Текст книги "Ничья земля. Книга 2"

Места психологическому давлению и прочим тонкостям в том курсе не было. Во главу угла ставилась скорость дознания и эффективность выбранного метода. Жизнь пытуемого никого не интересовала, здоровье – тем более.

Случилось так, что парень знал немного, но нужную зацепку от него Сергеев все же получил. И сейчас, сидя на холодных, словно вымороженных поземкой, ступенях театра, он готовился к новому рывку – в подземное царство, в затопленный метрополитен. Там, среди сотен тоннелей, известных и тайных, которыми, как головка сыра отверстиями, пронизано все чрево Москвы, притаилось еще одно Мангустово гнездо – то самое Святилище, где происходили воспетые желтыми журналистами посвящения в члены «Братства», мистические ритуалы и церемонии, придуманные циничным и остроумным Андреем Алексеевичем.

Нимало не заботясь о том, что на него смотрят, Михаил достал из-за пазухи отобранный давеча у вовремя подвернувшегося милицианта пистолет и проверил обойму. Магазин был полон – восемь патронов. Негусто, конечно. Но никакого другого оружия у Сергеева не было и на помощь со стороны рассчитывать не приходилось.

Пистолет Кручинина он так и не нашел – тот бесследно канул в грязной жиже, залившей подвал. Сергеев опоздал. Ненадолго опоздал, но и этого хватило для того, чтобы ничего исправить было нельзя. Возможно, на Сашкиной карточке «Мегафона» кто-то «сидел», хоть карточка была «серой». Кручинин все-таки непрофессионализмом не страдал и обезопасил себя как мог, но и те, кто вел его, оказались еще профессиональнее. Сергееву понадобилось два с половиной часа, чтобы доехать до места встречи – Ливень только начинался и транспорт худо-бедно ходил по маршрутам.

Сашка был еще жив, когда Михаил спустился вниз по загаженным, пахнущим мочой ступеням. Он лежал спиной в воде, и со свистом дышал, громко, как закипающий чайник. От каждого вздоха на губах лопались большие розовые шары, и на груди, прямо возле торчащего из раны осколка ребра, набухал еще один, такой же кроваво-радужный, похожий на мыльный пузырь из телевизионной рекламы.

Кручинин смотрел в потолок мутными от страшной, беспрерывной боли глазами, и вздрагивал всем телом, как в судороге.

Сергеев сделал еще шаг и почувствовал, что колени у него становятся гибкими, и по спине, к ягодицам, стекает холодная липкая волна. Потом он сполз по стене и сел рядом с раненым, с трудом сдерживая крик, рвущийся сквозь стиснутые зубы.

Кручинин выглядел так, будто бы попал под грузовик и в теле не осталось ни одной целой кости. Кукла, наполненная фаршем и страданием. Тот, кто калечил его, а Сергеев точно знал, кто это сделал, намеренно не стал Сашку добивать. Он хотел, чтобы жертва мучилась каждую минуту, оставшуюся до перехода в небытие.

– Прости… – сказал Сергеев тихонько и осторожно коснулся кисти Кручинина – той, что осталась целой. – Прости меня, Вязаный.

Он мог бы и крикнуть, но Кручинин все равно его не услышал бы. Он слышал только свою боль, нечеловеческую боль, и ничего другого не мог услышать. Но случилось невозможное – он шевельнул пальцами в ответ.

Руки у Вязаного были переломаны от кистей до ключиц, в нескольких местах, и каждое движение должно было множить мучение. Мангуст пытал его, но не для того, чтобы что-то узнать, а для того, чтобы искалечить, отомстить за измену. Измену ему – Великому и Ужасному победителю змей, наставнику и бывшему другу. Впрочем, Сергеев давно уже был не уверен, а мог ли Андрей Алексеевич быть другом хоть кому-нибудь.

