Текст книги "Сердце Проклятого"

В каменном убежище было тесно, но потому и теплее, чем снаружи. Тела и одежда пахли дневным потом, но никого из троих, привыкших к чистоте и гигиене в той жизни, в жизни этой отсутствие душа уже не смущало.

Профессор вызвался дежурить первым, и Шагровский с Арин не стали спорить, а, рухнув на камни, уснули мгновенно, прижавшись друг к другу, как любовники после бурно проведенной ночи.

Рувим же сел у самого выхода, стараясь устроиться как можно менее комфортно – его не на шутку клонило в сон, а спать было нельзя, вот профессор Кац и сидел на остром валуне, как воробей на ветке, не выпуская из рук автомата. До того, как он разбудит племянника, оставалось полтора часа. А, возможно, и гораздо меньше: все зависело от того, смогли ли ликвидаторы удержаться у них на хвосте.

Иудея. Ершалаим.

30 год н. э.

Несмотря на многие годы, проведенные в этой стране, и на то, что возраст давал о себе знать не только проступающей на висках сединой, в душе Афраний чувствовал себя молодым человеком. Да что чувствовал? Он и был молодым человеком – Пилат родился почти на шесть лет раньше, чем начальник тайной службы прокуратора Иудеи. Глядя на всадника Золотое Копье, можно было предположить, что он старше Афрания не на шесть, а на все двадцать шесть лет, но это потому, что Афраний был гораздо суше прокуратора и рядом с массивным торсом воина, которым природа наградила Пилата, вовсе казался хрупким юношей.

Но стоило только приглядеться к этому «юноше», и становились заметны глубокие складки вдоль носа, пробороздившие лицо начальника тайной службы ножевыми порезами, морщины на шее и в уголках темных усталых глаз, глядящих на мир холодно и без иллюзий. И руки Афрания при ближайшем рассмотрении оказывались вовсе не тонкими и изящными, какими казались на первый взгляд, а словно скрученными из жил – с неожиданно крепкой кистью фехтовальщика и сильными худыми пальцами, похожими на когти хищной птицы. Хотя начальник тайной службы очень редко появлялся на улицах Ершалаима без серого бесформенного плаща с надвинутым по самые брови капюшоном, но все равно – безжалостное здешнее солнце выдубило его кожу до темно-коричневого цвета, превратив лицо Афрания в некое подобие маски (такие вырезали из дерева темнокожие племена, жившие далеко на юге).

Большинству римских граждан служба в мятежной провинции могла показаться малопривлекательной, а Афраний был доволен своим назначением, и, даже если бы вдруг император Тиберий приказал бы ему вернуться домой, пусть даже с повышением…

Одна мысль об этом вызывала у Афрания зубную боль.

Вернуться в Рим? Никогда и ни за что!

Тут, среди мятежных евреев, в центре заговоров и интриг каждого против каждого, Афраний чувствовал себя по-настоящему нужным и живым. Здесь и только здесь он был первым после Бога, а на какое место он мог бы претендовать в столице? Что бы он делал там, в надменном Риме? В Иудее его карьера была головокружительной! Зачем желать большего?

У Пилата, конечно, было больше власти, зато у Афрания куда больше информации, а что стоит власть, которая слепа? Афраний всегда знал, что не железо правит Империей. Империей правят те, кто знает все и обо всех – они направляют легионы. Не только Пилат, но и Вителлий, не кажущий и носа из Сирии, во многом зависел от информации, поставляемой Афранием, от того, что и как делал этот невысокий, высохший под жарким солнцем Иудеи человек. Правда, у Вителлия был свой начальник тайной службы – грек Александр, но…

В общем, его Афраний всерьёз не принимал. Со своими прямыми обязанностями Александр, конечно, справлялся неплохо – Вителлия до сих пор не зарезали, хотя хотели, и не раз, и это все-таки характеризовало грека с хорошей стороны. Но как стратег Александр был, как бы это сказать помягче… Вовсе никакой.

Пробираясь через густую, как баранья похлебка, толпу, заполнившую Рыночную площадь от края до края, начальник тайной службы прокуратора Иудеи едва не оставил там свой плащ. Праздник был близок – это Афраний ощущал буквально всем телом.

