… Да и о чем жалеть, когда у меня такое счастье есть.

Как бы в подтверждение своих слов, достала целые кипы писем со штемпелями, наверное, всех городов Союза. Большинство из писем начинались одинаково: «Здравствуй, мама».

О Галине Петровне Голдаевич, ее воспитанниках написал я материал. Сдал его в секретариат, а когда через несколько дней развернул газету, увидел свой очерк безжалостно сокращенным. Секретарь редакции что-то лепетал по поводу срочных правительственных документов, что пришлось, мол, по живому «резать».

– Так какого лешего ты этот материал не перенес в другой номер? – рявкнул я на секретаря и хлопнул дверью.

Вечером ко мне заглянул собственный корреспондент газеты главной партийной газеты Узбекистана «Правды Востока» по Андижанской области Иван Новоженин. Для нас, областных газетчиков , был он представителем высшей журналистской элиты. Однако, хотя цену себе Иван знал, носа перед нами не задирал, к тому же и мы снабжали его порой информацией, за которой ой как побегать бы надо было. Заглянул он ко мне по-соседски, жил в доме поблизости, просто поболтать.

– Чего не духе-то? – поинтересовался коллега.

– Материал зарезали.

– Эка беда. Другой напишешь. Нашел на что обижаться.

– Да не за себя, Ваня, обидно. Дивную тетку встретил, всю войну в детдоме проработала, ее чуть не пятьсот человек с тех пор своей мамой называют, а тут…

– Оригинал сохранился? – деловито поинтересовался Иван. – Меня как раз эта тема интересует.

Новоженин забрал очерк, а через три дня развернул передо мной утром газету «Правда Востока». Половину одной из страниц занимал материал «Сердце матери» о Галине Петровне Голдаевич. Под очерком стояла моя фамилия, и не изменено в нем не было ни слова.

– К семи вечера сможешь ко мне домой подъехать? – спросил собкор.

– Думаю, смогу, а в чем дело-то?

– Приезжай, узнаешь, – туманно ответил Иван. – Только смотр, не опаздывай, где-то без десяти семь, договорились?

Заинтригованный, приехал в назначенное время к Новоженину.

– С тобой хочет поговорить главный редактор «Правды востока» Николай Федорович Тимофеев. Ровно всем часов он ждет телефонного звонка.

– О чем поговорить?

– Ну, об этом мне шеф не доложил. Ты уж извини. Ладно, пора. Запомни, его зовут Николай Федорович.

Новоженин по обкомовской прямой линии мгновенно соединился с ташкентской редакцией: «Николай Федорович, добрый вечер. Передаю трубку Якубову.

– Здравствуйте, Николай Федорович, – пролепетал я.

– Здравствуйте, – услышал густой голос. – Поздравляю вас с хорошим материалом. Он отмечен у нас как лучшая статья номера и выдвинут на квартальную премию.

– Спасибо.

– Я слышал от Ивана Петровича, что вы сами родом из Ташкента. Хотели бы вернуться?

– Да как-то не думал об этом в последнее время.

– А вы подумайте. Работать в «Правде Востока» – высокая честь для любого журналиста. Так что скажете?

Мои бессвязные «да я, да мне, спасибо, не ожидал», Тимофеев прервал деловито:

– Ну, вот и договорились. В субботу прилетайте в Ташкент, в шестнадцать часов прошу ко мне. Познакомимся и все конкретно обсудим. Если захватите несколько вырезок со своими статьями, это будет совсем не лишне.

В субботу, точно в назначенное время я зашел в кабинет главного редактора «Правды Востока». Волновался так, что почти не помню нашего разговора. Помню только, что Тимофеев удивился, увидев, что я заявился к нему с большим дорожным портфелем. «Вы что, с вещами прямо с аэропорта?», поинтересовался он.

– Да нет, я вырезки привез, вы же сами сказали, – и извлек из портфеля десяток пухлых папок.

– Ого, когда это вы успели?

