Текст книги "Дети Капища"

Сергеев не ответил. Сигареты были крепкими. Он выпустил в воздух струйку сизого плотного дыма.

– Значит, ты, – констатировал Васильевич, тоже закуривая. – Второй раз за пять дней. Меня уволить надо. Тебя взять.

– Ты-то тут при чем? Какой с тебя спрос?

– Ты – понимаешь. Они – не понимают. Мне было поручено. Я обосрался.

– Ну, положим, тут бы любой обосрался, – возразил Сергеев. – Много они наколотили по дороге?

– До хера. Мои все готовы. Только один пока жив, но будет ли жить дальше – одному Богу известно. Сколько их было?

– Я не видел. Но, судя по всему, двое.

– Значит, одного только упустили. Зер гут. Видел я покойничка внизу. Долговязый такой, в омоновке.

– А второй? – спросил Сергеев.

– Ушел. И ловко так ушел, сучий потрох, что охнуть не успели. Просто ниндзя!

Он окинул взглядом помещение и наморщил кончик своего утиного носа.

– И ты тоже ловок. В ванне отсиделись?

Михаил кивнул.

– Но если бы не твои ребята, которые на шум прибежали, могли вас и не дождаться.

– Ты себя особо не вини, – сказал Васильевич сухо, – работа у них такая – за других умирать. Но за сочувствие – спасибо.

К Сергееву подскочил врач и санитары с носилками.

– Не смейте курить, – этот моложавый доктор в белоснежном халате и насквозь промокших туфлях был действительно возмущен. – Это же больница!

– Придется бросить, – сказал Сергеев и кинул окурок в плещущуюся под ногами воду. Сигарета зашипела и погасла.

– Ложитесь! – приказал врач неприязненным голосом.

Сергеев подчинился.

– Тебя как звать? – спросил он от дверей. – А то все Васильевич, да Васильевич, как сторожа на ферме. Имя-то у тебя есть?

– Валера, – сказал Дональд Дак, тоже кидая окурок под ноги. – Валерий Васильевич, ежели совсем официально. Но ты можешь и без условностей. Я уж потерплю.

– Зер гут, – сказал Сергеев, усмехнувшись, и Васильевич невольно улыбнулся ему в ответ. – Я и сам не люблю условностей.

Глава 2

Заставу они просто обошли. Ярко горящие костры были видны еще за пятьсот метров, – темно, холодно, сыро и страшно – вот народ и грелся. Натолкнуться на пикеты с такой организацией системы патрулирования мог только слепоглухонемой диверсант. Сергеев подумал, что с удовольствием бы вышел к часовым, побеседовал бы и заночевал в одном из жилых, правда, условно жилых, домов в нагорной части города. И заглянул бы к Красавицкому. Надо было подумать и прикинуть по времени – смогут ли они успеть на встречу с Али-Бабой.

Тут, в бывшем Днепропетровске, колония была невелика. В последний раз, когда Сергеев попал сюда, в ней едва насчитывалось триста человек. Численность населения была величиной непостоянной. Сергеев помнил случаи, когда за одну зиму или за один набег какой-нибудь банды такие поселения запросто исчезали с лица земли.

Здешняя колония была известна на всю Зону совместного влияния и называлась «Госпиталь».

Собственно говоря, она и образовалась вокруг Госпиталя – единственного места оказания квалифицированной медицинской помощи на триста километров в округе. Он был организован в дни потопа выжившими в количестве трех штук врачами, одной профессиональной медсестрой и разбившимся здесь же самолетом медицинской авиации, из которого вытащили и передвижную операционную, и лекарства, и многое-многое другое, без чего спасать людей в условиях катастрофы было бы невозможно.

Сюда и сам Сергеев, и те, кто старался хоть как-то помочь людям в Ничьей Земле, по сию пору свозили лекарства: кто новые, доставленные контрабандой, кто найденные на складах, с давно вышедшим сроком годности, но остававшиеся условно эффективными. Особенно когда выбирать было не из чего.

