Текст книги "По степи шагал верблюд"

– Неть, неть, неть, – замотал головой несчастный, понявший едва половину сказанного.

– Что «неть»? Не знаешь? Не Глашку ищешь? А кого?

– Гляся. Неть. Я посла.

– Ну иди. – Аксинья Степановна громко чавкнула калиткой, и через несколько минут в окне загорелась лампа.

Ближний конец села заканчивался княжеской усадьбой с опахалом пышного фонаря, с беспечно распахнутыми воротами, перед которыми всегда кто‐нибудь толкался. А ему сейчас свидетелей не хотелось, мечты нужно проживать в одиночестве. Чжоу Фан развернулся и побежал в другой конец села, где сиреневые сумерки окончательно превратились в чернила.

…В Кульдже он станет правой рукой Сунь Чиана, тот, виноватясь, выдаст лишек доверия авансом. А потом… потом, кажется, надо возвращаться сюда, в Новоникольское. Как же можно долго жить без Солнца?

Чжоу Фан спустился с ненастоящего Каракула, шествующего по ненастоящей Кульдже, на берег реки, довольно далеко от того места, где забрался на горб верблюда. (Вот куда заносят мечты‐то!) Из-за облака выплыла горделивая луна, уселась на колесницу и поехала, любопытная, заглядывая в чужие окна и души. Он медленно побрел, додумывая свой великолепный план, который почему‐то уже не казался таким замечательным. Волны укладывались спать, не шумели. По зеркалу темной воды распласталось несколько нарядных кленовых листьев, не успевших насквозь промочить свои наряды и безвестно кануть на дно. Красиво. Следом плыло еще одно желтое пятно, побольше. Чжоу Фан пригляделся: таких огромных листьев не бывает. Он сощурил и без того узкие глаза и позабыл обо всем, чем только что жил, – о Кульдже, о Сунь Чиане, о мести. Что‐то страшно знакомое было в том желтом пятне, которое то приближалось к берегу, то удалялось. Не глядя под ноги, он вошел в воду и вскрикнул. В руке оказался мокрый и жалкий кусок шелка – платочек Глафиры, подаренный ей в прошлом году. Она любила повязывать… Нет, не так! Именно сегодня она приходила на работу, повязав его на шею! Что же получалось?

Чжоу Фан вспотел, хотя стоял едва не по пояс в холодной воде. Мать ее волновалась! Дома ее не было! Беда! Срочно бежать! Спасать! Звать на помощь! Он понимал, что в одиночку не обшарит речное дно, но и отлучаться с берега, чтобы позвать помощников, не хотелось. Нельзя тратить драгоценное время! Где она могла упасть в воду? Наверняка повыше, там, где бабы полоскали белье. Спотыкаясь и теряя мокрые калоши, он помчался вверх по течению.

Если посмотреть на часы, то бежать пришлось недолго, а если заглянуть поглубже, то он потратил на этот путь где‐то четверть жизни. Камни у воды ему казались прибитым к берегу телом, мокрой головой, бездыханной, подарившей неблагодарной реке хрустальную воду своих глаз. Колебания лунного света на речной глади мнились белеющим всплывшим платьем. Тогда Чжоу Фан кидался в воду, но тут же видел, что это ничего не стоящий обман.

В стогу кто‐то прятался: то ли дрался, то ли миловался – на бегу не разобрать. Он решил позвать на помощь, подбежал. И сразу остановился, как конь, которому ни за что ни про что порвали губы мундштуком, и он еще бьется, неуемный, перебирает копытами на месте, мотает головой, а изо рта капает кровь – то ли из порванной губы, то ли неразумное сердце протиснулось‐таки сквозь обожженную скачкой глотку, засело под небом, хочет выпасть наружу и забрызгать все вокруг. В стогу кричала Глаша. Сначала – на миг – вспышка торжества и радости: Глаша жива, она не утонула, и сразу острый приступ паники: Глаша звала на помощь! Чжоу Фан подбежал к сену и увидел голый, конвульсивно дергающийся зад, беззащитно распахнутые белые ноги, бьющие в остервенении по воздуху.

Жердина кстати подвернулась под руку, глухо шмякнула насильника по затылку. Подал руку Глафире и почувствовал запах чужой грязной похоти.