Он скривился, выдергивая застрявшую меж двух корзин полу.

Как всегда на Песах, в Ершалаим съехались все, кто мог (многих приезжих Афраний предпочел бы здесь никогда не видеть) – евреи из Александрии, Рима, темнокожие иудеи с Юга, сирийские евреи, евреи из всех провинций страны и из самых отдаленных мест за ее пределами. Внести свою лепту на храм да принести жертву Яхве, что еще нужно иудею для того, чтобы следующий год прошел для него и его родичей хорошо? Ах, да… Еще пасхальная трапеза…

Но на праздник приезжали и неевреи – египтяне, сирийцы, греки, македоняне, сабеяне, эфиопы и еще неизвестно кто и откуда – вплоть до оливковых купцов из далекой Индии, северных варваров, волосатых, как обезьяны, рыжих бриттов и завернутых, несмотря на жару, в вонючие шкуры галлов…

Ершалаим принимал всех – и тех, кто пришел помолиться в Храме, и тех, кто решил на этом заработать. Весь город пропах баранами и мочой – в эти дни продавалось невообразимое количество животных, и улицы столицы буквально покрылись навозом. Пришлые люди тоже особо с надобностями не церемонились – попытки городской стражи хоть как-то следить за соблюдением чистоты и порядка были тщетны. Афраний даже не пытался смотреть под ноги – здесь, в районе Рынка, это было совершенно бесполезно. Он просто шагал, стараясь не оскользнуться, протискиваясь боком там, где толпа становилась особенно плотной. Если в Верхнем городе было относительно тихо, то в городе Нижнем царил невообразимый шум. Люди галдели, бараны и овцы блеяли, пронзительно кричали торговцы водой и сладостями: тысячи и тысячи голосов сливались в один мощный гул, слышимый не ушами, а костями черепа, и от этого звука у Афрания чесались зубы.

Людская пена, заполнившая Ершалаим, бурлила на его улицах и площадях, как подошедшая чечевичная похлебка. От мельтешащих вокруг лиц у неопытного человека могла бы закружиться голова, но начальник тайной службы видел уже не один Песах и ко всему привык. Это был его город. Он не любил толпу, но это была его толпа – в ней он чувствовал себя, как рыба в реке. Как хищная рыба.

Он еще раз окинул взглядом Рыночную площадь.

Воры, срезающие кошельки с поясов, шныряли в толпе с выражением абсолютного счастья на лицах – уж кто действительно любил праздники, так это они! Денег в Ершалаиме и так всегда хватало, а когда в столицу приезжали гости…

Торговля шла на каждом клочке земли. Те, кто победнее или побережливее, приводили жертвенных агнцев с собой. Те же, кто мог не тащить ягненка за многие лиги, покупали жертву для Яхве на месте – и их было много крат больше. Песах – лучший праздник не только для воров, но и для торговцев скотом, менял, продавцов воды, пекарей, хозяев постоялых дворов и гостиниц, для гулящих женщин, жуликов, предсказателей судеб, фокусников и проповедников.

И, конечно же, для канаим.

К ним, непримиримым, Афраний не питал ненависти. Более того, он относился к зелотам с уважением, как к опасному и коварному врагу, но ненавидеть…

Ненавидеть – это слишком большая роскошь, слишком опасно! Давать волю эмоциям означало поставить себя в невыгодное положение, все равно, что обнажить перед противником уязвимое место. Только холодный трезвый расчет. Только доскональное знание неприятеля, его приемов, целей и тактики. Афраний не мог похвастать тем, что предугадывает действия врага, но твердо знал, что каждый праздник, каждое стечение народа в Ершалаим означало: клинки непримиримых снова окрасятся кровью. Их жертвами станут евреи, сотрудничающие с римлянами, мытари, проститутки, крутящиеся возле солдатских казарм и, если не повезет, сами римские солдаты.