Два года назад, после вспышки желудочных инфекций, население колонии выросло почти в два раза. У Красавицкого были нужные лекарства, и те, кто не умер по пути в Госпиталь от кровавого поноса, остались здесь зимовать, да так и прижились.

Город когда-то был большим, с едой проблем не было – военные склады, супермаркеты, базы могли дать пропитание и большему количеству людей на пятнадцать-двадцать лет. Те, кто посмелее, помимо мародерства в развалинах промышляли еще и охотой. Но тут, кроме риска не выйти из леса, существовал еще и риск забрести на зараженные территории или застрелить дичь, которая там попаслась. Такой дичи в окрестностях Днепра, там, где заражение химикатами и радиоактивными материалами оставалось наибольшим, было несчетное количество.

А спустя год после демографического взрыва, то есть прошлой осенью, колония наполовину опустела – виной тому стала колодезная вода, в которую попали ядовитые химикаты из почвы. Откуда они взялись в глубокой артезианской скважине – не знал никто, но за одну ночь умерло полторы сотни людей – все, кто набрал из скважины воду вечером. Сергеев как раз пришел в Госпиталь с грузом антибиотиков, антисептиков и перевязочных материалов и угодил аккурат на похороны.

Красавицкий рыдал, как ребенок, но самолично организовывал работы по захоронению – осень была теплая, и медлить было нельзя.

Тимуру Красавицкому – отчество у него было татарское, совершенно не выговариваемое – перед потопом едва исполнилось сорок. Был он человек небедный – все-таки своя клиника в полуторамиллионном городе что-нибудь да значит. Жена, трое детей, стабильный бизнес, выездные операции по всей стране, консультации, участие в международных симпозиумах…

Все закончилось в один день. История была чем-то похожа на историю Михаила. Отъезд ненадолго, который оказался отъездом навсегда. Разрушенный, просевший от чудовищного удара воды дом в пригороде. Трупы жены и детей, законсервированные в слое радиоактивного тестообразного ила, – зеленые, раздутые куклы, вросшие в ссохшуюся от жары, омерзительно воняющую химией корку, похожую на скисший творог.

Торопливое прощание, чавкающая под лопатой земля, покрытая тонкой пленкой высыхающей под солнцем плотной слизи. Высыхая, она шла трещинами и светлела, отчего комья могильной земли становились похожи на надкушенные пирожные-безе.

И запах…

Как хорошо Сергеев помнил запах тех дней! При одной мысли о нем, при первом же воспоминании – он заполнял ноздри и ложился тяжелым сладким налетом на язык.

Михаил знал, что Тимур Красавицкий тоже этого никогда не забудет. Погрузневший, седогривый доктор ничего не хотел забывать. Именно поэтому в Зоне совместного влияния и появился Госпиталь – колония и больница одновременно, место, где не стреляли. Место, куда каждый – бандит, мародер, солдат или просто житель Ничьей Земли – мог обратиться за помощью. Это было правило, и, как повелось, за нарушение правила нейтралитета Тимур карал недрогнувшей рукой, с такой жестокостью расправляясь с преступившими закон, что даже слух об этом вызывал дрожь у видавших виды обитателей Зоны.

Мир на территории Госпиталя должен был соблюдаться любой ценой. Любой. И это много говорило об организаторе и хозяине Госпиталя.

С самых первых дней рядом с ним были чудом спасшийся соученик Красавицкого, известный на всю Ничью Землю костоправ и матерщинник Эдик Гринберг и терапевт из Краснодара, приехавший к родственникам погостить на несколько дней, да так и оставшийся в Зоне, – увалень и добряк Борис Головко. Бок о бок с Красавицким постоянно возвышалась могучая, как осадная башня, фигура Иры Говоровой – бывшей медсестры больницы скорой помощи. В спокойной беседе Ирина Константиновна более походила манерами не на операционную сестру, а на степенную, только сильно курящую гранд-даму. Зато в гневе становилась похожа по темпераменту и лексикону на портовую бесшабашную блядь, носящую в волосах стилет вместо шпильки.