Сергеев смотрел на искалеченные руки друга и вспоминал, как вот этими пальцами, стоявшими теперь под немыслимыми углами к ладони, Сашка когда-то вязал потрясающие вещи – говорил, что ничто так не успокаивает его, как мерное постукивание спиц. У Сергеева, у Дайвера, у Мангуста даже, были специальные свитера для погружений в сухих костюмах и водолазных скафандрах, изготовленные руками Вязаного. В таких свитерах с высоким горлом показывали физиков– испытателей в фильмах конца шестидесятых, да альпинистов в «Вертикали» с Высоцким. Погружаться Сергееву доводилось не так много, но свитер этот он любил и иногда нашивал под кожанку в холодные зимы. А Дайвер использовал подарок по назначению. Ему, в соответствии с прозвищем, нырять приходилось куда чаще, да на такие глубины, где Сашкино изделие было в самый раз.

Пульс на запястье Кручинина бился неровно, то и дело исчезая: сердце то пропускало такт, то стучало два-три раза подряд, вообще без паузы.

Мутный свет от единственной грязной лампочки, застывшей под бетонным потолком, ночной бабочкой бился в Сашкины зрачки и проваливался в клубящуюся на их дне муть.

Сергеев не выдержал и заплакал, впервые за эти дни. Он плакал не только по умирающему рядом другу. Он плакал о Вике и Маринке, утконосом Дональде Даке, о своей плотоядной секретарше и алчном начальнике-министре – об одних он скорбел меньше, о других больше, но в целом горе его было настолько большим, что его хватило бы на каждого из тех, кто ушел. На всех тех, кто несколько дней назад в последний раз увидел солнце и гребень надвигающейся волны.

Он плакал громко, но звук его рыданий не выходил наружу из заблеванного московского подвала. Серый набрякший бетон и шорох Ливня за стенами глушили их, и если бы кто-то в этот момент увидел Сергеева со стороны, то мог бы с уверенностью утверждать, что на грязных ступенях плакал мим.

Михаил поднял Кручинина с пола, на мгновение прижал его к себе, ощутив всем телом электрическую судорогу, сотрясавшую тело раненого, вскрикнул, как от боли, и одним движением сломал Сашке шею. Позвонки хрустнули, как сломанная ветка. Туман на дне Сашкиных зрачков превратился в ртуть и растекся в глазницах серебристой, тусклой пленкой.

И Сергееву показалось, что в подвальном полумраке кто-то невидимый вздохнул с облегчением.

Он тряхнул головой, выныривая из вонючего подвала, но реальность оказалась ненамного лучше воспоминаний. В нескольких метрах от него шумела плотная стена Ливня, изо рта вырывались клубы пара, хрупкая женщина-изгой уже не выла, а лежала на боку с неловко повернутой головой и посиневшими дрожащими губами, меж которых пузырилась густая, вязкая пена. Сергеев, стараясь не глядеть на нее, спустился с высоких ступеней и осторожно, пробуя ногой асфальт перед собой, словно купальщик, проверяющий температуру воды перед прыжком, двинулся вдоль стены, по пояс погрузившись в грязевой поток.

Люди, сгрудившиеся на крыльце, молча проводили его взглядами. Вода все поднималась. Коричневая река несла мимо перевернутые автомобили, несколько газетных киосков… За то время, что Михаил отвел себе на отдых, стихия отвоевала у суши еще сантиметров десять.

Он шел против течения, раздвигая воду грудью, и, свернув на Тверскую, едва не упал от напора воды, но все же преодолел еще несколько метров и с трудом распахнул нужные ему двери, плотно закупоренные потоком. Вода хлынула за ним в вестибюль станции, а когда двери сомкнулись вновь за его спиной, ударила струйками через щель между створками. Пол из мраморной крошки был покрыт водой и грязью до уровня колен. Эта взвесь, напоминавшая по консистенции пасту «Поморин», скатывалась по замершим эскалаторам к зеркалу воды, застывшему тридцатью метрами ниже, там, где электрические лестницы заканчивались.

