Текст книги "Приемная мама. Как я себе это представляла и как все оказалось на самом деле"

У меня было романтическое представление о том, что взять ребенка из детдома – значит дать ему свободу и возможность делать то, что он хочет. Но правда в том, что Сашка делала то, что хочет, именно в детдоме. Она любила подраться – и дралась. Любила играть на планшете – и целыми днями играла. Ненавидела учиться – и не училась. Не хотела читать – и не читала. Ей нравилась большая компания, она привыкла всегда быть в тусовке – дома такой компании для совместных игр нет. Считается, что ребенок без семьи об этой семье непременно мечтает, но оказалось, что Сашка мечтала о чем-то совсем другом. О том, чтобы пройти уровень в любимой компьютерной игре, например. Или о самом дорогом наборе лего. Но лего и безо всякой семьи дарили благотворители.

Благотворители – это вообще интересная тема. Нашей Саше за три года они, например, подарили дюжину телефонов, телефон – очень распространенный подарок для детдомовца. При том что телефоном Сашка просто не умела пользоваться: никто ее этому никогда не учил. Да и звонить ей было совершенно некому. Сим-карточек ко всем этим телефонам тоже не прилагалось, а откуда такую карточку возьмет ребенок? Для ее покупки нужен паспорт, вдобавок детей не выпускают из детдома одних. Так что всю эту телефонную дюжину Сашка благополучно угробила, используя аппараты для метания в соседок и прочих опытов, призванных определить, какой из телефонов прочнее. Но подаренные планшеты Саша берегла – сломав уже во время нашей совместной жизни последний из врученных благотворителями (кажется, пятый), она плакала так безутешно, как никогда до и после.

В общем, наша Саша и по сей день вспоминает о том, какую вкусную в детдоме готовили картофельную запеканку и какой удобный там был тренажерный зал.

Пока я писала этот текст, для меня самой стало загадкой, почему она все же решилась бросить эту прекрасную жизнь ради смутных семейных перспектив с неведомыми людьми.

– Как же ты, – говорю, – подписала согласие?

– Ну… – отвечает. – А вы мне очень понравились.

– Да?! – я даже удивилась. – Но ты ведь нас совсем не знала. Мы были такие мокрые, унылые, растерянные… А ты так боялась.

– Ну и что, – говорит. – Все равно вы мне очень понравились.

– Разве тебе не нравились воспитатели?

– Но это же другое. Они добрые, но они все время меняются, и они приходят в детдом на работу, а не потому, что любят детей. Дети у них свои, и дом у них свой. Они с тобой общаются, потому что должны, а так ты ведь им никто, чужая. А хочется иметь свою собственную маму, чтобы она тебя любила, заботилась о тебе… чтобы жить вместе, чтобы она была твоя. Вы же пришли, чтобы меня забрать. Поэтому вы мне сразу понравились!

Трудно сказать, действительно ли Сашка тогда так считала. Скорее, все же нет – она считает так сейчас, спустя год. А тогда это выглядело совсем иначе.

Тогда это выглядело так: испуганная девочка, которая задает множество не самых удобных вопросов («А вы уже купили мне кровать?», «А почему у вас нет мужа?», «А машины почему нет?», «А Москва – это другая страна?», «А у вас с соседями общая кухня?», «А это ничего, что я не люблю маленьких детей?», «А вы заведете мне крысу?», «А вы не умрете от какой-нибудь болезни?», «А у вас точно хватит денег на еду и вещи?») и смотрит на тебя с недоверием. И мы с дочками – ошарашенные, растерянные, но пытающиеся наладить контакт, раз уж все так получилось.

По закону дети старше десяти лет устраиваются в семью только с их письменного согласия. Так что Саша должна была написать заявление о том, что хочет с нами жить. Приехали мы в пятницу, к вечеру пятницы Сашка сказала нам свое «да». Но впереди были выходные, на выходных документы не оформляют. Посовещавшись с дамой-инспектором, мы решили, что свое согласие Саша напишет в понедельник. Однако к субботе Саша раздумала. Когда мы пришли в детдом, чтобы пойти с ней погулять, то обнаружили ее в слезах и в наимрачнейшем настроении.