В таком состоянии ее боялись все сотрудники и жители Госпиталя, и даже влюбленный в нее много лет Гринберг. Было ей сейчас лет под сорок, но крупные, выразительные черты лица, в зависимости от освещения, делали ее то старше, то моложе критического для женщины возраста. В сумерках ее внешность становилась настолько изменчивой, что даже наблюдательному человеку было бы сложно на глаз определить ее годы. Сама Ирина тему возраста в разговорах старательно обходила.

В гости зайти хотелось. Со стороны пикетов потянуло запахом жареного съестного. В свете кострищ мелькали тени, до гостеприимного тепла было пять минут ходьбы.

Михаила в Госпитале знали и любили и всегда принимали как самого желанного гостя. Дело было не только в том, что Сергеев в какой-то мере мог считаться сотрудником больницы, и лекарства, им привезенные контрабандой из России и Конфедерации, спасли немало жизней. С врачами госпиталя его связывала многолетняя крепкая дружба. Он не настолько устал, чтобы прервать путь, но достаточно, чтобы сделать незапланированную остановку. Соблазн пожертвовать несколькими часами времени, но поспать, как человек, на постельном белье и в тепле, под одеялом, был велик. Поэтому, проскользнув мимо очередной заставы, они свернули в короткий, засыпанный обломками стен переулок и присели у стены, на свободном от битого кирпича участочке, посоветоваться. Сергеев закурил, пряча огонек сигареты в кулак – на всякий пожарный.

– Ты как? – спросил он у Молчуна тихонько, но голос, отраженный уцелевшими бетонными стенами, прозвучал неожиданно громко и заскакал, словно детский мяч, брошенный в пустую, темную комнату.

– Ак, ак, ак… – повторило эхо и умолкло, словно темнота закрыла ему рот подушкой.

Молчун тоже достал сигарету, но курить не стал – принялся нюхать, водя ею под носом.

– Устал?

Молчун кивнул. Потом посмотрел на Сергеева и пожал плечами, делая неопределенный жест правой рукой.

Это означало:

– Да. Устал. Но если надо – пошли. Я готов.

– Не очень и надо, – сказал Михаил, затягиваясь. – На рандеву мы успеем. Только надо выйти рано утром. Как рассветет. Еще через весь город пилить. Помнишь завод?

Молчун показал, что помнит. Сергеев и сам это знал – ранней осенью они ночевали почти двое суток в огромной коробке цеха с местами сохранившейся кровлей. Молчун слегка подвернул ногу, когда они поднимали сейф из затопленного хранилища, а Сергеев порвал гидрокостюм о торчащую, гнутую арматуру и оцарапал плечо. И в сейфе, как назло, ничего особого не оказалось – так, мелочевка. И костюм было жалко – до слез.

А идти дальше с такой ногой было бы неправильно, тем более что шли они тогда на север, к «Вампирам», на переправу – неспокойные места и соседство с Капищем сулили большие проблемы, особенно если путешествовать с хромым партнером. Вот и пришлось отсиживаться среди искореженного оборудования, которое было когда-то дорогущим прокатным станом, а сейчас представляло собой просто груду металлолома, согнанную в угол гигантской метлой потопа.

– Можем зайти к Тимуру. Поспим пару часов, обогреемся, а утром двинем дальше.

Молчун к Тимуру относился без настороженности, но и без особых симпатий. Он, вообще, испытывал симпатию только к одному человеку – Сергееву. Остальных он просто терпел, не выказывая ни положительных, ни отрицательных эмоций.

– Ну? Куда? Выбирай.

Молчун ткнул большим пальцем за спину в сторону Госпиталя и опять кивнул.

– Значит, на том и порешили, – сказал Михаил. – Дай только докурю, раз уж сидим.

Через десять минут их уже проводили к Тимуру.

Он еще не спал, а вот Головко спал, и Сергеев попросил его не будить. Руководство Госпиталя располагалось там же, где операционные и палаты, – в восстановленном здании, которое когда-то было больницей.