Значит, метро было затоплено не под самый верх тоннеля, и парень не соврал. Вода уходила на нижние уровни, стекая в бездонные московские катакомбы, в русла скованных камнем и бетоном московских подземных рек, а на уровнях верхних еще вполне можно было передвигаться. Даже аварийные лампы все еще источали гнойно-желтое свечение, доедая запас резервных батарей.

Снизу смердело. Не пахло, а именно смердело – мертвечиной, фекалиями, гниением и еще чем-то, что Сергеев идентифицировать не мог, но от этого вонь была не менее омерзительной. Но деваться было некуда. Путь вел вниз, туда, где помигивание фонарей становилось похожим на пульсацию желтой жидкости в жилах подземного чудовища.

Михаил начал спуск по ступеням эскалатора и едва не свернул себе шею, ослизнувшись на субстанции, похожей на комья жира, – ими были покрыты все пролеты. Скользить по межлестничному пространству от фонаря к фонарю оказалось гораздо безопаснее. Путь вниз занял у него пять с небольшим минут.

Жижа, достигнув дна, выплескивалась с платформ в тоннели, вода лилась со сводов метро, легко проникая между фитингами. Стараясь дышать неглубоко, чтобы избежать тошноты, Сергеев свернул на рабочую площадку в левом тоннеле и наткнулся на окованную железом дверь с электронным замком. Металл дверей был покрыт каплями испарений, словно лоб тяжелобольного пóтом. Казалось, даже металл сочится влагой и по стенам бежали ручьи. Это была последняя известная трудность – код этой двери его «язык» знал. А дальше… Дальше ожидались сплошные неожиданности, но Сергеева всю его жизнь учили экспромтам, и надежда на удачный исход все-таки была. Но даже если бы надежды не было или шансы на выживание составляли не один к десяти, как оценивал их Михаил сейчас, а один к ста тысячам (такая оценка на самом деле была ближе к действительности) – Сергеев не остановился бы ни за что.

Набирая на скользких кнопках шестизначный код, он подумал, что никогда не смог бы быть философом. Зло для него всегда имело свое лицо. Представление о том, что такое хорошо, а что такое плохо менялось. Оно не могло не меняться вместе со временем. Но зло, нет, даже не так – Зло, для него всегда приобретало вполне конкретные черты. Был ли это генерал Мохаммед Кванг, за которым он охотился в Сомали, Мозамбике и Эритрее и которого таки настиг в Сан-Сити; был ли это Рауль, охота за которым привела его и Кручинина в застенки кубинской контрразведки; был ли это Аурелио Гонзалес с его патентованным методом доставки кокаина в контейнерах с зелеными бананами в Петербург через Амстердам; был ли это безвестный агент влияния Андрюша Голиков, который при ближайшем рассмотрении оказался очень даже известным сыном гэбэшного генерала Артемьева, Владиславом, из-за прыткости которого они с ребятами сожгли целый сухогруз с теми самыми секретными документами из кремлевских архивов, доказанное существование которых могло взорвать мир не хуже атомной бомбы…

Дверь щелкнула сложными электронными внутренностями и приоткрылась. Сергеев достал из-за пояса пистолет и дослал патрон в ствол. Под ногами, под металлической решеткой платформы, неслась дурно пахнущая жижа. Раздумывать, сомневаться и ждать было некогда, хотя он мог бы продолжать вспоминать лики зла бесконечно долго – за свой в общем-то недолгий век он повидал их столько, что другому хватило бы на десять жизней, – но сейчас…

Зло ждало его за приоткрытой дверью. Или не ждало, а пряталось, найдя себе новое убежище. В любом случае схватка обязательно состоится, Сергеев взял след. Взял его так, как когда-то учил их Мангуст: не идти по пятам за противником, а пытаясь опередить его на шаг, предугадывать, куда приведет дичь ее собственная логика. Потому что настоящий охотник никогда не гонится за зверем, а ждет его в месте, куда он сам придет обязательно.