Сначала приехавший в Иудею Пилат приказал казнить сотню евреев – любых евреев, просто схваченных на улице – за каждого убитого римлянина, и Афраний едва уговорил его отменить приказ. Сделано это было не от излишнего человеколюбия (начальник тайной службы при прокураторе Иудеи не мог позволить себе роскошь любить людей, ни в общем, ни в частности), а исходя из опыта предшественников и личного опыта.

В свое время Валерий Грат, сообразивший, что такая политика приводит не к желаемому результату, а лишь плодит новых непримиримых среди иудеев, отказался от казни заложников и по каждому случаю гибели римлянина начали работать дознаватели. Иногда убийцу удавалось схватить, иногда нет, но чаще все-таки хватали, и тогда на Кальварии, которую иудеи называли Голгофой, ставили крест, на котором и повисал виновный – без милосердия, с целыми голенями. Такие умирали долго, но смерть их имела конкретную причину, понятную и канаим, и простым иудеям.

Глаз за глаз, кровь за кровь.

Зелоты не перестали убивать, римляне не перестали их казнить, но настойчивость и авторитет Афрания не позволили Пилату превратить Ершалаим в поле битвы. Это оценили члены Большого Синедриона, священство и сами канаим. Афраний знал, что существует негласный договор среди зелотов – не трогать начальника тайной службы, может, потому он и позволял себе ходить по городу без охраны, полагаясь только на капюшон своего поношенного плаща. Его смерть развязала бы руки Понтию Пилату, а что такое Пилат с развязанными руками, в Ершалаиме хорошо помнили. Афраний был врагом канаим – умным и беспощадным. Канаим были врагами Афрания и знали, что будет, если они попадут в руки его дознавателей. Но между ними, несмотря на войну – войну ежедневную и жестокую – существовали правила. Без Афрания правила отменялись. Сотня евреев за каждого римлянина – у всадника Золотое копье был свой счет к этой стране, так что кинжальщики сами закололи бы каждого, кто замыслил бы зло против главы тайной службы.

Через полторы сотни шагов толпа поредела, под сандалиями перестало чавкать растоптанное овечье дерьмо, и дышать стало гораздо легче. Сквозь острую вонь фекалий проступили обычные городские запахи, иногда малоприятные, но все же не настолько отвратительные, как тот, что был густо разлит вокруг рыночной площади.

Слегка сутулясь, Афраний скользнул в приоткрытую дверь одной из лавок, серой тенью мелькнул в полумраке среди выставленной на продажу металлической посуды и светильников из Персии и вдруг исчез, словно провалился. Хозяин лавки, дремавший в углу, не двинул и веком – он спал или делал вид, что спит. Даже очень внимательный наблюдатель не заметил бы шевеления огромного шерстяного ковра, за которым перед Афранием открылся узкий проход, в котором можно было двигаться только боком, касаясь спиной и грудью шершавых небеленых стен. Человек более крупного сложения коридора не преодолел бы коридора, застрял бы в нем, как пробка в горлышке кувшина, начальник же тайной полиции ровно через три вздоха оказался в другой лавке – хлебной – двери которой выходили на другую улицу. Лавка была пуста, квасное уже удалили из города – Ершалаим накануне праздника не выпекал хлебов – поэтому Афраний, никем не замеченный, прошел к двери, открыл ее, откинув засов, и снова оказался в толпе.

Тут походка его изменилась: плечи развернулись, он перестал сутулиться и зашагал вниз по мостовой походкой моряка – слегка вразвалочку, раскачиваясь при каждом шаге. Капюшон, закрывавший голову, Афраний отбросил, обнажив перед встречными неожиданно благообразное лицо типичного римлянина – скуластое, с крупным, но тонким носом и темными блестящими глазами под выпуклым, с залысинами лбом. Волосы начальника тайной службы были коротко стрижены по военной моде, и от этого стала особенно заметна седина, густо окрасившая виски в цвет стали.

Впрочем, с открытым чужим взглядам лицом он шагал недолго. Свернув на боковую улочку, Афраний шагнул за каменный выступ и, прижавшись спиной к грубой старой кладке, замер в ожидании. В переулке сильно пахло мочой, Афраний старался дышать поверхностно, чтобы не чувствовать себя в выгребной яме. Он ждал так минуту, а может больше. За это время в переулок вошли четверо – торговец рыбой, тащивший на плече огромную корзину с товаром, женщина с ребенком да супружеская пара, шумно выясняющая отношения.