Каждый раз, попадая сюда, Сергеев недоумевал, как Тимуру и его соратникам удалось создать при полном хаосе настолько жизнеспособную систему. Труд и талант, вложенные в эти развалины, превратили их в островок цивилизации. И пусть тут не работал водопровод, пусть генераторы включались только в случае острой необходимости, во время срочных ночных операций, когда обойтись светильниками или факелами было невозможно. Пусть отопление было печным, а туалеты – обычными сортирами казарменного типа на несколько посадочных мест, но все это настолько напоминало прежнюю жизнь, что Сергееву хотелось себя ущипнуть и не проснуться.

Тимур встретил их у входа, в пуховике с капюшоном, наброшенном поверх фланелевой рубашки, в джинсах и тапочках. Домашний, пахнущий антисептиками и неуловимо постаревший со времени их недавней встречи.

Сергеев видел, что Красавицкий потихоньку сдает – сказывались и изнуряющий режим работы, и возраст, и нервное напряжение, в котором Тимур жил без отпусков и выходных, непрерывное, как сердцебиение.

– Могу предложить тебе и твоему Санчо Пансе ванну, – говорил он через плечо, ведя их по длинному больничному коридору, освещенному факелами, воткнутыми в самодельные держатели. – Горячая вода, представляешь, Сергеев! Настоящая горячая вода! Тем более, господа хорошие, что, хоть амбре от вас и нет, выглядите вы не совсем стерильно.

Мадам Говорова, возникшая в одной из дверей, несмотря на нестерильность Сергеева и Молчуна, обняла их обоих, крепко прижав к могучей груди, затянутой в махровый халат.

В коридоре было достаточно тепло – печки-буржуйки, стоявшие по его концам, были раскалены до ровного красноватого свечения. За этим следил дежурный – рослый детина с коротким автоматом на плече, в легкой рубашке. На предплечье у него была белая с красным крестом повязка.

Детина явно смутился при появлении в коридоре такого количества людей. Дежурная сестричка – хрупкое создание в застиранном, но чистеньком белом халате и такой же белой ностальгической косынке – примостилась у стола со стоявшей на нем толстой свечой и читала книжку, а парень выхаживал вокруг гоголем.

– От ванны не откажемся, – сказал Сергеев, чувствуя свою «сбрую» и рюкзак с притороченной к нему кобурой неуместными в такой мирной обстановке. – Намерзлись мы и выпачкались. Слушайте, Тимур, Ириша, вы не слышали, кто тут у вас в округе бузит? Ничего такого не было?

Сергееву не показалось. Он был уверен, что Говорова и Красавицкий переглянулись.

– Значит, встретились? – скорее констатировал, чем спросил Тимур, открывая дверь в так называемую комнату для гостей. – Ну земля им пухом. Заходите, заходите – потом расскажу!

Вода в ванной уже нагревалась. Скорее всего, Красавицкий отдал распоряжение, когда шел их встречать, не дожидаясь согласия. Что может быть лучше для путника после зимней дороги, чем горячая ванна, горячий чай, горячая еда! Как настоящий хирург Тимур решил, что гостям надо начинать с горячей воды. Сергеев, который все еще нес в себе промозглый холод развалин, предпочел бы начать со второго или третьего пункта программы.

Под большим, сваренным из нержавейки баком, стоящим на специальном постаменте, в толстостенном металлическом поддоне на ножках пылали дрова. Из бака к двум деревянным бочкам большого диаметра тянулись трубы. Такие же трубы шли к бочкам и от бака, под которым огонь не пылал.

– Давайте раздевайтесь, – сказал Тимур, усаживаясь на подоконник. – Вода еще с девяти вечера теплая. Мы думали нескольких больных помыть, а потом решили повременить.

Он почесал небритую щеку, а потом свой массивный, покрытый белой щетиной подбородок и поднял глаза к чуть закопченному потолку, в который уходила вентиляционная труба, нависающая над баком огромным пирамидальным раструбом.

– Появились у меня сомнения. Больно уж там раны были нехорошими и заживление…

– Гм, гм, – кашлянула Ирина Константиновна и достала из кармана халата пачку сигарет.

– Ах да, – спохватился Красавицкий, – и действительно… Давайте, ребята. Вам же утром уходить. А еще бы поесть да вздремнуть надо. Да и поболтать хочется. Прыгайте, пока вода хорошая.