Он что-то говорил о газете, ее традициях, какие-то вопросы мне задавал – смутно помню. Потом попросил меня зайти к нему еще раз часа через два.

– Посмотрел тут ваши творения, – сказал редактор, когда я вернулся. Ну что ж, неплохо. Наша газета – ведущая в республике и штат ее укомплектован плотно. Но вот недавно у нас освободилась вакансия младшего литературного сотрудника отдела писем и жалоб трудящихся, – сказал Тимофеев. – В центральном комитете партии не против, если мы пригласим на эту должность переферийного журналиста, прошедшего школу областной газеты. Кончено, должность невысокая, да и зарплата…

– Я согласен, – невежливо перебил Тимофеева.

– Ну вот и отлично. Возвращайтесь в Андижан, постарайтесь все объяснить Рубену Акоповичу, которого я очень уважаю. Надеюсь, он вас поймет и одобрит, что его воспитанник идет на повышение. Во всяком случае, из «Андижанской правды» вы должны уйти без скандала. Только по-доброму, – твердо заключил Тимофеев и, поднявшись, пожал мне руку, два понять, что аудиенция закончена.

Вернувшись в Андижан, первым делом зашел к редактору и молча положил перед ним заявление с просьбой уволить по собственному желанию. Так же в молчании Сафаров его прочитал, разорвал на четыре части, обрывки швырнул в мусорную корзину и, царственным жестом указав на дверь, произнес: «Я занят». На следующий день я принес новое заявление, его постигла та же участь. Порвав семнадцатое по счету заявление, Рубен Акопович пригласил меня к себе домой на обед.

До этого в присутствии шефа я осмелился выпить единожды лишь махонькую рюмочку коньяка. Произошло это 7 ноября. Я дежурил по номеру, когда редактор вызвал меня к себе в кабинет. За столом рядом с ним сидел солидный мужчина в темном костюме со значком депутата Верховного Совета на лацкане. Шеф представил меня гостю, который оказался секретарем Андижанского обкома партии. В этот момент в кабинет занесли блюдо с пловом. На столе появилась бутылка армянского коньяка. Сафаров сказал, что посещение редакции секретарем обкома в праздничный день – для нас большая честь, секретарь протокольно поздравил нас с очередной годовщиной великой октябрьской революции, мы подняли рюмки. Сославшись на дежурство, я с облегчением покинул кабинет.

Теперь, дома у Сафарова, на столе снова стоял армянский коньяк, полно было всяких закусок и грозный шеф выглядел совсем иначе в домашнем интерьере. Он приступил к разговору, ради которого меня пригласил, лишь после обеда. Сказал, что уже разговаривал с Тимофеевым, что приглашение в «Правду Востока» – это честь не только для меня, но и для всей редакции и для него лично тоже. И хотя расставаться с ценным кадром (это я-то?!) ему, Сафарову не хочется, но он все же и мешать моему росту тоже не собирается. Одним словом, я получил вольную.

Потом были лихорадочные сборы, словно я куда-то опаздывал, прощание с ребятами в нашей традиционной чайхане близ вокзала. И оставившая долгий осадок в душе реплика одного из коллег. Обычно сдержанный, этот человек поднял наполненный стакан, звонко постучал по стеклу ножом, требуя внимания, и воскликнул: «Олег, опомнись. Что ты делаешь? До твоего поезда, – он взглянул на часы, – остается сорок пять минут. Есть еще время одуматься, все изменить. В народе не зря говорят, что лучше быть первым в деревне, чем последним в городе. Здесь тебя уже все знают. Твоя фамилия каждый день на полосе. А там будешь печататься раз в год и никто тебя знать не будет.

Все наперебой загалдели и мы отправились на перрон. Поезд, рассекая ночь яркими огнями тепловоза, несся к Ташкенту. А я под стук колес подсчитывал, сколько времени прожил в Андижане. Мне казалось, что здесь прошла огромная часть моей жизни, но подсчеты свидетельствовали, что в «Андижанской правде» я проработал один год и пять месяцев. Тринадцатого числа впервые пришел на свое рабочее место в редакции и тринадцатого же числа, редакцию покинув, уезжаю обратно. Что там говорят англичане про «чертову дюжину»?..