Наверху, в вестибюле станции что-то грохнуло – наверное, не выдержали двери – аварийные лампы мигнули, и шум рушащейся в бездну воды заполнил все свободное пространство под сводами. Сергеев скользнул в приотворенный проем, словно тень, и закрыл тяжелую дверь за собой. Чмокнули уплотнители, зажужжали, срабатывая, системы запоров. Перед Михаилом открылся длинный и скудно освещенный кишкообразный коридор, более похожий на плохую декорацию к очередному малобюджетному космическому фильму. Металлический решетчатый пол, боковые панели из пластика «под металл», с кабельными коробами на них, низкий потолок из фермообразных конструкций…

Сергеев присмотрелся и понял, что находится в металлической сварной трубе диаметром метра в три, как минимум. Это был ход для людей и коммуникаций, которые, несмотря на наводнение, до сих пор находились под напряжением. Михаил слышал низкочастотное гудение небольшой трансформаторной подстанции за панелями с правой стороны.

Он двинулся вперед, физически страдая от шума, издаваемого его движениями – хлюпали пропитавшиеся водой ботинки, мокрая одежда. Сам бы он попал в такую «громкую» мишень даже в абсолютной темноте. Из глубин коридора тянуло холодным, механическим ветерком с равномерной пульсацией – такой ток воздуха создают огромные промышленные вентиляторы, и запахом мокрого металла, непонятно откуда взявшегося в практически сухом переходе.

В тот момент, когда Сергеев дошел до места, где труба делала резкий левый поворот и начинала идти вниз, вода в основном тоннеле поднялась к самому верху двери, которую он несколько минут назад закрыл за собой. Поток двигался быстро, словно воды горной реки, только был он грязен и полон мусором да живностью, которую только что вымыл из последних убежищ – насекомыми, крысами и даже людьми: мертвыми и полуживыми.

Сергеев добрался до первого монитора системы наблюдения, на который транслировалась картинка из тоннеля, в тот момент, когда вода практически залила камеру. Лампы аварийного освещения последний раз вспыхнули ярче, чем обычно, и перед тем, как все вокруг погрузилось во мрак, из полутьмы, прямо в кадр, вынесло тело утопленника, на котором густо, как ласточки на проводах перед дождем, сидели мокрые и испуганные крысы.

Экран стал серым.

Пути назад больше не было, но это не пугало.

Если Мангуст внутри, то и ему не ускользнуть из захлопнувшейся ловушки.

Михаил невольно усмехнулся.

Вот это будет встреча, Андрей Алексеевич! Вот это будет встреча!

Рефлексы Сергеева включились на полную катушку – так всегда случалось в минуты опасности. Он снова приобрел возможность чувствовать там, где другим надо было видеть или слышать.

Отрезок трубы, перед которым он стоял, был пуст. Ничего живого. Никакой опасности.

Михаил преодолел его за несколько секунд, практически не таясь.

Еще поворот.

Проем перекрывала решетка с массивным кодовым замком. Кода к этой двери Михаил не знал, но, к его удивлению, закрыта она не была. Сергеев шагнул за порог и увидел, что «язычок» замка блокирован куском скотча. Тем же скотчем к панели стены был приклеен лист формата А4 с лаконичной надписью, увидев которую, Сергеев мгновенно распластался по стене, как испуганная ящерица.

На листе бумаги были написано синим фломастером всего три слова, но этих трех слов Сергееву хватило, чтобы полностью переосмыслить ситуацию.

«Добро пожаловать, Умка!»

Глава 6

– Ну? – спросил своим тихим, вкрадчивым голосом Александр Александрович Крутов. – Что, доложить ситуацию смелых не нашлось?

Внеочередное заседание Совета безопасности начиналось безо всякого оптимизма.

Совет собрался в полном составе, но выступать никто не спешил. Смелых действительно не было. Безрассудных тоже. Тем более что ситуация была – полное говно. По-другому не скажешь. И Крутов явно был «не в духах» не потому, что встал не с той ноги. Президентские действия от эмоций зависели крайне редко. Чаще всего им руководил холодный расчет.