Молчун недоуменно посмотрел на Говорову, а потом на Сергеева. Ирина, которая на своем веку повидала столько голых мужиков, что, взявшись за руки, они бы стали цепью отсюда до Москвы, усмехнулась.

– Я постою у окна, – «пропела» Говорова удивительно густым контральто, которое всегда восхищало тех, кто с ней виделся в первый раз, и не переставало поражать своей бархатистостью впоследствии. – Покурю. Отвернувшись, естес-с-с-с-с-твенно. Так что, дружок, можешь не стесняться.

Звук «с» она протянула, но не прошипела его при этом, а словно превратила в долгое «э». Эстэссстно. Это означало, что сейчас Говорова была в образе гранд-дамы.

Сергеев подошел к длинным лавкам, стоящим вдоль стены, и, подавая пример, начал разоблачаться. Молчун устроился рядом.

– Так кого мы встретили, Тимур? – спросил Сергеев, стаскивая через голову свитер. – Что это были за «неуловимые мстители»?

Красавицкий чуть стушевался, на мгновение задумавшись: говорить, не говорить. Это размышление настолько четко нарисовалось на его чуть одутловатом, с глубокими складками вдоль крыльев носа лице, что Михаилу стало понятно, что умение врать, скрывать и выкручиваться никогда не было сильной стороной хозяина Госпиталя.

Резать и шить людскую плоть он умел. Организовать и повести за собой – тоже умел. Умел быть жестоким, когда надо. А вот в политику, дипломатию или разведку его бы не взяли. Не подходил по сути.

– Да видишь ли, Миша, – начал он нерешительно и с тоской и надеждой посмотрел на могучую спину Ирины, застывшей у заклеенного тонировочной пленкой окна. – Тут такое дело…

Он вздохнул. Посмотрел на неподвижную Говорову и опять вздохнул.

– Да, наши это, – сказала Говорова, не поворачивая головы. – Вернее, когда-то эти ребята были наши. Головко проект. Он его «Взгляд в будущее» называл.

Она сделала паузу, затягиваясь густым сигаретным дымом, и продолжила:

– Ну вы там скоро? Давайте по бочкам! А то мне этот пейзаж за окном порядком надоел. Столько лет смотрю, смотрю, а там одно и то же!

Молчун прошлепал босыми ногами по истертому до прозрачности в некоторых местах линолеуму и, попробовав ногой воду, ловко соскочил в бочку, сверкнув при этом голыми мускулистыми ягодицами.

– Будет остывать, – сказал ему Красавицкий, – махни рукой, добавим горячей.

Молчун кивнул и, погрузившись в горячую воду по подбородок, невольно расплылся в улыбке, а Сергеев подумал, что, наверное, это была первая ванна в его жизни. От этой мысли его накрыла такая волна нежности к этому смуглому, худому парнишке, с телом, покрытым шрамами, более подходящими опытному гладиатору, чем юнцу, что Михаил едва не задохнулся.

– Головко уже пару лет пытался поиграть в Макаренко, – произнес Красавицкий извиняющимся тоном. – Все ему хотелось открыть путь к светлому будущему грядущим поколениям.

– Ну, честно говоря, Тимур это начинание поддерживал, – добавила Говорова, стряхивая пепел в консервную банку. – По крайней мере, на начальном этапе.

– Было дело, – признал Тимур и опять потер в смущении подбородок.

Михаил прошел к своей бочке. Вода была горячей, самую малость отдающей химикатами, но все равно восхитительной.

Окунувшись, Сергеев уже через четверть секунды почувствовал, что засыпает. Он запрокинул голову, коснувшись затылком воды, и осторожно пошевелил пальцами ног. Сон наваливался на него с упорством туга-душителя, оседлавшего свою жертву. Под веками зудело, словно глаза засыпали крупным песком. Он рывком погрузился под воду и вынырнул, отфыркиваясь. Это чуть-чуть помогло.