За те мгновения, что Семен приходил в себя и, матерясь, поднимался на ноги, Чжоу Фан передумал много интересного. Темнота уже надежно скрыла и тщедушного китайца, и его рослого противника. Кто такой Чжоу Фан? Бесправный китаец. Кто такой Семен? Потомственный житель села, сын уважаемых родителей. Обвинить его в насилии над Глафирой не получится: это удар по ней самой, после таких историй девицы руки на себя накладывают, он не раз слышал и в Китае, и здесь. Надо, чтобы никто не узнал. Значит, в полицию тоже нельзя. Да и насильник всегда может сказать, что по обоюдному согласию у них случилось. А если убить и труп утопить в реке? Неплохо звучит. Но он никого еще не убивал, не знает, каково это. Вдруг потом до конца дней спокойно спать не сможет? Тоже великий риск.

Додумать не удалось: Семен кинулся на него с кулаками. Он был явно сильнее, больше, но, к счастью, яростной атаке снова помешали спущенные штаны. Нападающий рычал, освобождаясь от пут, пытался натянуть на зад, но в пылу страсти он разорвал то ли пояс, то ли гульфик и теперь никак не мог собрать брюки в приличествующую им конструкцию. Тогда Семен, обозлившись вконец, скинул мешающие штаны к черту, запнулся о них в последний раз и бросился на Чжоу Фана. Но заминки голозадого оказалось достаточно, чтобы его противник ретировался за стог и подхватил с земли полюбившийся ему дрын.

– А, ты так? – Семен метнулся в сторону и тоже подобрал корягу. Она оказалась больше и тяжелее той, которой вооружился Чжоу Фан.

Ловким ударом китаец выбил орудие из рук врага, но попал под прицельный удар тяжелого кулака. Зашатался, пригнулся, пропуская над головой второй удар, изловчился и пнул в живот. Противник согнулся пополам, а когда распрямился, у него в руках снова опасно изгибалась могучая коряга.

«Так дело не пойдет», – подумал китаец и начал, приплясывая и размахивая ненадежной палкой, отступать. Ему требовалась подходящая по размеру жердина. Висок гудел. Зато холода совсем не чувствовалось.

Еще два выпада Чжоу Фана не достигли цели, коряга опасно свистела совсем рядом, а темнота не способствовала верткости. Семен свирепым быком несся на обидчика. Китаец побежал зигзагами, оглядываясь назад. Впереди показался старый тын, там найдется подходящее орудие. Вдруг топот сзади прекратился, а сбоку послышались довольные пьяные голоса. Преследователь ретировался. Ясно, без штанов‐то по селу не побегаешь. Чжоу Фан бросил палку и перевел дыхание.

Как дальше жить?

* * *

Степан проводил недоуменным взглядом растворяющуюся в перспективе осенней улицы спину Федора, одинокую, как последняя груша на облетевшем дереве. Заперев ворота, он вернулся в дом, уселся возле желтого кружка керосинки, начал слушать, как шепелявый семилетка Васенка читает свою первую книжку. Нескладица получалась: из разбегающихся слогов – то ластящихся полушепотом, то выпрыгивающих азартными окриками – никак не складывался образ простецкой курицы Рябы. Степан покряхтел, почесал затылок и засунул письмо в карман рабочей тужурки.

Назавтра выдался полный беготни день, а послезавтра он и вовсе забыл о визите лопоухого китайца. Вспомнил, лишь когда любопытная жена спросила, взбивая перины перед сном:

– Степа, ты не знаешь, куда твой китайский друг запропастился? У меня Матрена спрашивала. Второй день ни его, ни Глашки.

Мануил Захарович уже спал, когда скрипнули ворота и бодро заржал гнедой жеребец, приветствуя закадычных приятелей гусей, спрятавших головы под крылья. В окно поскребся знакомый «кхек» – так Степан обычно сообщал, что он уже приехал за директором и готов сражаться с неуступчивой аграрной отраслью. Хозяин вмиг сбросил ласковое одеяло первого сна, прошлепал босиком в сени, собирая ненастоящий еще, пробный холод с остывших половиц, впустил верного оруженосца. Если кучер решился потревожить в такое время, значит, тому имелась нешутейная причина.