«Война нот», как окрестили ее журналисты, явно приблизилась к той границе, когда одна из сторон должна снять со стены ружье. У Украины ружья не было. И решимости за него браться тоже. Но зато были советчики и доброхоты, далеко не всегда бескорыстные, внушавшие украинскому руководству ложное чувство безопасности.

На самом деле опасность была и не увидеть ее мог только слепой. Сам Александр Александрович – живое воплощение той самой совсем не абстрактной опасности – не мог взять в толк, зачем далеко неглупые люди, с которыми он неоднократно сиживал за столами переговоров, с таким упорством дергают за усы сидящего рядом льва.

– Что говорят наши политтехнологи? – спросил Крутов, не ожидая услышать ответ. – Какие планы вынашивает Институт стран СНГ? Что теперь предложит корпорация «Политический Альянс»?

Он встал и неторопливо пошел вдоль стола, мягко переступая аккуратными маленькими ступнями, облитыми замшевыми туфлями ручной работы.

– Сколько лет мы ждали, пока ситуация станет необратимой? Начиная с последних выборов? Или еще раньше? Когда мне перестали говорить правду?

Он остановился, сунул руки в карманы, отчего ссутулился и спина его стала еще ýже, напоминая спину подростка. Но когда он повернулся к столу, сходство с подростком улетучилось за доли секунды. Глаза у Александра Александровича мерцали, как уголья, рот свело брезгливой судорогой, тщательно уложенная челка косо упала на лоб.

Бидструп невольно передернул плечами, поеживаясь.

Даже ему, сослуживцу и старинному приятелю президента, было не по себе. Чего уж говорить о дохлых царедворцах, присутствующих на Совете… Если бы кто-то из них обделался под взглядом Александра Александровича, Кукольников нимало бы не удивился. В прошлом такое случалось и с более крутыми людьми. Умел шеф внушать реальное уважение, знаете ли… До полного расслабления сфинктера.

– Из-за некомпетентности и трусости руководителей мы имеем проблему, которую будем вынуждены решать радикальными методами. А можно было бы обойтись и без этого! Малой кровью…

Кукольников едва заметно улыбнулся.

Кривил душой Крутов, ой, кривил… Не испытывал президент отвращения к радикальным методам решения внутригосударственных и внешнеполитических вопросов. И между мирным и силовым путем далеко не всегда бы выбрал мирный. В силу характера, магии фамилии и специфического опыта, приобретенного до того, как Александр Александрович сделал головокружительную карьеру на политическом поприще.

Бидструп аккуратно скосил глаза, чтобы рассмотреть реакцию сидящих за столом членов Совета безопасности. Реакция была, как и ожидалось, тяжелая. Когда президент впадал в гневливое состояние, царедворцы впадали в ступор. Каждый из них понимал, что Александр Александрович может низвергнуть их с Олимпа в Аид легким движением брови, а то и без него, одной силой мысли.

А сейчас Крутов был гневен, ой как гневен. То, что сегодня кто-то слетит с кресла, было очевидно. Оставалось только выяснить – кто?

– Есть такая очень важная вещь – авторитет страны, – негромко сказал президент, но в полной тишине кремлевского кабинета голос его показался присутствующим оглушительно громким. – Его нельзя купить за деньги. Он не возникает сам по себе. Он завоевывается. Десятилетиями. Столетиями. Это ясно? Надеюсь?

«О, – подумал Кукольников, прислушиваясь к интонациям бывшего шефа, – пошли простые предложения. Без запятых. Сейчас будет кого-то рвать на части».

– Вы ничего не хотите мне дополнительно сообщить, Виктор Сергеевич?

«Конец Прокофьеву», – констатировал Бидструп, поворачиваясь корпусом в кресле, чтобы видеть, как привстает со своего места бледный как смерть генерал-майор ФСБ, курировавший вопросы Украины в Совбезе.

– Я докладывал, Александр Александрович, – начал было он севшим голосом, но Крутов слушать его не стал, быстро пройдя к президентскому креслу, махнул рукой, приказывая Прокофьеву замолчать.