– В общем, – продолжил Красавицкий, – ты же знаешь, что мы привечаем всех, кто приходит. Лишь бы правила выполняли. Никто без работы не остается. Лишних здесь нет – каждый человек на счету. Чего мне было возражать? Тем более, ты же знаешь Борьку, он мертвого уговорит.

– Короче говоря, – Говорова с силой раздавила окурок о край банки, – он собрал детей со всей округи. Дети как дети. Гринберг их от лишая лечил, от фурункулеза. Вшей повывели. Две бывшие училки из наших начали их учить уму-разуму. Из десятка ребят только двое читать могли. По слогам, правда, но тут не до жиру. И тут, мать бы ее безымянную так, черт принес эту девчонку. Мне она сразу не глянулась – на кошку бесшерстную похожа чем-то. У моей соседки до потопа жила такая – египтянка, кажется.

– Ну ты уж не преувеличивай, – попросил Красавицкий, – волосы у нее были.

– Я не сказала, что волос не было. Знаешь, Сергеев, в движении это было, в грации ее. Вот такая вот дистрофичная лысая кошка с хвостом, как у крысы, только длиннее. Погладить противно, и все про себя думаешь, кто ж это так тебя обстриг, милая? Мне бы на татуировки глянуть – мужики, понятно, стесняются. Ей лет четырнадцать-пятнадцать, как она говорит, а формы уже на все двадцать пять – какие уж тут мужики на осмотре!

Она покачала головой, нашла в кармане пачку сигарет, вытряхнула оттуда одну и прикурила от зажигалки, сделанной из гильзы автоматного патрона.

– Она была, – спросил Сергеев, косясь на внимательно прислушивающегося к разговору Молчуна, голова которого торчала из соседней бочки, – дитя Капища?

Красавицкий глубоко вздохнул и развел руками в стороны.

– Точно, – сказала Говорова. – Бинго, Сергеев!

– Ты много куришь, Ира, – внезапно строго заявил Тимур, глядя на Говорову.

Ирина Константиновна хрипловато рассмеялась и, прищурившись, с иронией посмотрела на Красавицкого через сизый табачный дымок.

– Мне рака бояться? Или эмфиземы легких? Ты, Тимурчик, выбери мне смертушку, и я буду знать, чего бояться. А так – на хера мне это счастье? Того бойся, сего бойся… Мы с тобой троих на этой неделе похоронили. И еще пара на подходе. Завтра подхвачу лихорадку – и в дамки. А там не курят. Антибиотики нам нужны, Миша, – она повернулась к Сергееву и продолжила: – Новые нужны, годные. На старые уже ни одна хрень не реагирует.

– Мутагенность страшная, – подтвердил Красавицкий. – А что ты хотел при таком уровне радиации?

Сергеев от микробов не хотел ничего. Только чтобы его с Молчуном они не трогали. Но он понимал, что важнее работы для этих четверых врачей ничего нет и думают они о проблемах Госпиталя днем и ночью. Когда закончится перевязочный материал? Что с нитками? Сколько йода осталось? А антибиотиков? Они могли говорить об этом до бесконечности – Сергеев не раз и не два слушал такие вот стихийно возникающие оперативки. На какую бы тему не шел разговор, он неизменно сворачивал на профессиональные интересы.

– Ну, в общем, – Говорова вздохнула, глубоко, словно продувала легкие перед погружением, – кто такие дети Капища, ты и без меня знаешь. И для чего их в мир посылают – тоже. У нас неприятности начались через пару недель, только мы, к сожалению, их не сразу заметили. И не до того было, и, если честно, Миша, наверное, расслабились.

Кто такие дети Капища и для чего жрецы рассылали их в разные стороны, Сергеев знал не понаслышке. Когда на Севере начали только появляться слухи об идолопоклонниках – такие смутные слухи, ничего конкретного, просто кто-то что-то видел, что-то слышал или беседовал с тем, кто видел и слышал, Михаил поставил для себя жирную отметку в памяти. Не то чтобы сразу поверил в человеческие жертвоприношения, в грубо вырубленных деревянных и каменных идолов, с губами, вымазанными человеческой кровью и ожерельями из внутренностей и зубов на шее, – отдавало это все бульварщиной и мракобесием, даже с учетом той жути, которая творилась на Ничьей Земле со времен потопа.