– Погулять я пойду, но жить к вам не поеду, – сказала Саша.

Ну ладно, пошли гулять. Во время прогулки выяснилось, что директор с ней «серьезно поговорила» и сказала ей о том, что не стоит ждать от семьи слишком многого. Люди разные, даже у приятных с виду бывают очень странные привычки, в любом доме свои правила, часто суровые. А Саша человек непростой, и не факт, что ей удастся с нами поладить. В детском доме ее полюбили как родную, она делает успехи в школе, все у нее очень неплохо. А что будет там, в большом мире? Не выйдет ли так, что ее не примут и вернут назад? А если другие дети в семье будут ревновать? Есть еще и старший мальчик – что, если он ее невзлюбит и начнет поколачивать? Да и вообще, ей ли не знать, как непредсказуема жизнь, мало ли как все сложится, точно ли ей будет хорошо? А тут все привычно, все знакомо.

Родная мама Саши умерла, и да, про непредсказуемость жизни она успела узнать немало. Мама умерла в гостях у друзей, куда они с Сашей пришли праздновать день рождения. Праздновали шумно, употребляли разные интересные вещества, запивали водкой. Когда маме стало плохо, друзья вызвали сразу две скорые – и маме, и дочке. При этом Саша абсолютно не поняла, что же произошло. Еще утром она была с мамой дома – и вдруг безо всяких объяснений чужие люди посадили ее в скорую, отвезли в больницу и засунули в изолятор, откуда нельзя было выходить. Еду ей приносили, туалет был в палате. Больше в палате ничего не было, то есть был телевизор, но по нему транслировали только бесконечно повторяющийся мультик «Ежик в тумане» – жутко, да? Похоже на какую-то пытку, изощренное наказание – только тебе не сообщают, за что именно ты наказана. В изоляторе Саша просидела несколько дней, никто из персонала с ней не разговаривал, периодически к ней подсовывали то младенцев, которые плакали всю ночь (и никто не приходил их утешить), то детей постарше, которые тоже ничего не понимали. Саша ждала маму, но мама все не приходила. Представьте себя в такой ситуации – способствует доверию к миру, не так ли? Я бы просто спятила. Вот так вмиг ты теряешь все – и никто не говорит тебе, что же происходит.

В итоге о смерти мамы Саше сообщил мамин друг, который нашел ее через пару недель уже в общей палате другой больницы – туда Сашу перевели, обнаружив у нее хроническое заболевание. Там с ней тоже никто не разговаривал. Собственно, там уже о ней ничего и не знали: поступил ребенок с таким-то диагнозом, наблюдаем, подбираем терапию. А если бы не друг семьи – когда бы о смерти мамы наконец сообщили? Кто взял бы на себя эту роль?

Из больницы Сашу перевели в детдом, но там она «не прижилась», и ее отправили в другой детдом, где она провела почти три года до нашей встречи. При этом ни в одном из этих детдомов не было психологов, которые обсуждали бы с ней ситуацию, в которой она оказалась. Воспитателей последнего детдома хвалили за профессионализм – при встрече и мне они понравились, – но вот такой факт: в одной спальне с Сашей, кроме нескольких ее ровесниц, ночевала пятилетняя малышка, которая часто плакала по ночам, и за это все остальные дети дружно ее ненавидели и лупили днем. Воспитатели почему-то не вмешивались – или вмешивались, но ситуацию в целом это не меняло. Сейчас я бы непременно спросила у воспитателей: а что, совсем некуда было ее перевести?

Но, когда я бывала в том детдоме, я так нервничала, что мне было не до посторонних вопросов. Я думала только о том, что хорошо бы поскорее сбежать из этого пугающего места, прихватив ребенка. Ребенок меня тоже пугал, но я думала: да ладно, как-нибудь разберемся, мы же люди. А детдом – это что-то не про людей. Это загадочное и мрачное предприятие с пропускным режимом, куда больше похожее на оборонный завод, чем на место, где живут дети. Людей тут растят по госзаказу – механически, в соответствии с регламентом. И это самое страшное, что только бывает.