ГЛАВА 3

… «Листок по учету кадров» оказался многостраничной анкетой. Таких мне еще заполнять не приходилось и я корпел над этим вопросником добрых полдня. Завершив сей танталов труд, отволок «листок» в приемную главного редактора и, с чувством исполненного долга, отправился обедать в редакционный буфет. Но оценить по достоинству мастерство местных поваров мне не довелось. Минут через пятнадцать в буфет ворвалась разгневанная секретарша и накинулась на меня с упреками: «Вас уже час ищут, а вы тут спокойно чаи распиваете».

– Пил я не чай, а компот, и целый час меня искать никто не мог, я всего-то минут пятнадцать назад у вас в приемной был, – решил сразу поставить ее на место, чем впоследствии жизнь свою осложнил немало.

– Не возражайте! – отрезала она. – Идите за мной, вас Николай Федорович вызывает.

В кабинете у главного сидел аскетичного вида пожилой человек – точная копия главного идеолога КПСС и «серого кардинала» многих партийных вождей Михаила Андреевича Суслова.

– Вот, Иван Капитонович, это тот самый Якубов из Андижана. – А это, товарищ Якубов, мой первый заместитель – Иван Капитонович Костиков.

– Очень приятно, – промямлил я традиционное.

– Да уж вижу, что приятно – сухо процедил Костиков, и тут же задал вопрос. – Скажите, вы анкету аккуратно заполняли, ничего не напутали?

– Да вроде ничего не напутал.

– Вот здесь в графе о дате рождения вы пишите – 12 января 1950 года. Это верно, вы не ошиблись?

– Все верно, ошибки нет.

– Стало быть, – подытожил первый зам, – два месяца назад вам исполнился 21 год.

– Да, признаться, неувязочка вышла, – с досадой признался Тимофеев. – Честно говоря, мне и в голову не пришло вашим возрастом интересоваться. В многотиражке работали, в областной газете, публикаций вон – полтонны, и на тебе – двадцать один год от роду.

– Это пройдет, – пискнул я, но Иван Капитонович, прожигая меня насквозь суровым взглядом, дал понять, насколько неуместна моя шутка в данных обстоятельствах.

– Ладно, – прихлопнул по столу ладонью Тимофеев. – Через час соберем редколлегию, там все и решим. Иван Капитонович, попрошу вас оповестить всех членов коллегии, а вы, товарищ Якубов, задержитесь.

Когда мы остались в кабинете вдвоем, он вышел из-за своего стола, присел напротив меня к приставному столику, с силой помассировал затылок и заговорил:

– Иван Капитонович утверждает, что за всю историю «Правды востока» у нас не было таких молодых сотрудников. Он работает давно, видимо, так оно и есть. Но я пригласил вас на работу, а я привык держать свое слово. К тому же, не хотел, правда, говорить, но все же скажу… Я беседовал с Рубеном Акоповичем и ваш редактор дал вам такую характеристику, что если вы оправдаете ее хотя бы наполовину, я буду рад такому сотруднику. Идите, и не забудьте, что заседание редколлегии через час. У нас не принято опаздывать.

Я готовился отвечать на самые каверзные вопросы неведомых мне членов редакционной коллегии, но, как ни странно, меня почти ни о чем не спрашивали. Явно для проформы поинтересовались какой-то пустяковиной. После чего главный объявил, что желает мне «как можно быстрее влиться в дружный монолитный коллектив ведущей газеты республики, являющейся органом центрального комитета партии». Вслед за этим напутствием Костиков скрипучим своим голосом предложил с мнением редактора согласиться, но, учитывая мою безобразную молодость, определить испытательный срок.

«Елки-палки, все сначала. В Андижане с грехом пополам испытательный срок одолел, а тут все по новой начинай», с досадой подумалось мне.