– Я читал ваш доклад. Я читаю все доклады, что мне представляют. Вы. Наш многомудрый МИД. Армейская разведка. Аналитический отдел управления делами. Прекрасные работы. Чувствуется, что пишут их высокооплачиваемые специалисты с двумя-тремя университетскими образованиями. Ведь так, Виктор Сергеевич?

Генерал медленно кивнул, не сводя с президента преданного взгляда. Бидструп, который с Прокофьевым сталкивался едва ли не каждый день последние три года, и не догадывался, что громогласный Виктор Сергеевич может просто на глазах терять в росте.

– И что интересно, – продолжил Крутов нарочито доброжелательно. – У всех этих докладов есть одна общая черта. Знаете какая?

Прокофьев мотнул головой, словно лошадь, отгоняющая насекомых, и Бидструп увидел, что это движение повторило большинство чиновников, сидящих за столом. Президент с его застывшей, восковой улыбкой на лице, гипнотизировал собравшихся, словно удав кроликов. А ведь сидевшие за столом Совета кроликами не были. Что ни человек, что ни мундир, то хищник! Стая! Прайд, наводящий ужас на все мелкое зверье, управляющее человеческим стадом на местах.

– Не знаете… – произнес президент с искренним сожалением. – А это плохо! Потому что умному человеку эта общность должна просто бросаться в глаза! Как выяснилось – доклады и аналитические записки не имеют ничего общего с действительностью!

Прокофьев громко сглотнул слюну и покрутил шеей внутри воротника. Галстук явно начал его душить.

– Вот доклад трехмесячной давности… Суть конфликта. Информация об инициаторах. Тексты выступлений. Цитаты из статей ведущих украинских медиа. Ага… Вот! Основное – выводы.

Президент начал читать вслух, выхватывая из текста отдельные куски, не повышая свой и без того негромкий голос, отчего все в зале заседаний вынуждены были прислушиваться к цитируемым фигурам речи, смешно вытягивая шеи и крутя головами.

– Целесообразно оказывать давление на президента Плющенко через симпатизирующие нам фракции и отдельных депутатов в Верховной Раде, ветируя Указы, касающиеся…

Крутов отбросил от себя лист с испещренным пометками текстом и принялся за следующий.

– Организовать выступления и митинги в Киеве, Автономной Республике Крым, на юго-востоке Украины под лозунгами единения с Россией… Провести силами пророссийски настроенных граждан и общественных организаций разъяснительную работу…

– Про симпатизирующие нам фракции мне понравилось! Это сильно. Хотелось бы увидеть годовую смету…

Александр Александрович улыбнулся, оскалив мелкие, ухоженные зубки.

– А остальное – просто ерунда. Чушь собачья.

Он посмотрел на Прокофьева недобро и произнес, скривив тонкогубый рот:

– Чтобы вам было понятней – полная ху…ня! И это вы называете рекомендациями первому лицу страны?

– Организовать и финансировать выступления против референдума… Привлечь к освещению вопросов перед верующими…

Еще один лист вспорхнул и закружился за спиной Крутова. Референт, стоящий за креслом президента, сделал было шаг в сторону падающего документа, но раздумал и снова замер истуканчиком, с полуоткрытой папкой в руках.

– Да, да… Апофеоз! Главный вывод!

– В настоящий момент позиции президента Украины настолько ослаблены постоянной оппозиционной борьбой, что он скорее всего будет вынужден искать возможности договориться о поддержке с российским руководством. Мы предполагаем, что ни одна из западных стран не решится в данный момент открыто заявить о поддержке позиции Плющенко и признать легитимность его действий…

Крутов медленно смял лист в руке, и хруст бумаги прозвучал в мертвой тишине, словно треск ломаемой ветки.

Бумажный комок покатился по паркету.

– Деморализованный Плющенко. Симпатизирующая нам общественность. Верные нам депутаты. Браво! Бис! Так?

Александр Александрович встал, и в этот момент никто в зале не смог бы назвать его низкорослым – он распрямился, буквально навис над сжавшимися подчиненными.