Как же мы все-таки забрали нашу Сашу? Ну, нас ведь было много. Соцработник и воспитатели дождались, пока у директора будет выходной, и в этот день ударно убедили Сашку в том, что все будет хорошо, если набраться смелости и уехать в семью. А если остаться – хорошо не будет, нет. Тебе исполнится восемнадцать, детдом отправит тебя в самостоятельную жизнь – и тут выяснится, что ты ничего не умеешь и не знаешь, никто тебя больше не обслуживает, не занимает, не развлекает и никому тебя больше не жаль. Вдобавок у Саши была отдельная проблема, связанная с инвалидностью, – она не могла ездить с остальными детьми в летние лагеря и санатории, потому что ей требовался особый медицинский контроль. А летом хотя бы на месяц-другой детдом закрывался на ремонт. И на этот период Сашу отправляли то в больницу, то на дачу к кому-то из волонтеров, где ей было еще тоскливее, чем в больнице, – все это ей совсем не нравилось. «Напишешь согласие – и больше никто и никогда не отправит тебя в больницу только потому, что тебя больше некуда деть», – сказала соцработник. И Саша написала согласие.

Директор, вернувшись в понедельник на работу и обнаружив это самое согласие, устроила страшные разборки. Как в кино. Я тоже участвовала. Весь персонал детдома, Сашу, меня вызвали в кабинет директора на ковер – там действительно был ковер, красный, яркий, с желто-черным орнаментом. Мы толпились вокруг, а директор, держа Сашку за плечи, сурово вопрошала:

– Тебя ЗАСТАВИЛИ написать это согласие? Признайся, тебя ЗАСТАВИЛИ?!

Я думала, Саша ответит: «Да!» Я бы сама, наверное, в такой ситуации ответила: «Да!» Точнее, я бы сдалась еще на предыдущих этапах – полагаю, я бы все время плакала, потеряла всякий интерес к миру, совсем замкнулась и попала в интернат для умственно отсталых.

Но Сашка оказалась стойкой – я и сейчас уважаю ее крутой нрав, – она упрямо кричала:

– Нет, я сама! Я сама подписала! Сама!

А потом разрыдалась и выбежала из кабинета.

Директор обвела нас всех, явно провинившихся, холодным взглядом и сказала:

– Ну ладно, сама так сама. Все свободны.

Через пару дней меня официально назначили опекуном, я пришла за Сашей, мне выдали ее с рюкзаком вещей и коробкой лекарств, и мы сразу же уехали домой.

Глава 4
Дом после детдома. Саша

После окончания Школы приемных родителей мой главный страх, связанный с принятием ребенка в семью, был в том, что я не смогу его полюбить. Что навыдумываю себе доброе и светлое, а на практике погружусь в жуть и мрак. Что ребенок станет мне неприятен, будет отталкивать даже и физически, и я не смогу победить это чувство. Я боялась обнаружить: на самом деле чужой ребенок – это совсем не то, что свой, и отношения тут принципиально иные. В конце концов, так много сказок про злых мачех, которые обожают собственных дочерей, а падчериц гнобят. Я думала: а вдруг именно так оно и будет? Что, если чужой ребенок и впрямь вызовет у меня необъяснимое отторжение, которое я никогда в жизни не испытывала, а потому не могла предсказать?

К счастью, этот страх оказался совершенно напрасным. Как только прошло смущение от ахового знакомства в детдоме, наша Саша стала мне очень симпатична. Не то что она меня ничем не раздражала и не пугала – еще как раздражала, бесила, пугала, утомляла. Но и свои дети иногда раздражают, бесят, пугают и утомляют – дело такое. Безусловно, я отношусь к приемной дочке иначе, чем к кровным. Но и к кровным я отношусь очень по-разному, вдобавок это отношение меняется в зависимости от возраста ребенка и текущей ситуации. Все-таки любовь – это не таблетка со строго определенной пропорцией точно определенных веществ. Любовь бывает разная, и слава богу.