– Тута ко мне Федька на днях пожаловал, а он, знамо, бедовый, – стесняясь, излагал поздний визитер, комкая в руках картуз и еще что‐то. – Велел вам передать, только я не понял зачем. Про какието «семь дэн» говорил. Это что? Опосля двугодичного приключения я, как его вижу, сразу трясуся. Это такой китаец, я вам скажу, что от него беды ждать приходится.

– Ну‐ка, что у тебя? – Мануил Захарыч толком не понял, о чем шла речь, но разбуженное любопытство подмяло под себя и застуженные ноги, и улетучившийся к чертям сон.

Степан протянул плотный сверток бумаги, запечатанный тремя цветными ленточками. Директор не раздумывая вскрыл послание. Внутри лежало два отдельных письма. На первом ровными, но неправильными буквами значилось его имя, на втором загадочная надпись: «СЮУНА ЧИ ЛИ ПАСЛ». Ниже стелился изощренный орнамент иероглифов. Мануил Захарыч развернул ту бумагу, которую писатель тужился адресовать ему. Дословно: «МНАЙИЛЛ ЗОХОРАЧА».

– Так это же по‐китайски, – разочарованно протянул он.

– Мне велено передать, я с себя эту оказию снимаю. – Степан поспешил проститься и покинул начальство в босоногом недоумении.

Утром невыспавшийся директор заехал к Шаховскому: следовало осметить урожай кормов. За чашкой кофею он вытащил загадочное послание и протянул его Веньямину Алексеичу, при этом не сводя глаз с беременной Дарьи Львовны:

– Вот, полюбуйтесь, что ваш садовник мне отправил. Сплошные рисунки. Рад, конечно, что люди такого высокого мнения о моей учености, но расшифровать не представляется возможным.

– Вообще‐то Федор зарекомендовал себя ответственным и старательным. – Шаховский взял в руки листы, повертел, недоуменно покачал породистой головой. – Однако его уже третий день нет на работе. Это настораживает.

– Дашенька, вы ведь мастерица в китайской грамоте. Посмотрите, голубушка, что там писано? – попросила свекровь невестку, уписывающую за обе щечки пшенную кашу с маслом.

Пополневшее розовое лицо с озорными ореховыми глазами довольно улыбнулось, загодя гордясь своими редкостными талантами. Вот смеялись, что она китайской тарабарщине обучается, а теперь, смотри‐ка, пригодилась. Тоненькие пальчики протянулись за бумагой.

– Так… Здесь слово «вода», дальше «огонь», «дом». Это про Китай. Что‐то парадное. Дальше «взял», «поднял»… Очень трудно, ничего не понятно. Так… «преступление», «бандит», «разбойник…». Снова «взял», прощения просит… Прощается… Я не очень понимаю. – Она взяла в руку стакан и продолжила чтение про себя, прихлебывая компот. Глаза внимательно изучали бумагу.

Старый князь с княгиней разочарованно переглянулись, Мануил Захарыч спрятал улыбку в подъеденные сединой усы.

– Письмо адресовано Веньямину Алексеичу. Оно совсем короткое. Но тревожное. Давайте второе распечатаем, – попросила Дарья Львовна.

– Думаю, так и следует поступить, учитывая, что адресат нам неизвестен. – Старый князь знал, что от него ждут разрешения, чтобы пренебречь хорошими манерами. – Может быть, оттуда разживемся информацией? – Из всех земных грехов он разрешал себе только любопытство.

В руках у княжны на этот раз оказались три листка, адресованные Сунь Чиану.

– Ну, ладушка, не томите! – заерзала, как гимназистка, Елизавета Николаевна. – О чем грамотка?

– Видите ли, китайский – это не французский. Тут разобраться непросто. – Княжна тяжело вздохнула, погладила круглый животик. – Вроде «поле» – нет, «могила», точно «могила», снова «могила». Это «деньги», еще три раза «деньги». «Папа», «мама», «еда», «работа», снова «работа». «Голова». «Лицо…» Явно что‐то случилось… Лучше бы найти кого‐нибудь пограмотнее. – Она испуганно рысила взглядом по листку.

– Вы не волнуйтесь, милая, вам вредно, – предупредила Елизавета Николаевна и тут же сама начала волноваться. – Да что за напасти с этим Федором!