Все они прошли в шаге от Афрания, не заметив его и не почуяв его присутствия.

Бесшумно и быстро начальник тайной службы покинул свое убежище, руки его взлетели к плечам, набрасывая капюшон на место, и в этот момент на миг стал виден широкий пугио в кожаных ножнах, висящий на поясе у Афрания. Пройдя полсотни шагов, Афраний взбежал по крутой лестнице со щербатыми ступенями, расположенной меж двух богатых домов. Тень в этом месте напоминала сгусток ночной тьмы – вверх по стенам ползли пышные лозы дикого винограда и смыкались аркою, закрывавшей солнечный свет.

В этой густой тени Афраний и канул, как несколько минут назад исчез за шерстяным ковром: вот он был здесь, а вот и нет его вовсе.

На самом деле Афраний никуда не исчезал. За виноградными листьями скрывалась дверь – ее начальник тайной службы и открыл, с привычной небрежностью ковырнув ключом. За дверью обнаружился садик – тенистый и приятный на вид, с небольшим фонтаном по римскому примеру, прилепившимся у входа в дом. Тут было гораздо прохладнее, чем на улице, а в доме еще прохладнее, и пахло гораздо приятнее, и Афраний, воспользовавшись тем, что тот, кого он хотел увидеть, пока не пришел, вернулся во двор и омыл ноги, выглядевшие после похода по рынку как ноги крестьянина, весь день не покидавшего хлев.

Сидеть в теньке было приятно. Афраний замер на скамейке под смоквой, практически слившись со стеной. Он не пошевелился, когда калитка распахнулась, пропуская во двор дома невысокого человека в поношенном кетонете и со здешней разновидностью солдатских калиг на кривоватых ногах. Человек был практически лыс, лишь на затылке кудрявились редкие бесцветные волосенки, зато борода его была густа и брови устрашающе топорщились над глубокими глазницами, из которых на мир смотрели темные навыкате глаза. Лицо пришельца было широким и все на нем выглядело под стать бровям: крупные губы, большой нос – бесформенный и бугристый, скорее всего, изуродованный давним, очень сильным ударом. От виска вниз, прочертив щеку, сбегал шрам. Афраний знал, что на левой руке человека не хватает двух пальцев – мизинца и безымянного, отрубленных в схватке много лет назад. Начальник тайной службы хорошо знал этого человека, а тот – Афрания.

– Здравствуй, Малх! – сказал Афраний негромко. – Ты задержался…

– И тебе – привет, – отозвался гость. – Странная у тебя привычка, Бурр, пугать людей, оставаясь невидимым. Я же тебя не заметил!

Он шагнул к фонтану и принялся пить, шумно черпая воду горстью.

– Я не прятался, – заметил Афраний, ухмыляясь под капюшоном. – Просто ждал.

– Жарко…

Малх плеснул водой на разгоряченное лицо, на лысину и фыркнул довольно, рассыпая вокруг себя мелкие капли.

– Как ты только ходишь по улицам в своем плаще в такую жару?

Афраний пожал плечами.

Он знал, что его подчиненные, давно изучившие повадки начальника, за глаза называют его человеком в сером плаще. О его привычке закрывать лицо, находясь в городе, проведали и его враги, но все же именно знаменитый плащ, о котором были наслышаны все, делал его невидимкой на улицах Ершалаима. Конечно же, под капюшоном было жарко, гораздо жарче, чем без него, но какое это имело значение?

– Пойдем в дом, – сказал он, поднимаясь со скамейки. – Там удобнее.

Малх кивнул, и перед тем, как последовать за Афранием, задвинул засов, наглухо закрывая вход в садик.

Глава 8

Париж. Отель «Плаза».

Наши дни.

Ночной звонок всегда тревожен, даже если это не звонок вовсе, а нежное мурлыканье многофункционального аппарата.