Мне нравился независимый и бойкий Сашкин нрав, меня радовали ее звонкий смех, ее непосредственность и любопытство, я восхищалась тем, какая она смелая и ловкая. Меня изумляла ее способность мгновенно заводить знакомство со всеми встречными и запросто ориентироваться где угодно. Я уважала ее умение занимать позицию лидера и была покорена ее харизматическим обаянием. Наконец, Сашка нравилась мне внешне, и само ее присутствие в нашем доме было мне приятно. Однако у меня возникли огромные проблемы с тем, чтобы хоть как-то ею управлять. С кровными детьми мы жили в спокойной, доверительной и веселой атмосфере, когда все стараются помогать друг другу. И у меня была иллюзия, что наша новая девочка быстро поймет наши правила, примет их (ведь они такие прекрасные!) и органично вольется в нашу семью. В Школе приемных родителей нам рассказывали про медовый месяц – период, когда ребенок только начинает жить в семье и старается нравиться. И в моей голове все выглядело так: сначала Саша будет стараться вести себя прилично из вежливости, а потом она к этому привыкнет, и мы продолжим нашу обычную жизнь в новом составе.

Но никакого медового месяца не было! Саша вовсе не старалась нам нравиться. Вместо того чтобы принять наши прекрасные правила, она начала активно навязывать свои – не только в том, что касалось поведения, но и в бытовых вещах. Например, наше меню во многом состояло из супов и салатов. Зная, что инвалидность Саши требует именно такого меню – побольше овощей, поменьше мучного и сладкого, – я думала: о, прекрасно, ей очень подойдет наша еда! Не тут-то было. Сашка немедленно заявила, что овощи она вообще не ест, супы ненавидит, про салаты и слышать не желает. Каши – гадость, яичница – фу, от всего молочного ее тошнит.

– А что же ты ешь? – недоуменно спросила я.

– Булки, пиццу, блины, макароны, – сказала она.

– Но тебе же все это нельзя?

– И что теперь, я должна голодать?

Сейчас бы я нашла, что ответить, а тогда терялась. В первое время нашей совместной жизни я пребывала в тотальной растерянности оттого, что просто не понимаю, как же мне управиться с этим чудесным, но катастрофически непослушным ребенком. Не кормить Сашку вовсе – в надежде, что она, оголодав, съест что угодно, – я никак не могла: из-за болезни она должна была регулярно питаться.

Скоро я всецело поняла врача детдома, которая сияла от счастья, провожая Сашу в семью. Она решительно не собиралась выполнять положенные медицинские назначения! Каждый раз, когда Сашка должна была делать какие-то процедуры, она начинала вопить, что все это ей совершенно не нужно, она отлично себя чувствует и ничем не отличается от других; отстаньте уже от нее все, ее здоровье – это ее личное дело! Так как процедуры требовалось делать по нескольку раз в день, чуть ли не большая часть моего времени уходила на эти разборки. В конце концов Сашу удавалось как-то заставить, и мне казалось, что ситуация вроде бы под контролем, однако через несколько месяцев выяснилось, что она зверски меня дурила и делала лишь малую часть положенного. Узнав об этом, я чуть не поседела.

Об инвалидности нашей Саши, еще будучи с ней незнакомой, я думала только как о некоторых ограничениях для нее и дополнительных трудностях для меня. Но мне не приходило в голову, что инвалидность – это еще и огромный манипулятивный ресурс. Плохо себя чувствую – ничего от меня не требуйте, жалейте, суетитесь вокруг. Мне многое нельзя, но я сделаю это тайком, украдкой, вы голову сломаете, а все равно не поймаете меня на месте преступления. И еще я не стану принимать лекарства – ага, запрыгали, испугались!

И так во всем. Мне казалось, что наша жизнь устроена легко и весело, прав полно, а обязанности минимальны. Но Саша требовала безграничного расширения прав и абсолютного освобождения от обязанностей. Если уж сняла штаны, то кинула на пол.

– Положи, пожалуйста, в стирку, если они грязные, или на стул, если ты их еще наденешь.

– Зачем?

– Ну не могут же вещи лежать на полу.

– Почему?