– Здесь буквы – это имена. Maman, будьте добры, возьмите карандаш, – распорядилась Дарья Львовна. – С, А, Б, И, Л или Р, Г. – Она продиктовала кучу букв, из которых после немалых усилий присутствующим удалось собрать имена Семена, Егора и караван-баши.

– Это уже не шуточки, – насупился Веньямин Алексеич.

– Боюсь, Венюшка, нашему китайскому другу грозит опасность, – заметила княгиня.

Дарья Львовна тяжело дышала:

– Простите, я не могу принять на себя такой грех. Вдруг человеку грозит опасность, а я вам тут наперевожу… Надо послать за кем‐то, кто сведущ.

– А то ж они тут на каждом углу, – беззлобно съязвил Веньямин Алексеич.

– Действительно, неплохо бы разобраться в этом деле. «Могила…», «поле…», «смерть…». Это не поздравительное послание. – Мануил Захарыч, до того не придававший значения семейной беседе, тоже озадачился и с явным нежеланием отложил ведомость.

– Пожалуйста, давайте вызовем урядника. – Глаза Дарьи Львовны опасно покраснели и затянулись блестящей пленкой.

– Нет, так дело не пойдет. – В разговор энергичным соколом влетел звонкий голос Глеба Веньяминыча. – Сразу ясно: Федор попал в беду. Наш долг – разобраться, что с ним случилось.

– Глебушка, как он мог попасть в беду? – Елизавета Николаевна старалась успокоить не в меру горячившегося сына. – Он при доме, ни с кем и не общается толком. Какие такие напасти могут его подстерегать?

– Да уж не скажите, матушка, – позволил себе не согласиться Мануил Захарыч. – За этим китаезой опасности сами охотятся. – Он дробно засмеялся то ли удачно ввернутому словцу, то ли удачливости стойкого Федора, раз за разом разделывавшего неприятности, как жирную баранью тушку.

– Значит, так. – Молодой княжич вовсе не желал отступать: ему, как всякому молодцу с кипучей кровью в жилах, виделись опасности, спасение и вечная благодарность. – Я сейчас приглашу полицейского урядника, и отправимся на поиски.

– Зачем урядник‐то? – не понял его отец.

– А кто таков этот Семен? – Мануил Захарыч и в этом несподручном ему деле не утратил здравомыслия. – Там же имена‐то русские – Семен, Егор…

– Егор маленького роста, – добавила Дарья Львовна.

– В Новоникольском такого не знаю. – Глеб зажегся азартом. Тем более его супруга на сносях уже впала в панику, требовалось немедленно ее ублажить поимкой китайца или подходящего русского.

– Как я понимаю, Семен – это тот лодырь, что женихается с вашей горничной, – предположил Мануил Захарыч.

– Кстати, почему Глафиры нет на службе? – Молодая княжна вскочила, не в силах больше чинно сидеть за столом. Пшенная каша грустно желтела на тарелке.

– Семен, Семен Ильич, – редкий бездарь, по‐моему. – Елизавета Николаевна сопереживала Глафире, поэтому следила за ее сердечной привязанностью. – Я вполне могу заключить, что он связан с какими‐нибудь темными делишками.

– Да что гадать? – Глеб Веньяминыч не причислял к своим достоинствам такое качество, как терпение. – Пригласим его и спросим, с кем общается, знает ли Егора, когда и где видел Федора. А заодно и про Глафиру выведаем.

– Могу отправить за ним Степана.

– Да и зачем отправлять? Сами сходим. И урядника возьмем для пущей строгости.

Сказано – сделано. Глава сельской полиции, скучающий без дела, с радостью поддержал начинания молодого дворянина: все интереснее, чем выслушивать бесконечные бабские жалобы про кражу кур. Отправились делегацией к Семену. Тот лежал в избе, побитый и растерянный, что не укрылось от внимания дознавателей. Урядник добавил металла в голос. Услышав имена Глафиры и Федора, Семен страшно напугался, решив, что на него уже нажаловались из‐за разнуздавшейся в стогу похоти. Красивые влажные глаза заметались, и это тоже все заметили.

– А что про Егора-коротышку знаешь? – неожиданно спросил урядник.