После редколлегии шеф представил меня Ляле Санджаровне Исамухамедовой, заведующей отделом писем, в котором мне отныне предстояло трудиться. «Можно просто «Ляля», сказала она, когда мы зашли в ее кабинет. Она рассказала, что редакция получает ежедневно до тысячи писем, каждое письмо нужно внимательно прочитать, отправить либо в отраслевой отдел, либо переправить для принятия мер в соответствующую инстанцию, но непременно с редакционной сопроводиловкой. «Остальное тебе девочки подробнее в процессе работы расскажут». В огромной комнате, сплошь заставленной канцелярскими шкафами с объемистыми папками (в них содержалась вся редакционная переписка за много лет) мне были представлены «девочки» – три немолодые уже дамы и какое-то юное создание – учетчица Марина, зарабатывающая двухлетний производственный стаж для поступления на факультет журналистики.

После нашей андижанской редакции новая обстановка меня просто потрясла. Кругом, даже на широких мраморных лестницах, ковры, у входа – милиционер, строго проверяющий пропуска даже у сотрудников газеты. Редакция в те годы размещалась в солидном, с колоннами, четырехэтажном здании, где занимала два этажа. Само здание находилось в центре Ташкента, на улице, носящей название газеты – улице «Правды Востока». Рядом – площадь Ленина (ташкентцы ее называли Красной площадью), театр оперы и балета, гостиница, ЦУМ, концертный зал.

В редакционных коридорах царила тишина, здесь не принято было говорить громко, не слышно было ни смеха, ни шуток. Народ все больше возраста солидного, хотя изредка попадались и сорокалетние «юнцы».

Иван Капитонович Костиков (первое впечатление не обмануло меня) был действительно грозой всей редакции. Он курировал кадры, финансы и звали его за глаза Иваном Скопидомычем. Возраста Костикова никто не знал. Кто-то утверждал, что ему под восемьдесят, кто-то азартно спорил, что почти девяносто. К тому же Иван Капитонович родился 29 апреля, так что дни своего рождения отмечал лишь раз в четыре года. Впрочем, «отмечал» это явно не про него. Когда Скопидомыч распекал кого-нибудь за пьянку, то всякий раз подчеркивал: «Вот я не выкурил в жизни ни единой сигареты, выпиваю в год всего один бокал шампанского – 31 декабря и, как видите, прекрасно себя чувствую. Он даже редакционной машиной почти не пользовался, предпочитал ходить пешком. Дверь в кабинет Костикова всегда была раскрыта настежь, но вовсе не приглашая заглянуть на огонек всяк желающего, а для того, чтобы никто не прошмыгнул незамеченным.

У нас в редакции Костикова, по-моему, не боялся только один человек – разъездной корреспондент отдела сельского хозяйства Игорь Лопатин. Огромный мужик, в годы Отечественной войны – юнга Северного флота, впоследствии военный моряк, а уж позже – журналист, он однажды вечером шествовал по коридору с кем-то из коллег, когда их остановил Костиков. «По-моему, сказал он, потягивая носом, от кого-то из вас, товарищи, пивом попахивает».

– Если пивом, то это точно не от меня, Иван Капитоныч, – невозмутимо откликнулся Лопатин. – Я-то лично водку пил. Так что пойду, дел еще навалом.

Меня, например, его всевидящее око ухватило через неделю после того, как я начал работать в редакции. Мне предстояло ехать на проверку жалобы в какой-то ближайший колхоз и утром я пришел в редакцию в джинсах. Проходя мимо кабинета Ивана Капитоновича, услышал оклик и, повинуясь, вошел.

– Что это вы на себя, с позволения сказать, надели? – строго осведомился зам главного.

– Джинсы, Иван Капитонович. Мне сегодня в колхоз ехать, вот и надел джинсы.