– Потому что они пачкаются, ты по ним ходишь, в комнате бардак.

– А мне так нравится!

– Но так же нельзя.

– Почему?

– Потому что я тут тоже живу, а мне бардак совсем не нравится.

– А вы просто не заходите ко мне в комнату.

На пол летела не только одежда, но и лекарства, обертки, раскраски, карандаши, яблочные огрызки, игрушки, недоеденные булки, нитки, гвозди, пуговицы, россыпи конструкторов и бисера. Туда же опрокидывались бутылки с водой.

– Может, ты все же уберешься?

– Нет, все же не стану.

– Неужели тебе действительно так нравится?

– Да мне все равно. Если вам мешает – сами и убирайте. А я не уборщица.

– Но и я не уборщица.

– Ну тогда убирать некому!

Самые бурные баталии разворачивались вокруг всякого рода мытья. Саша сразу заявила, что посуду моют только лохи, а она не лох. И оттирать с тарелок какую-то прилипшую грязь она не станет даже под пытками. Мыть собственное тело Сашка тоже не рвалась – неделями ходила в одной футболке, мол, «мне так нравится», в ней же и спала. Малыша можно схватить и засунуть в ванну, но как засунуть в ванну своенравную особу одиннадцати лет?

К моему ужасу, дочка Леечка тоже принялась отлынивать от домашних обязанностей, раскидывать все вокруг и устраивать адскую мусорную кучу прямо посреди комнаты. На мои протестующие замечания Лея отвечала:

– Если ей можно, почему мне нельзя?

Заочно размышляя о взаимодействии Леи и Саши, я видела два варианта развития событий:

1. Они подружатся, и моя лапочка-дочка будет тянуть приемную девочку к добру и свету.

2. Они не подружатся и почти не будут взаимодействовать.

Вариант «Они подружатся, и приемная девочка утянет мою лапочку-дочку в свое болото» я вообще не рассматривала. А выпал именно он. Девочкам хотелось дружить, общего у них было мало – их объединяла только готовность побеситься. Вот они и бесились.

Не прошло и недели нашей совместной жизни, как дочка Леечка сообщила, что она, как и Саша, всегда ненавидела платья и с неимоверным трудом сдерживалась, когда ей хотелось драться, бешено скакать, швырять вещи и орать. Но теперь-то она возьмет свое! И еще ей нужно много новых игрушек. И развлечений, что-то мы мало развлекаемся.

Я была близка к панике.

Сашка меж тем еще и ужасно скучала. В детдоме она жила по четкому расписанию, умения самостоятельно распоряжаться временем у нее не было, – оставаясь без присмотра, она играла в компьютерные игры. Поэтому и дома свободное от еды, прыжков и криков время Сашка проводила только за компом. Когда я пыталась занять ее чем-то другим, она говорила, что это другое ей скучно. Помогать по хозяйству? Ну вот еще, я не нанималась. Погулять во дворе – только если с кем-нибудь подраться и что-нибудь разгромить, что там еще делать. В город? Ну, какие-то тупые улицы, дома, магазины, в чем смысл таскаться туда-сюда. В парк? А что там есть, кроме деревьев и скамеек, в чем прикол? В музей – тупые картины, тупые экспонаты. Книжка – да вы издеваетесь. Посмотреть кино – ну да, можно, но это же всего полтора часа. Пособирать конструктор – ну ладно, еще полчаса. Покататься на самокате, велосипеде, роликах? От такого быстро устаешь, а день-то вон какой длинный! И делать абсолютно нечего. Иное дело детдом. Там было весело!