Сергеев был достаточно скептичен, для того чтобы воспринимать как правду все то, о чем говорили в поселениях. Ничего сверхъестественного в Зоне не творилось, а все, что принимали за нечто фантастическое, на деле оказывалось вполне объяснимым с точки зрения банального материализма.

Сергеев всегда был твердо уверен, что за любой пакостью, которая может случиться или уже случилась в мире, стоят люди или последствия человеческой деятельности, а не вселенские темные силы, и пока ни разу не ошибся. В смутное время всегда появляется огромное количество кликуш, жуликов-чудотворцев, разных там экстрасенсов и представителей новых церквей. В принципе, его старый знакомец Равви-Бондарев использовал тот же самый трюк: предоставив нуждающимся кров, защиту сообщества, объединил их под знаменами старой, как мир, но мало популярной в здешних местах религии.

Причем исказил он ее постулаты под свои потребности так, что любого правоверного иудея хватил бы удар от полковничьих тезисов и сентенций. Но действия Бондарева для его людей и в целом для ЗСВ были со знаком плюс – тут сомнений не было. А вот то, что делали жрецы Капища… Тут вопрос был посложнее.

Сергеев разбирался в язычестве, как всем известное животное в апельсинах, – ну, не было у него в жизни такого интереса, хотя невеждой он не был. И специфика работы, и самолюбие быть неучем не позволяли.

Услышав о творящихся на Севере делах, он по старой привычке попытался накопать хотя бы немного информации о виновниках происходящего. И тут же столкнулся с проблемой. Если об иудаизме, который выбрал для организации общины Бондарев, знали, пусть в общих чертах, достаточное количество людей, то о язычестве, проповедуемом Капищем, почти никто.

Многобожие, отсутствие догмы и священных текстов, всевластные волхвы и жрецы. Общие фразы о великом славянском искуплении, о жертвенности, о чувстве вины за многолетнее поклонение чужим богам. И жертвы согласно псевдодревним ритуалам. По рассказам – человеческие жертвы.

Верить в это не хотелось совсем, и вначале Сергеев не поверил. Проблема заключалась в том, что найти информацию он мог только в Интернете – бумажные носители на территории Зоны либо пришли в негодность, либо находились в бессистемном состоянии. А для выхода в Интернет ему нужно было покинуть ЗСВ – не пользоваться же для поиска информации в Сети драгоценным спутниковым телефоном с предоплаченным временем. Тем более что каждый выход на связь таких устройств с территории Ничьей Земли был очень заметен – компьютеры спутника могли с точностью до метра определить точку нахождения абонента, а там уж и до беды недалеко.

Сергеев, как всякий деятельный человек, ждать не любил. Нет, когда нужно было проявить терпение – он проявлял его полной мерой, но, заполучив малейший шанс ускорить решение проблемы, использовал таковой без раздумий.

Уже двигаясь к границе, тогда еще в одиночку, так как попутчиков достойных по дороге не повстречалось, он наткнулся на Башковитого. И не просто на Башковитого, а на Башковитого трезвого, почти не абстинентного. Это означало, что у бывшего профессора кончилась отрава, причем не сегодня и не вчера, а недели три назад, как минимум. В таком состоянии он был очень опасен, так как совершенно непредсказуем в действиях, но Сергеев его абсолютно не боялся, хотя об особенностях некогда крепкого профессорского организма, знал.

Башковитый, несмотря на страшнейшую наркозависимость и серьезные отклонения в психике, был ходячим кладезем информации.

Если он что-то не знал, то слышал краем уха. Если не слышал, то видел краем глаза. Но с Капищем и прочими непонятными образами, Михаилу не повезло, хотя спрашивал он правильно, цепляясь за малейшие заусенцы, оставшиеся в памяти Башковитого.