– А, – обрадовался Сеня, – про Егора все знаю.

– А про его дела с Сабыргазы тоже знаешь?

Радуясь, что тема насилия не всплывает на поверхность, допрашиваемый выпалил:

– Конечно, знаю, контрабандист он, сучара! – Семен увидел крайне заинтересованные лица и с опозданием понял, что поспешил.

Застоявшийся без дела урядник, как веселая непуганая гончая, побежал распутывать дорожные узелки, свивая ниточки караванных путей в тугой клубок преступления. Семен отпирался неумело, больше вредил себе, чем помогал. У него на уме было одно: лишь бы не выплыла история с насилием. Знал, что Шаховские сердечно привязаны к Глафире и спуску не дадут. Поэтому ложь про Егора и контрабандистов у него выходила неумелая, жалкая, концы не стыковались. Он поведал и про роль неудачливого Федора во всей этой свистопляске. Выходило, что нужно поспешать к Егору. Так урядник и поступил, свистнув для порядку десятским и сотским.

– Поехали, еще раз все расскажешь и дорогу покажешь, познакомишь с дружком.

Семена вывели, заломив руки за спину, погрузили в полицейский экипаж и увезли. Урядник довольно потирал руки, а Глеб Веньяминыч, недовольно хмурясь, пошел к усадьбе. Специально выбрал пеший крюк, чтобы потянуть время: история с Федором не прояснилась, что отвечать Дарье Львовне?

* * *

Как все‐таки дальше жить?

Как ни крути, в истории с Семеном точка еще не поставлена. Вряд ли он придет в княжеский особняк, нет, скорее подкараулит обидчика гденибудь в селе. Значит, непременно заявится к Глафире. Чжоу Фану почему‐то казалось, что тот придет избавляться от Глаши как от нежелательного свидетеля. Наверняка он с самого начала запланировал сперва изнасиловать, а потом убить. Почему? Не хочет жениться, ясно ведь. А невесту девать некуда, только на дно реки. Перед отгрузкой нежных прелестей на тот свет решил полакомиться. Все ясно. Теперь явится добивать, чтобы не рассказала брату и тот не вызвал на поединок.

За себя лопоухий не переживал – после схватки с медведем в рождественском лесу любые стычки казались блеклыми: или побьет, или помрет – какая разница. Но бросить Глашу он не мог.

Ноги принесли к ее дому. В окне тускло горела свечечка. Вскорости потухла. Чжоу Фан подумал, что ведь и она может принять страшное решение. Придется караулить. Он ласково прошептал несколько слов Барбосу и залез на сеновал. Мокрую одежду со всех сторон облепило сено. Да что за сенный день такой!

Согревшись, начал бороться с дремотой, но удача не всегда ему сопутствовала. Проснувшись, вздрагивал, подползал к окошку, оглядывал двор, потом с другой стороны – улицу. Везде спокойствие. Ладно, можно дальше караулить, ну или подремывать. Ночью Семен не заявился. Тем хуже. Придется проводить Глашу на службу и там присматривать. Рассвело. Погремела ведрами Аксинья Степановна. Ушла. Глаша не появилась. Да что это такое?

Чжоу Фан осторожно спустился с сеновала. Одежда высохла, день выдался теплым и солнечным. Он подкрался к окну и осторожно заглянул внутрь. Барбос заинтересованно следил за отвисшими на коленках штанами. В темной горнице удалось разглядеть пшеничную голову под одеялом. Жива.

Уйти со двора он не осмелился. Залез на крышу сарая, распластался под осенним солнцем и стал ждать: сейчас Семен непременно явится. Он специально пропустил ночь, чтобы застать Глашу одну, без матери. Надо быть настороже. Мирная жизнь села текла, как будто не случилось ничего страшного. Ни соседи, ни коровы, ни собаки не догадывались, что для Чжоу Фана время разделилось на до и после. Еще вчера он мечтал стать правой рукой Сунь Чиана, сидеть в богатой лавке, нацепив на худые плечи шелковый халат. Глупый! А Солнце?

Кто ее защитит? Раньше он думал, что оставит ее на попечении Семена, тот станет заботиться, как подобает мужу. Но эти надежды постепенно таяли, как печной дымок в небе, а теперь и вовсе растворились.