Таччини уснул не более получаса назад, и потому пробуждение было особенно болезненным: мысли смешались, он даже не сразу сообразил, где именно находится. Правда, рука сама по себе потянулась к выключателю ночника, и в размытом желтоватом круге света возник картонный флаер с золотым тиснением и надписью «Отель Плаза на Елисейских полях. Уважаемые гости! У нас не курят. Спасибо».

Телефон продолжал звонить, подмигивая красной лампочкой – обычный гостиничный телефон, весь усеянный кнопками. Позвонить на такой аппарат напрямую из города невозможно, только через коммутатор. Из номера в номер? Впрочем, что гадать? Узнаем…

Он снял трубку, одновременно посмотрев на свой «Патек Филипп» – половина третьего ночи.

– Месье Таччини? Доброй ночи! Я прошу прощения за то, что беспокою вас, – судя по голосу, портье действительно испытывал неловкость оттого, что так поздно разбудил постояльца. – Но меня убедили в том, что вы ждете звонка. Если же нет, то еще раз прошу меня извинить – я немедленно отключаюсь!

– Кто убедил? – буркнул Таччини.

– Простите? – не понял портье.

– Кто мне звонит?

– Ах, да, месье… Звонок от месье Розенберга. Могу я соединить вас, месье?

– Соединяйте…

– Доброй ночи! – голос у Розенберга был бодрый. Или он не хотел спать, или уже выспался. – Я смотрю, вы любите Париж?

– Да, я люблю Париж, – сказал итальянец не особо дружелюбно. – Вы решили перезвонить мне, Розенберг, после того, как я двое суток безрезультатно обрываю вам телефоны?

– Мне обрываете? Телефоны? – искренне удивился Розенберг. – У вас есть мой номер? Странно. Я, в принципе, сам не знаю своего номера. Так получается по жизни – сегодня один телефон, завтра – другой… Разве у вас не так?

– У меня по-разному, – отрезал Таччини. – Я искал вас, ваших хозяев, кого-нибудь, с кем можно обсудить сложившуюся проблему…

– Мой дорогой синьор Таччини, – проворковал Розенберг. – Хочу вам сообщить, что ни у меня, ни у, как вы выразились, моих хозяев никакой проблемы не сложилось. Она, наверное, сложилась у вас. Но позвольте напомнить наши предварительные договоренности: ваша проблема – это только ваша проблема. Не моя. Не моих хозяев. Только ваша. Мы дали вам срок – урегулировать свои вопросы вы должны были до сегодняшней полуночи. Мои наниматели гарантировали невмешательство. Только невмешательство. Отвернуться, знаете ли, это одно, а вот поддержать – уже совсем другое.

– Для чего вы мне звоните, Розенберг?

– Я звоню, чтобы сообщить вам, Таччини, что время вышло. Начиная с двенадцати часов ваши люди на территории Израиля вне закона.

– Вот, значит, как…

– Вы ждете аплодисментов? Поинтересуйтесь, что натворили ваши посланцы за два последних дня! Просто уму непостижимо. Откуда у вас такие отморозки?

– Вы уже нашли их?

– Пока нет, но мы знаем, где они находятся…

– Значит, они все еще действуют? – спросил Таччини, радостно ухмыляясь. Он даже сел в кровати. – Понимаю вас, Розенберг! Ночь на дворе! Кто ж идет на операцию на ночь глядя? Да, никто! Перевожу с еврейского на английский – вы даете мне шанс управится до рассвета. Я правильно перевел?