Башковитый, будучи в прошлом человеком широкообразованным, рассказал, что когда-то под Днепропетровском, километрах в сорока к югу от города, на берегу Днепра, вели раскопки древнего сооружения – капища Перуна. Но что там в результате раскопали и чем все кончилось – он не знал. Предполагал, что ничем. Память Башковитого, изъеденная наркотиками, радиацией и временем, словно жучком-древоточцем, работала избирательно. Но он помнил о том, что к находке проявляли достаточно большой интерес вполне определенные круги. Например, те, кто всерьез считал себя наследниками ариев. Чем дальше шли раскопки, тем больше внимания уделяла им пресса. Появились статьи в газетах – диспуты о том, можно ли использовать в качестве официальной эмблемы свастику, кто входил, а кто не входил в пантеон языческих богов и прочие загадочные, совершенно непонятные непосвященным, а значит, неинтересные для широкой публики споры.

Башковитый в общих чертах помнил о том, что говорили в те времена об идолопоклонниках, но толку от этого не было почти никакого. И вовсе не потому, что сведения устарели – нет!

Капище было порождением Ничьей Земли и не имело никакого отношения к местам, где отправляли свои религиозные надобности предки. Общего-то и было, что только название, символы и идолы с испачканными чем-то красным ртами, возвышавшиеся на скрытых вырубках или заросших дикими лесными цветами полянах. Капище создавалось из легенды, из ничего, из неких смутных воспоминаний, но с вполне конкретными целями. И создавали его люди неглупые, вероятно, имеющие опыт работы в совершенно определенных структурах – больно уж все, включая агентурную работу и даже контрразведку, было здорово организовано.

На эту вполне безумную, попахивающую паранойей мысль Сергеева навели как раз дети Капища, с которыми он впервые столкнулся лет этак пять назад. Тогда на Север толком и сунуться было нельзя, разве что на правый берег – и то, если близко не подходить к береговой линии. Весь ил со дна Киевского моря, накопившийся там еще с лета 1986 года, густой рвотой выплеснулся вниз, через разрушенные плотины, превратив некогда любимый Михаилом город в радиоактивную пустошь. Там, где не лег слоем ил, стеной прошла вода.

Ниже Киева, по правому, менее пострадавшему берегу и обнаружились первые Капища, о которых рассказывали байки. Сергеев как раз вернулся с Запада, погостив у конфедератов, и все время в разговорах срывался на польский язык – во Львове он начал применяться на равных правах с украинским. В Каневе, вернее в том, что когда-то было Каневом, оставалась небольшая колония, в которой жил и даже занимал какой-то пост Максимилиан Пирогов, поэт и бард, некогда известный на весь Союз, а уже потом и на всю Украину. Сергеев обожал старика Макса и, бывало, гостил у него безо всякой надобности дней по десять – если дела, конечно, никуда не звали.

Пирогов был уже немолод, причем далеко не молод. Как-то в разговоре с Сергеевым он обмолвился, что родился в год смерти Сталина, и путем нехитрой арифметики Михаил установил, что Максу должно вот-вот стукнуть шестьдесят пять. На Ничьей Земле он мог считаться настоящим долгожителем. Так долго здесь теперь не протягивали.

Именно Макс первый столкнулся c детьми. А Сергеев подоспел к развязке трагедии и даже принял в ней участие – в результате сны об этом преследовали его по сей день.

Когда Сергеев, войдя в Канев с севера, появился в кварталах, где жили люди, Пирогов был пьян и в растрепанных чувствах. Ему бы радоваться, что остался цел, а он чуть не плакал и беспрестанно ругался. Не то чтобы это Сергеева удивило, Макс был запойно пьющим последние лет 50, об этом легенды рассказывали, и русским матерным владел лучше, чем родным украинским, но тут… Он ругался с такой горечью в голосе, так однообразно и без фантазии, что Сергеев сразу понял – произошло что-то чрезвычайное.

Пирогова как раз перевязывали – ножевой порез на руке был так глубок, что еще чуток и лезвие перехватило бы сухожилие. Полноватая женщина, в летах, одетая в камуфляжную куртку поверх байкового халата и грязноватых спортивных брюк, бинтовала ему только что зашитую рану. Крови было – словно на столе свежевали барана.