Поначалу ходить куда-то вместе с нашей Сашей мне было просто страшно. Когда мы в один из первых дней отправились в ближайший скверик, она принялась жечь там траву, и вокруг немедленно столпились озабоченные бабульки. Бабульки требовали прекратить безобразие, грозили вызвать милицию. Сашка буркала что-то злобное в ответ. Бабульки вычислили во мне «мать этого гаденыша» (Сашку обычно принимали за мальчика), и на мою голову обрушились потоки помоев. В этой роли мне было дико неуютно, а примерно так выглядел любой наш выход. Хорошо еще, если обходилось без драк: Сашка могла ни с того ни с сего яростно накинуться на какого-нибудь случайного ребенка («Не, ну а че он пялится?!»). Я говорила, что драться нельзя, а Сашка восклицала, очень пылко: «Да, я такая, мне постоянно хочется кому-нибудь поддать! Ничего не могу с собой поделать!» Внятно отвечать на такие рассуждения я научилась только потом. Поначалу же я была настолько накачана сентиментальной литературой, призывающей принимать детей любыми и уважать их личность, что сдуру уважала и желание кому-нибудь поддать.

Мы купили горы вещей, потому что вещи Сашу радовали – хотя бы недолго; вскоре все они оказались на том же полу под теми же огрызками. Сашка постоянно клянчила что-то новое, я не могла отказать («ведь бедная девочка так долго не могла купить себе то, что хочет!»), но чувствовала, что определенно делаю что-то не то. Я попросила у Сашки написать список всего, о чем она мечтает. Она долго пыхтела, просила Лею помочь. В выданном мне списке были самые невероятные предметы – Сашка упомянула даже джакузи. И ничего нематериального. «А что-то, кроме вещей, тебя интересует? – спросила я. – Что бы тебе хотелось делать?» – «Обожаю аттракционы! – сказала Сашка. – Аквапарк! Хочу в аквапарк! И прыгать на батуте!» – «Это все?» – спросила я. «Ну вот бывает еще, что прыгают по крышам. И чтоб пожар. Я бы хотела прыгать по крышам и чтоб пожар! И можно в воду с высоты! И с парашютом. И на машине так вж-ж-ж-ж – бац-бух – и все взорвалось!»

В отсутствии бац и бух Сашка так скучала, что казалось, она и минуты не может провести без того, чтобы хоть что-нибудь не сломать. Ждешь с ней автобус – она колошматит кулаком остановку, пинает заборчик, пуляет камушки, рвет листья, тащит в рот какие-то ветки, давится, плюет на асфальт. Я делаю робкие замечания, а она недоумевает («ну ладно, вам не нравится, если я порчу ваши вещи, но на улице-то че цепляться?»). Я говорила о том, что деревья живые и калечить их стыдно, остановка нужна людям целой, а поставить заборчик – это тоже работа, хорошо бы уважать чужой труд. Сашка смотрела на меня как на душевнобольную. Это был совсем не тот язык, который она могла понять.

Собственно, главным моим заблуждением была идея, что раз ребенок уже такой большой, то с ним можно договориться о чем угодно. Я как-то не учла, что договориться можно только при наличии общего языка и общих целей. Мне казалось, что есть и общечеловеческие, всем понятные вещи. До какой-то степени я и сейчас так считаю. Но не могу не признать, что мою маму, которая выражала свои мысли гораздо короче и жестче, Сашка сразу же стала слушаться. Бабушка с готовностью взяла на себя роль плохого полицейского и буквально спасла ситуацию тогда, когда я уже почти отчаялась. Бабушка командовала Сашкой, не вдаваясь ни в какие объяснения, – выяснилось, что если строго говорить: «Быстро убралась в своей комнате, через десять минут проверю!», то Сашка отрывается от компа и довольно ловко разгребает весь мусор. А про себя я, увы, поняла, что борец с деструктивом из меня фиговый, по крайней мере на короткой дистанции.

Когда я только думала о приемных детях, я пересмотрела множество документальных фильмов о жизни приемных семей. И многие из приемных родителей упоминали специалистов, которые помогли им справиться со сложностями и без которых они бы пропали. Из-за этих фильмов у меня сложилось впечатление, что таких специалистов много, они опытны, знают уйму мудрых рецептов и готовы броситься тебе на помощь, если ты не понимаешь, что делать. И когда я совсем было растерялась, то решила пойти к таким специалистам.

Если коротко – до сих пор я так ни с одним из них и не познакомилась. Нет, наверное, они существуют! Где-то[16]16
  Хорошие специалисты точно существуют. Но, к сожалению, и они не всегда могут помочь. Потому что кабинетная теория – это одно, а повседневная жизнь с ребенком – совсем другое. И даже самый умный совет бывает абсолютно нереализуем.