– Повторяю. С полуночи ваши люди вне закона, – жестко сказал Розенберг. – Будь моя воля – они бы никогда не ступили на нашу землю. Если повезет, то мы найдем их в течение часа. Или двух. Или утром. Но обязательно найдем! Они в пустыне, рядом граница Иордании. Вы правы, у нас связаны руки. Прямо сейчас мы не можем начать войсковую операцию, потому что это приведет к непредсказуемым политическим и военным последствиям. Но утро обязательно настанет, синьор Таччини. И, уверяю вас, это утро будет для вас печальным. Да, кстати… Чтобы вам лучше спалось! С прискорбием сообщаю, что вчера на 90 шоссе в автомобильной аварии погибли двенадцать человек. Приезжие, туристы. У всех паспорта разных стран… При них почему-то было очень много оружия и вели они себя как-то странно! И если бы они не умерли, то явно имели бы проблемы с законом! Так что им повезло, что они умерли! Очень темная история, синьор. Но этот факт совершенно достоверен. Думается мне, что эти люди имели какое-то отношение к вам, например, исполняли ваши поручения. Но вмешался случай! Или это было неслучайно? Как вы думаете? Может быть кто-то решил сделать всю работу за нашу службу безопасности? А?

– Вы пользуетесь тем, что мы беседуем на расстоянии? Интересно, отважились бы вы так говорить со мной, если бы сидели напротив?

– Я пользуюсь тем, что больше не связан условностями. Мне с самого начала не нравились вы и ваши договоренности с моими нанимателями.

– Вам не нравится Договор?

– Да, мне не нравится Договор. Мне не нравится, когда под видом благих дел творят непотребства…

– Благо, – сказал Таччини с нескрываемым презрением к собеседнику, – никогда не бывает для всех. Договору тысячи лет, и с вашей стороны его подписывали далеко не глупые люди. Не вам, Розенберг, решать, что есть зло, а что есть добро… Тем более, что сегодня так не легко отличить одно от другого! Вы дали мне время до утра. Пусть не по своей воле, по воле обстоятельств, но дали. Мои люди или исполнят свой долг, или не исполнят его – третьего не дано. И что интересно…

Итальянец посмотрел на надпись «Не курить», достал из пачки сигарету и с удовольствие затянулся, щелкнув золотым «Ронсоном». Потом медленно выпустил густой дым сквозь зубы в сторону торчащего из потолка датчика.

– … ни вы, ни я уже никак не повлияем на ход событий. Поэтому, Розенберг, думайте, что хотите, говорите, что вам нравится, а я заканчиваю разговор с вами и ложусь спать. Кажется мне, что в лучшем случае вы сможете хоть что-то предпринять только на рассвете, а это, если учесть разницу во времени, означает для меня как минимум пять часов здорового сна. Звоните утром, месье Розенберг. Я как раз буду пить кофе с круассанами и апельсиновый сок на террасе, официант принесет мне трубку, и мы поговорим… Хорошо?

– Не откажу себе в таком удовольствии, – тон Розенберга тоже не блистал приязнью к собеседнику. – Спите, синьор Таччини, если сможете. Доброй ночи!

– И вам того же… – сказал Таччини и повесил трубку.

А потом с хрустом раздавил недокуренную сигарету о мрамор прикроватного столика.

Интермеццо 1

Недаром в сказках в полночь происходят удивительные вещи.

Можно сказать, что и в современный высокотехнологичный мир полночь тоже привносит некий мистический оттенок. Например, некоторые статьи, которые по какому-то странному стечению обстоятельств не попали на страницы израильских изданий в последние два дня, вдруг оказались в верстке вне очереди. Возникнув из ниоткуда, прямо в студии отправились телерепортажи, сделанные за прошедшие двое суток. Репортеры, акулы пера, утверждавшие, что для них нет ничего важнее свободы слова, вдруг обрели эту самую свободу по указке свыше, вернее, просто исчезла та сила – невидимая и непонятная – которая её ограничивала.

Тат-алуф Гиора Меламед был отпущен с извинениями из штаба армии, куда его привезли едва ли не под конвоем и держали до ночи без объяснений. Впрочем, объяснений ему так и не дали, только начальник армейской контрразведки краснел и начинал заикаться, как школьник, когда генерал требовал от него сказать хоть что-то вразумительное. По лицу контрразведчика было видно, что он скорее сделает себе харакири, чем расскажет Меламеду правду.

Был выпущен из-под ареста адъютант тат-алуфа Адам Герц, задержанный сразу после посадки F-35 до выяснения обстоятельств. Но в этом мистики не было, первый же звонок Гиоры Меламеда снял все вопросы по поводу поступка пилота.