– Вы что, не понимаете – вы являетесь представителем партийной газеты, органа ЦК. Ваш внешний вид должен всегда соответствовать этому положению. Вы в колхоз на дежурной машине едете? – и, получив подтверждение, приказал. – По дороге, в порядке единственного исключения, заедете домой и переоденетесь. И больше никогда не смейте в редакцию являться в таком виде. Даже в выходные дни, когда вы выходите из дома, советую вам не забывать, где вы работаете…

ВЫГОВОР ПО ПАРТИЙНОЙ ЛИНИИ

Мэтры, работающие в партийных газетах, репортерской работы, как правило, чурались. Не царское, мол, дело по городам и весям шнырять в поисках репортажа или интервью. Мэтры ваяли нетленки, месяцами корпели над партийными, экономическими и иными обзорами, вели бесконечные битвы за урожай, сплачивали еще больше и без того нерушимый блок коммунистов и беспартийных, одним словом, сидели безвылазно в редакциях и непременным атрибутом их кабинетных интерьеров становились в итоге заботливо уложенные на канцелярские стулья подушечки, превращавшиеся с годами в этакий ватный блин. Нас же, репортеров, гоняли на интервью и мы общались, в том числе, со всеми лидерами братских компартий, которые, по-моему, большую часть своей жизни проводили в Советском Союзе, который их, как известно, бережно поддерживал и тщательно лелеял.

Однажды проходила у нас в республике какая-то очередная международная партийная конференция. Самым высокопоставленным ее участником был генеральный секретарь ЦК Компартии Уругвая Родней Арисменди. Апартаменты ему в соответствии со значимостью были выделены в партийной, естественно, закрытой резиденции, охраняли лидера братской компартии так, будто ему грозила реальная опасность.

Когда я явился для беседы, охрана меня проверяла чуть не полчаса и по виду церберов было понятно, что вот и явился не запылился, тот самый террорист, который сейчас нашего дорого Арисменди и взорвет. Но поскольку из вооружения была у меня только шариковая ручка, а удостоверение журналиста оказалось с соответствующей фотографией и не просрочено к тому же, то пришлось пропустить меня негодного пред светлы очи выдающегося борца международного коммунистического движения.

Арисменди пил какой-то фруктовый сок в тенистой беседочке из виноградных лоз, лениво покусывал шоколад и, когда я задал свой первый вопрос, пробурчал невнятно буквально несколько отрывистых слов. Впрочем, его переводчику этого оказалось более чем достаточно, он лихо затараторил, видимо, давно уже заученное и отработанное. Из бойкой речи переводчика я узнал всю биографию аргентинского партийного лидера, о том, как важна в развитии мирового сообщества роль СССР, его коммунистической партии и идущего в авангарде Центрального комитета. Было сказано несколько фраз, без особой, правда, злости, о проклятых империалистах, агрессорах и прочих западных акулах. Переводчик еще продолжал свою пламенную речь, когда Арисменди поднялся и, не удостоив меня даже прощальным кивком, покинул беседку.

Раздосадованный таким поворотом дела, я вернулся в редакцию, отстучал на пишущей машинке произнесенную переводчиком речь, поставил над текстом фамилию Роднея Арисменди и отправился за благословением в партийный отдел. «Молодец, старик, блестящая работа, растешь на глазах – похвалил наш главный идеолог эту галиматью и размашисто поставил свой автограф.

«Ну и черт с ним, с этим интервью и с Арисменди тоже», озлобленно думая я, возвращаясь домой и, прикидывая, сколько же мне за этот «труд» отслюнявят в секретариате – рублей пять-семь, или учитывая важность моего несостоявшегося собеседника расщедрятся на целый «червонец». Меня и впрямь ожидал денежный сюрприз, но такого поворота событий я предположить не мог. С порогу мне заявили, чтобы я немедля зашел в кабинет к главному редактору. Шеф был хмур и явно раздражен. Без всяких предисловий заявил:

– Звонили из МИДа, устроили скандал. Оказывается, по законам Уругвая деньги платят тому, кто дает интервью. Так что мы этому Арисменди обязаны были сначала заплатить, а уже потом у него интервью брать. Эти мидовские протокольщики уже все сообщили в международный отдел ЦК партии, так что требуют тебя строго наказать по партийной линии.