[Закрыть]. Но те вроде бы неплохие психологи, к которым я обращалась, терялись от описания моих проблем еще сильнее, чем я сама, и начинали обсуждать со мной, как я вообще решилась взять такую сложную девочку. (При том что мне не кажется, что Саша такая уж сложная – даже напротив, она устроена очень понятно, обычный детдомовский ребенок из самых сохранных, ее адаптация к семье была вполне стандартной, и сейчас я сама надавала бы себе прошлой множество полезных советов.) Ничего конструктивного никто не предлагал. Психолог из государственной службы поддержки приемных семей и вовсе порекомендовала вернуть Сашку обратно в детдом – «раз вы не справляетесь». Я была очень разочарована.

Сашу надо было записать в школу, и тут меня ждало новое потрясение. Я выбрала самую обычную школу, самую простую программу, самую добрую учительницу. Но когда мы пришли знакомиться и Сашке дали листочки с тестами, стало понятно, что она не только не может сделать ни одного задания – она не может даже прочесть эти задания и понять, что от нее требуется. Мы взяли все листочки с собой, ушли. Вместе с Сашей мы попытались разобрать задания дома.

Она долго отказывалась читать вслух, но, когда наконец попыталась, это звучало так:

– «Ка… ка…» Катя?

– Нет, не Катя.

– «Ка-кой при…» предмет?

– Нет, не предмет.

– Может, приполз?

– Кто приполз?

– Ну, тут написано «при…»

– Ты можешь просто прочитать?

Нет, прочитать ей было совсем не просто. Буквы Сашка знала, но именно читать, складывать эти буквы в слова и тем более предложения, ей было очень трудно.

Характерно, что в детдоме о проблемах Саши с чтением мне никто не сказал. Я спрашивала, любит ли она читать, и воспитательница ответила: «Ну не то что любит, но постоянно перечитывает "Гарри Поттера", обожает эту историю!» Я еще подумала: «О, ну здорово, молодец! И объем большой, и сюжет довольно сложный». Дома секрет «Гарри Поттера» был раскрыт: выяснилось, что Сашка посмотрела экранизацию и владела материалом достаточно для того, чтобы отвечать на вопросы по тексту. Поэтому она и придерживалась концепции любимой книжки – иначе ей подсунули бы что-то другое.

Тот же ужас настиг нас и с математикой, и с русским, и тем более с английским. Дополнительная сложность была в том, что сама Саша совершенно не сомневалась в том, что она прекрасно учится. В детдоме ее хвалили за замечательный почерк и за потрясающие математические способности. При этом в одиннадцать лет она не могла записать под диктовку даже короткое предложение, считала только до десяти и имела самые смутные представления об умножении. Однако никто не говорил ей о том, что она отстает от ровесников. И сама Саша об этом не знала. Сравнить-то себя можно только с окружающими, а Саша общалась с детьми того же уровня. Когда дома обнаружилось, что соседские ребята, с которыми Саша познакомилась во дворе, куда лучше читают и считают, она была смущена, уязвлена и совершенно выбита из колеи.

История Сашиного обучения такова. Первый класс обычной школы она закончила еще с мамой, ей было восемь. Летом мамы не стало, Саша попала в детдом, и там решили, что для того, чтобы она быстрее адаптировалась, в школу ей лучше пока не ходить. «Пока» растянулось на год, за год Сашка забыла и то, что знала, поэтому отправлять ее во второй класс обычной школы представлялось неразумным. Зато для второго класса коррекционной школы она была очень даже неплохо подготовлена! Туда и пошла. Очевидно, что, если бы опекун целый год не водил подопечного ребенка в школу из соображений его адаптации или устроил ребенка в коррекционную школу без соответствующего диагноза, опека решила бы, что нарушается право ребенка на образование, и призвала бы опекуна к ответу. Но в детдомах свой мир. Положим, с ребенком надо позаниматься дополнительно – кто же будет заниматься? Дураков нет! Ведь эти дети не умеют и ненавидят учиться.