А вот сестра Рувима Каца, пребывавшая в гостях у подруги и разбуженная двумя сотрудниками Департамента по неарабским делам Шин-Бет, была крайне удивлена таким мистическим вниманием к своей особе со стороны двух привлекательных молодых людей в штатском. Настолько удивлена, что проявила несвойственное ей послушание и позволила агентам увезти ее на конспиративную квартиру без заезда домой.

Розенберг не соврал своему визави – армейские подразделения тоже должны были принять участие в операции спасения. Несколько отрядов, имеющих опыт боевых действий в условиях пустыни, были приведены в боевую готовность и могли выступить на позиции с первыми лучами солнца…

Жаль, что чудесные спасения бывают только в сказках, в жизни же опаздывает даже скорая помощь. И в этом тоже нет никакой мистики.

Если бы профессор Кац знал, что государственная машина, которая 48 часов игнорировала происходящее, вдруг ожила, то вел бы себя совсем иначе. Достаточно было бы затаиться, отсидеться в убежище несколько часов, не высовываться. Но Рувим этого не знал и не обнаружив за собой погони (преследователи как сквозь землю провалились!) трое беглецов покинули пещеру за сорок минут до рассвета…

Иудея. Ершалаим.

30 год н. э.

В доме царил полумрак, пахло чистотой, побелкой и, едва уловимо, очагом – наверное, вчера на кухне что-то готовили. На столе стоял кувшин с вином и второй, побольше, с питьевой водой. На глиняной тарелке лежали фрукты.

Афраний плеснул себе вина – немного, на донышко – и разбавил его водой: такая смесь прекрасно утоляла жажду, не кружа головы. Малх, так и не напившись до конца, налил себе кружку воды, жадно глотая, осушил, и принялся недовольно отдуваться. Его широкий лоб и лысина мгновенно покрылись мелкой густой испариной – сириец переносил жару хуже римлянина.

– Слушаю тебя, Малх, – сказал начальник тайной полиции, усаживаясь за столом.

Здесь можно было бы снять капюшон, но Афраний этого не сделал – не сделал обдуманно. Так было гораздо удобнее для самого Бурра. А вот для Малха – наоборот. И это было совсем не лишним. Афраний не любил, когда кто-то смотрел ему в глаза во время разговора.

– Хозяин озабочен, – произнес Малх, выискивая на тарелке смокву помягче.

– У первосвященника всегда найдется повод для волнения…

– Ты всегда шутишь, Бурр…

– Я не шучу, Малх, – голос, доносящийся из-под капюшона, был лишен интонаций, а видеть глаза собеседника сириец не мог. – Ты бы удивился, наверное, узнав, как редко я шучу…

Малха в присутствии Афрания всегда бросало в дрожь: неприятный тип со злыми, неживыми глазами и дурацкой привычкой прятаться под плащом, никогда не поймешь, что у него на уме! И если бы Малх не так любил деньги и свое место…

– Так что хозяин? – переспросил Афраний. – Что его гнетет?

– В городе появился проповедник, которого Каиафа упустил два года назад. Опасный человек, окруженный канаим…

Афраний кивнул, всем видом показывая, что внимательно слушает.

– С ним люди, которые называют себя его учениками. Многие из тех, кто был с Окунающим до того, как его казнили…

– Убили, – поправил говорящего начальник тайной службы. – Казнить можно после суда и приговора, а разве станет Антипа заниматься такими мелочами? И много их?

Вопрос был задан без перехода и Малх немного растерялся.

– Кого?

– Тех канаим, что пришли с проповедником?

– С ними еще женщины… Думаю, что сопровождает его не более двадцати человек. Но за ним идет толпа тех, кто наслушался его речей!

Из-под ткани раздалось хмыканье. Малх был готов поклясться, что Афраний ухмыляется.

– Не тот ли это человек, следить за которым Ханнан посылал в Капернаум?

– Именно он.

– Скажи мне, Малх, – сказал неспешно начальник тайной службы, – чем же так неугоден твоему господину, первосвященнику Ханнану, еврей-проповедник, что он подставляет его мне, чужаку? Не слишком ли часто вы пытаетесь расправляться со своими врагами руками римской власти? Что мне до ваших пророков, Малх? Или он призывает к войне с нами?