– А меня-то за что? – изумился я. – Могли бы нас заранее предупредить, что так, мол, и так. Откуда я-то знал, что ему платить надо. Да и вообще, я же не коммунист, по какой еще партийной линии они меня наказать могут.

– Ладно, ты не умничай, – проворчал шеф. – Мы тут вот что решили. Сейчас зайдешь в бухгалтерию. Там тебе дадут ведомость с фамилией Арисменди и выдадут пятьдесят рублей. Да, чуть не забыл. В МИДе предупредили, чтобы купюры были крупными, но не одной, так что проследи, пусть тебе дадут две двадцатипятирублевки.

– За сто строк паршивых полтинник платить? – не сдержал я возмущения. Вот это да! Может, мне тоже в генсеки податься, хоть зарабатывать начну на гонорарах.

– А ты же сам только что сказал, что беспартийный, какой же из тебя генсек! – беззлобно поддел меня главный и тут же снова посуровел. – Кстати, о твоем наказании. Чего-то мы все равно сообщать должны, что меры, дескать, приняты. Так что решили тебя гонорара за это интервью лишить. И не возражай! – прикрикнул он. – Не могу же я за одно интервью дважды платить, не положено.

– Ну, так, может, кто другой ему деньги отнесет, а то уж больно обидно.

– Обидно, не обидно, а идти надо тебе. Раз ты у него интервью брал, тебе и гонорар выплачивать. Порядок такой.

Когда я снова явился в резиденцию, Арисменди плавал в бассейне. Не вылезая из воды, он чиркнул свою подпись в ведомости, небрежно положил на бортик конверт с деньгами и поплыл в противоположную сторону.

Вот так я схлопотал свой первый выговор «по партийной линии». Подобными впоследствии, за долгие годы работы в газете, был я обвешан, как собака репьями – партия была строга со своими оступившимися попутчиками. Но был, кстати, и один, можно сказать, правительственный выговор, которым не могу не «похвастать».

В правительственный аэропорт «Ташкент-2» я отправился брать интервью у премьер-министра Японии. Что-то там произошло со сдвижкой во времени, премьер торопился, на вопросы отвечать не захотел, я убеждал, что представляю самую крупную на всем советском Востоке газету и посему отказывать в интервью мне, то бишь этой газете, никак невозможно. В итоге высокий гость предложил альтернативу: он разрешает мне ехать с ним в одной машине, по дороге я задаю свои вопросы. Поняв, что мне предоставляют единственный шанс, я, как мне показалось, очень ловко юркнул в раскрытую дверцу правительственного лимузина. Когда вернулся в редакцию, меня уже поджидал шеф с «радостным» известием об очередном взыскании. На сей раз выговор был вынесен за грубейшее нарушении японского этикета – я не имел права, садясь в машину, поворачиваться к главе правительства Страны восходящего солнца спиной, а уж, тем более, невольно согнувшись, демонстрировать ему то место, где спина свое благородное название теряет.

БЕНДЕР СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ

Ленинградский Большой драматический театр (БДТ) гастролировал в Ташкенте больше месяца. Билеты на все спектакли раскупили заранее, на людей, подходящих к театральному подъезду с заветными билетиками, смотрели как на небожителей. В нашей редакции была создана специальная группа по освещению в газете спектаклей. Мне поручили написать рецензию на спектакль «Энергичные люди», где в главной роли был занят блистательный Евгений Лебедев, народный артист СССР. Спектакль обличал жуликов, стяжателей и иного рода проходимцев, высвечивал, как тогда принято было говорить, социально острые проблемы, обнажал изъяны тех, кто не желал жить в строгом соответствии с моральным кодексом строителя коммунизма. Впрочем, забегая вперед, скажу, что все мудреные и холодные как камни слова я узнал только тогда, когда меня за подготовленную рецензию чехвостили на редакционной летучке.