Я попыталась подтянуть Сашку, слушала ее вопли «Ненавижу эту тупую математику!» и «Читайте сами ваши тупые книжки!», разглаживала порванные в ярости страницы, объясняла ей одно и то же по сто раз, вытаскивала ее из-под стола, куда она уползала от моих уроков, и моя голова шла кругом. Вдобавок мне не удавалось достичь ни малейших успехов – на следующий день Сашка не помнила ничего из того, что вроде как поняла вчера. Наконец я решила бросить эти уроки, чтобы не портить с ней отношения, – раз уж нет толка, пусть не будет хотя бы вреда, а то ненависть к математике у Саши как-то органично переходила в неприятие заставляющей ее заниматься мамаши. От идеи, что я талантливый педагог, способный помочь ребенку догнать программу, пришлось отказаться.

В Школе приемных родителей нам говорили: «Почему-то многие очень переживают из-за школьных проблем детей. А ведь школа – это не самое важное!» И тогда я думала: «И в самом деле, ну получает ребенок тройки – можно подумать, драма». С Сашкой я поняла тех «многих»: выяснилось, что тройка – это не драма, это мечта! Нам повезло: у Сашки прекрасная учительница, добрая и умная, она готова заниматься с ней дополнительно чуть ли не каждый день. Из-за того, что у Саши инвалидность, школа идет на любые послабления. Но тройка – это мечта. Хотя Сашкин интеллект абсолютно сохранен и за пределами школы она очень сообразительна. Просто слишком многое было упущено, и удастся ли ей когда-нибудь догнать эту самую программу, я не знаю.

И ладно бы Сашка хотела стать поваром или парикмахером – детдом, отправив ее в коррекционную школу, при этом вырастил в ней такую высокую самооценку, что она метит в хирурги, инженеры, архитекторы, космонавты. У Саши сохраняется альтернативная картина мира, где учеба в школе и будущая профессия вообще не связаны. Я до сих пор обнаруживаю у нее удивительные соображения: например, Сашка считает, что какому-то английскому языку ее в детдоме научили. Но там была другая программа, поэтому и ее английский другой. А здешнего английского она, естественно, знать не может[17]17
  Если точнее, Сашка считала, что английский – это такой стишок. И если она его целиком (то есть все четыре строчки) выучила, значит, теперь она знает английский.


[Закрыть].

Собственно, то, насколько непрошибаемо Сашка уверена в себе, в своей талантливости, незаурядности, особости и в том, что весь мир лежит у ее ног, меня совершенно обескуражило. Вспоминается мультик «Вольт» – если вы не смотрели, посмотрите, отличный: по сюжету главный герой, пес Вольт, живет на съемочной площадке, снимается в кино и воображает себя супергероем. Но потом пес оказывается на улице – и абсолютно теряется, обнаружив, что мир устроен не так, как он привык, и никаких фантастических способностей у него почему-то больше нет. Страшно представить себе, что происходит с детьми, которые выходят из детдома, воображая себя такими супергероями. (То есть чего там представлять – есть статистика, которая говорит о том, что адаптироваться удается только десяти процентам; судьба остальных печальна.)

Так и обычная семейная жизнь казалась Сашке довольно тусклой. Как же много она ныла! Под Новый год ее особенно пробрало: она стала причитать, что в детдоме в каждый из дней каникул был бы праздник, она участвовала бы в куче конкурсов, победила бы в половине и ее завалили бы грамотами и подарками. А тут все так обычно, так скучно, никаких тебе конкурсов и побед, и подарки дарят только 31 декабря – ну почему надо целую вечность ждать эти жалкие подарки, в конце концов это ведь унизительно, как мне не совестно так над ней издеваться?!

К счастью, детдомовская картина мира постепенно меняется у нашей Саши на все более реалистичную. К сожалению, это происходит совсем не так быстро, как бы мне хотелось. Не так быстро еще и потому, что разговаривать с Сашкой приходится все же на ее языке, а не на моем, а я осваиваю его с большим трудом.