Малх не удержался и шумно сглотнул. Только что съеденная смоква едва не стала ему поперек горла. Проклятый римский лис! Пес прокуратора! Он с самого начала знал, что Ханнан послал меня к нему! Знал с самого первого дня и только делал вид, что покупает мои услуги…

Сириец похолодел сердцем, вспоминая, как гордился тем, что выведывал у Афрания при разговоре некие подробности и доносил их господину.

Он откашлялся, пряча от начальника тайной службы разом побледневшее лицо – благо, в сумраке комнаты это было несложно.

– Его встречали, как машиаха, Афраний… Когда он въехал в ворота Ершалаима, люди кричали ему «Спаси нас!».

– И он спас? – спросил римлянин тем же бесцветным голосом, то ли в шутку, то ли на полном серьезе – не разберешь.

– Он ничего не сказал.

– Действительно, заговорщик… Я слышал о нем, Малх. Два года назад, на Песах, храмовая стража подавала прошение о помощи при аресте некого Иешуа Га-Ноцри. Но арест не состоялся, а после Песаха обвинений никто не выдвигал, поэтому беглого никто не искал. Были ли обвинения, Малх?

– Их не было, Афраний.

– И вот, через два года ты приходишь ко мне и говоришь, что беглый проповедник, которого, несмотря на отсутствие официальных обвинений, все это время ни вы, ни я не теряли из виду, снова гневит твоего господина!

– Да.

– Тем, что называет себя машиахом?

– Да.

– Разве не машиаха ждут все евреи? – спросил Афраний.

– Да, мы ждем Машиаха, Бурр, но Га-Ноцри не машиах!

– Так он сам называет себя спасителем?

– Нет, но люди так говорят о нем…

Начальник тайной службы вздохнул – так вздыхает мать, объясняя что-нибудь нерадивому сыну.

– На прошлой неделе, – сказал он, – мы арестовали Дисмаса и Гестаса. Они сикарии, канаим, с руками по плечи в крови. Они убивали евреев, которых считали нашими пособниками, они убивали римлян. Знаешь, скольких они отправили к Плутону?

Сириец покачал головой. Он слышал о Дисмасе и Гестасе, но слышал немного и не интересовался подробностями. Сан хранил его господина от кинжальщиков надежнее любой охраны.

– Позавчера мы взяли Вар-равана, их предводителя, – продолжил Афраний, – действительно опасного человека, который боролся против нас с мечом в руках. Он уже в подземелье под Иродовой Башней, вина доказана, приговор подписан, и казнь состоится в праздник. Его никто не называл машиахом. Ты понимаешь, зачем я рассказываю тебе это?

– Понимаю.

– Это радует. И все-таки вас, которых не заботили ни Дисмас, ни Гестас, ни Вар-раван, очень беспокоит этот странный галилеянин… И его вина в том, что люди, повторяю, люди считают его вашим долгожданным машиахом! И это все?! Скажу тебе честно – я удивлен! Я много лет знаю твоего хозяина. Он не из тех, кто гневается по мелочам… И если уж ты пришел ко мне и просишь о помощи, то этот самый Га-Ноцри стоит первосвященнику поперек горла. Но вопрос не в этом. Вопрос в том, чем в действительности Ханнану и Каиафе неугоден этот проповедник? А теперь, скажи-ка мне, Малх, что произошло вчера в Храме?

– Зачем мне рассказывать тебе это? – спросил сириец, кривя рот. Шрам, рассекающий его щеку, стал совсем белым, кусты бровей стянуло к переносице. – Ты ведь знал о том, что происходит в Храме, раньше, чем все закончилось!

– Считай, что мне интересна твоя версия.

– Этот Га-Ноцри… Он пытался захватить Храм!

Афраний молчал. Малх попробовал разглядеть спрятанное в тени капюшона лицо собеседника, но не смог – лишь виднелся наружу гладко выбритый по римской моде крупный подбородок.

– Он осквернил храмовый двор!