«Ах! Молодца! – подумал Кукольников, еще раз восхищаясь шефом. – Как он их – к ногтю. А ведь никто не спросит – почему аппарат выполнял такие глупые рекомендации неукоснительно? Кто ж ему, этому самому аппарату, приказал? Никто не спросит… И я бы не спросил».

– Так? – еще раз задал вопрос президент, и сам себе ответил: – Так! Так, но с точностью «до наоборот»! И то, что мы выпустили в Европу этого ручного медведя, украинского премьер-министра, ровным счетом ничего не изменило! Ослабленные позиции плюс наше нерасчетливое давление на них – закончились ультиматумом. А на ультиматумы надо отвечать. Обязательно. И так отвечать, чтобы неповадно было никому говорить с нами на языке ультиматумов. Это ясно?

– Александр Александрович, – произнес Прокофьев, покорно склоняя выю. – Я и сейчас готов подтвердить все вами прочитанное. На тот момент рекомендации отвечали истинному положению вещей…

– Да? – поинтересовался Крутов. – Вы уверены? А ведь это не ваш доклад, мон женераль. Вы чего защищаться бросились? Совершенно другое ведомство. Это у нас высокооплачиваемые кремлевские аналитики х…ней страдали. А на вас я просто смотрел… Для примера. Сидели вы близко.

Прокофьев пошел красными пятнами. Потом побелел и снова пошел пятнами, как испуганный осьминог.

Ведающий аналитическим управлением при Управлении делами, Александр Олегович Серебряков, бывший первый зам председателя питерского ФСБ, сообразив, что в исполнении президента звучал доклад, подписанный его именем, начал привставать, наливаясь красным. На лице его была написана решимость не сдаваться до конца!

– И что делаем мы? – спросил Крутов почему-то снова у Прокофьева и лишь потом перевел взгляд на своего земляка. – А делаем мы следующее… Мы давим на соседа, как рекомендуют лучшие умы страны. Мы закрываем Украине кран. Наш с вами газ горит факелами в Уренгое, наши с вами денежки летят в небо, а все потому, что нам надо поставить Украину в нужную позицию…

– Теплая зима была, – вставил слово генерал. Голос у него был хриплый, как у караульного с мороза. – Практически не было холодов…

– Я понимаю, – согласился Александр Александрович и даже всплеснул руками. – Да… Кого тут винить? Виновата погода. Но факты упрямая вещь… Ситуацию мы просрали из-за синоптиков. Украина в нужную нам с вами позицию не встала. Зато встала на дыбы Европа. Не могут европейцы без газа. И обвиняют они в его отсутствии не Украину, а нас… И так, знаете, резко, аргументированно обвиняют… Можно сказать, бесстрашно! Ведь если нас не боятся ближайшие соседи, то те, кто живет за углом, нас бояться не будут никогда. Так? Так! И виноваты в этом синоптики или аналитики, нашей с вами стране все равно! М-да…

Крутов откинулся в кресле, на долю секунды прикрыл глаза, а когда он их снова открыл, то Кукольников едва справился с желанием вскочить, вытянувшись во фрунт. Нехороший был взгляд у президента. Если честно – тухлый был взгляд. Таким взглядом смотрят на жертву перед тем, как выстрелить ей в затылок. Меньше всего Бидструп хотел, чтобы бывший шеф так смотрел на него.

Несколько человек за столом с нервами не справились и начали привставать. И это были не «штафирки».

– Так что будем делать, господа аналитики!? Как будем искупать перед президентом и Родиной? – спросил Александр Александрович голосом, лишенным всяческих интонаций, бесцветным и вязким, как клей. – Японцы в таких случаях говорят сюзерену: «Я потерял лицо» и делают харакири.

Решимость, только что светившаяся в глазах Серебрякова, сменилась выражением обреченности.

Он не хотел делать харакири. Но Крутов о его желаниях не спрашивал. Он уже никого не спрашивал о желаниях. Абсолютная власть мало интересуется желаниями тех, кого подчиняет.