Если у Глафиры отныне нет жениха, то почему бы Чжоу Фану не забрать ее с собой в Кульджу? Много денег, хороший дом, сытая жизнь в большом городе. Разве плохо? Если раньше он не смел помыслить о Глафире как о своей собственной жене, то поведение Семена многое меняло. Об этом следовало подумать. К вечеру насильник так и не явился, а караульный, дождавшись Аксиньи Степановны, сбегал к себе, взял еды и одежды, никого не встретил и вернулся на пост. Не то чтобы он ждал нападения, теперь уже не так, как накануне. Но мысли оказались больно важными, их следовало додумывать без шарканья чужих шагов, в привычной ямке сеновала. Вторую ночь он спал не тревожась: пока мать дома, злодей не нагрянет. Значит, битва состоится завтра. Ну ладно, Чжоу Фан готов, он не с пустыми руками. Утром снова проводил с крыши глазами гремящие подойники Аксиньи Степановны и чавкающую калитку. Спустился во двор, заглянул в окно и убедился, что Глаша так же лежит под одеялом – значит, жива, приходит в себя. Перекусил на обжитом сеновале и улегся дальше ждать Семена.

План восстановления доброго имени подвергся некоторой реконструкции. Он обелится, без этого невозможно: найдет Сабыргазы и вернет украденное, приедет на Каракуле в Кульджу, а потом сразу наведается в Новоникольское просить руки Глафиры. Она даст согласие, потому что вряд ли найдется жених после того, что произошло в стогу. Чжоу Фан всем расскажет, что он вовсе не безъязыкий садовник, а вполне успешный торговец, образованный, дальновидный. С его мнением сверяется партнер, его переманивают конкуренты. Он посадит Глашу между горбами и увезет в Китай. Так надежнее будет.

За несчастного немтыря ей замуж идти не больно‐то захочется, а за удачливого иностранного коммерсанта – почему бы и нет? Но все начнется в Петропавловске, без доброго имени его ни за что не пустят в счастливое будущее.

Солнце уже стояло в зените, а вредный Семен все не шел добивать свою жертву. Интересно получалось. Глафира тоже не торопилась на службу. Вот это да!

К вечеру Чжоу Фан начал волноваться. Может, самому наведаться к Семену – вон его дом, сверху прекрасно видно. Насильник тоже никуда не выходил – наверное, зализывал раны. Снова пришел вечер под ручку с Аксиньей Степановной, куры заснули на своих насестах. Сон почему‐то не заходил в лопоухую голову. Он смотрел на звезды и рисовал, как повстречается с Глафирой, что скажет. Раньше каждый день по многу раз виделись, а теперь почему‐то страшно стало. Чем больше представлял встречу, тем меньше она нравилась. Смолчать про насилие, которому стал свидетелем, нельзя. Ей наверняка стыдно, надо утешить, поддержать. Но слов таких нет. И… и ему самому почему‐то стыдно, что так получилось, что именно он увидел этот дергающийся зад, эти беззащитные белые ноги. Как на нее смотреть после увиденного?

Нет, он не стал меньше ее любить. Просто видеть почему‐то не хотел.

На третий день у Чжоу Фана закончились еда и терпение. Он собрался поставить точку в затянувшемся конфликте. Сейчас пойдет к неприятелю и скажет, что если с Глашиной головы хоть волосок упадет, то Семен на этом свете не жилец. С утра готовил фразу, учил наизусть. Потом сразу в Петропавловск. К князьям заходить прощаться резону нет, уговаривать начнут, не отпустят. Просто скажет Степану, что его позвали через посредника. Все равно на эту службу возвращаться не планирует.

Он поднялся на ноги, отряхнул сенную труху с одежды. Глафира так и не выходила из дома, и это славно. Совсем не было мочи ее видеть. Как будто это не он смотрел, как ее насилуют, а, наоборот, она стала свидетельницей его позора и унижения. Нет, категорически следовало отложить свидание с Глашей. Пусть замылится в памяти запах похоти на берегу реки. Чжоу Фан вздохнул и собрался спускаться. В это самое время возле домика Семена, куда он направлялся, остановился экипаж урядника, из которого выскочили Глеб Веньяминыч, Мануил Захарыч, сам полицейский чин и его товарищ сотский. Пришлось снова залечь.