– Вот доклад вашей конторы, Виктор Сергеевич! – обратился президент к Прокофьеву, оставляя Серебрякова в покое, и референт сразу подал ему еще одну стопку бумаги. – Вы так рьяно защищали чужие выводы, что мне интересно услышать вашу аргументацию в защиту выводов собственных. Смотрим…

На месте Прокофьева стоило застрелиться раньше, опережая дальнейшие события. Крутов потратил ровно три минуты на цитирование и комментарии, и этого хватило для того, чтобы интриган и умница Виктор Сергеевич осознал, что его сегодня, возможно, расстреляют. Или, по крайней мере, уволят без пособий и права на реабилитацию. С волчьим билетом.

Закончив уничтожать Прокофьева, Крутов внимательно посмотрел на притихших членов СНБО и распорядился:

– Указ подготовьте. С сегодняшнего дня я Совет распускаю. Все.

– Причину какую указывать? – спросил, нимало не удивившись президентскому решению, глава секретариата, присутствовавший на совещании.

– А не надо причин, – сказал Крутов. – Если назвать причины, тогда половину из них можно расстрелять.

«А ведь с него станется, – подумал Бидструп с восхищением. – Ведь не побоится, если надо!»

– Остаются – Кукольников, Завадский, Хусаинов, – приказал Александр Александрович. – Остальные свободны. Совсем.

Референт сделал фигуру, изображающую немой вопрос.

– И вы, Сергей Иванович, свободны…

Сановники, генералитет и обслуга покинули кабинет настолько тихо, что, казалось, по стенам проползли тени. На лицах их не было растерянности, зато страху было – хоть отбавляй. Все знали, насколько суров Александр Александрович в гневе. И гнев его наносил ущерб не моральный, а самый что ни на есть материальный. Потеря насиженных мест, персональных привилегий, долей в прибыльных бизнесах, утрата индульгенций и – главное – потеря возможности быть рядом с главой государства и использовать эту близость для решения собственных проблем не просто пугали, а пугали до инфаркта.

Пока изгнанники крались к выходу, глядя на оставшихся глазами бездомных собак, Кукольников с трудом сдерживал улыбку. Львы, герои на его глазах превратились в живых, испуганных людей, мечтающих об одном – выйти из этой передряги, потеряв минимум из нажитого. Судьба собственной страны, стран соседних, политические амбиции – все отступило перед всепобеждающим страхом при виде настоящей власти, аккумулированной в ледяном взгляде этого маленького человека. Они тряслись от его гнева и умирали от мысли, что могут быть исключены из близкого круга. Они знали, что назавтра могут лишиться всего по мановению его руки, и никакие гражданские свободы и демократические процедуры не оградят их от небытия, но все же стремились оказаться поближе к Крутову, как мотыльки, летящие на свет раскаленной лампы. Они алкали власть жадно, как законченный кокаинист вдыхает розовато-белую дорожку после нескольких часов воздержания, и так же, как наркоманы, умирали, не в силах отказаться от нее. Уход из кремлевских коридоров означал смерть. А может быть, нечто похуже смерти – забвение.

Кукольников понимал, что рано или поздно и его зависимость от президента станет столь же болезненной, но все равно улыбался краешками рта. У него еще было время, а у тех, кто сегодня вытащил черный билет этого времени уже не было. Двери за ними закрылись, и Бидструп сразу же забыл об их существовании. Многие из изгнанных сегодня еще вернутся во власть, как брошенный умелой рукой бумеранг. Вполне возможно, что некоторых из них Крутов призовет к себе уже завтра. Некоторых продержит на расстоянии год или два. Впавшие в особую немилость всплывут в оппозиции и будут с яростью бороться за эфемерные гражданские свободы. Оппозиция казалась смешной, но вовсе отказаться от ее существования Россия не могла и не хотела. Само наличие организации несогласных с режимом свидетельствовало о демократических процессах в государстве и о возможности (о наивность!) перемен. Кукольников относился к оппозиции лояльно, как к необходимому злу: должен же ОМОН на ком-то отрабатывать обязательные упражнения!