Целый час ничего не происходило. Чжоу Фан совсем соскучился. К удивлению, прибывшие уехали назад другим составом: сначала вывели Семена с заломленными назад руками, усадили с полицейскими, потом за Мануил Захарычем приехал Степан, а Глеб Веньяминыч вообще пошел домой пешком. Интересно… То есть поговорить так и не удалось.

Ждать дальше мочи не было – и так провалялся три дня на чужом сеновале. Раз у Семена проблемы с властями, вряд ли он поднимет руку на Глафиру. Чжоу Фан вышел на улицу, пошел в усадьбу собирать вещи. Вести беседы не хотелось, не придумалось, что сказать, если начнут выспрашивать про Семена и Глашу. А ведь непременно начнут, не зря же того связали и увезли. Пришлось воспользоваться черным ходом. Незаметно пробрался к себе во флигель и через полчаса так же выскользнул назад. Он заседлал лошадь и поскакал, сам себе стыдясь признаться, что убегает‐то на самом деле от Глафиры, от своего стыда за то, что с ней приключилось.

Еще одна ночь на сене, теперь уже чужом, не новоникольском. Не спалось. Лошадь перебирала усталыми копытами, радовалась богатой жниве. Новые, интересные мысли проворными светлячками спрыгивали со звезд и закрадывались в лопоухую голову.

Зачем ему становиться правой рукой Сунь Чиана? Правая ли, левая – все одно не голова. Почему не открыть свою торговлю? Доказать, что нет его вины в происках коварного Сабыргазы, вернуть украденное, и ему поверят, отпустят товаров. Откроет лавчонку в Новоникольском, в ценах он прекрасно ориентируется, вся округа будет приезжать, кому ближе, чем до Петропавловска. И в Китае знает, у кого что заказывать. Вне конкуренции торговля расцветет, как майский куст. Почему же он раньше об этом не подумал?

И можно будет не бросать Солнце рядом со злодеем, оберегать ее, а может… и жениться.

Последнее слово он даже думал осторожно, пробуя, не обжигается ли. Распахнутые белые ноги не шли из головы. Раз другому можно похабно и по‐животному, то почему ему нельзя на правах законного уважаемого супруга?

На постоялом дворе он представился как Вай Ю. Прошел, заказал китайской похлебки. Старухи не было, гостей встречал приветливый старичок с блестящей, будто отполированной лысиной желтоватого цвета, как у свежеспиленной здоровой сосны.

– А у нас китайский караван стоит, – поведал хозяин, – напоследок решили занырнуть, в Расеематушке будут зимовать, у них туточки какой‐то заводец, вот и шлендают по чуть‐чуть, токмо для своих.

– О, привет Чжоу Фан! – завопил Лу Шен, едва завидев старого знакомого. – А тебе Сунь Чиан как раз письмо передал. И денюжку дал, чтобы довезли. Важное, видать, что‐то в нем. Думали, отправить с оказией.

Пальцы предательски затряслись, развязывая тесемку. Сломал печать, как заржавевший замок на двери в прошлое. Он и забыл, что воспоминания – это двуличный яд, что жрет потихоньку, не убивая, а калеча.

«Дорогой Чжоу Фан! Надеюсь, мое послание застало тебя в добром здравии».

Дальше приветствия и благопожелания, как будто не случилось еще катастрофы и он служит удачливым и проворным поверенным в большом торговом доме.

«Спешу тебе сообщить, что полиция нашей прославленной родины (да здравствует Его Величество император Поднебесной империи!) обнаружила и по заслугам заточила в кандалы шайку преступников, промышлявших контрабандой. В числе прочих грехов один из бандитов признался, что оговорил тебя, причинив ущерб моему торговому дому. Имя его Сабыргазы. После конфискации добытых в тайниках богатств мне полностью возмещен ущерб. Я не мог и помыслить, что подобные черные сердца встречаются в нашей прославленной отчизне. Печально, что мерзавцу удалось скрыться и избежать наказания, поэтому подробности того дела остаются для меня загадкой.

Прошу тебя вернуться и поскорее заняться любимым делом на процветание торгового дома всем сердцем расположенного к тебе Сунь Чиана».