Текст книги "Лежу неубитый, живой"

Яна Жемойтелите
Лежу неубитый, живой

Поэтам, погибшим на Финской войне 

Глава 1

Политрук возник в вагоне на предпоследней станции перегона Москва – Петрозаводск, когда новобранцев вдрызг измотала тяжёлая дорога в теплушке. Ехали уже шестой день. Вагон с нарами и буржуйкой посередине стал почти родным домом на путях, забитых идущими на фронт составами. Сохранение жарко дышащего нутра печи составляло единственную цель и заботу в эти вечерние минуты, когда за стенкой теплушки царили темень и вьюга. Теплом печи хотелось не столько согреться, сколько раствориться в нём, вернув себе чувство полноценной жизни. Окоченевшие тела и души, пленённые холодом и печалью, желали только тепла. Уже Арон и Коля устали декламировать вслух стихи – свои и чужие, – а бойцы устали слушать. Миша Луконин пытался было вступить:

 
Падает снег, плещется,
вьётся у самой форточки,
В белой крупе мерещатся —
точки,
кружочки,
чёрточки…[1]1
  Здесь и далее подлинные стихи героев повествования. – Авт.


[Закрыть]
 

– Миха, заткнись! – грубо осадил Коля Турочкин. – Нет, в самом деле: который день этот снег, снег… А тут ты ещё…

И он грубо выругался на снег, чёрточки и кружочки, мелькавшие перед глазами.

– Ритмики тебе недостаёт, Луконин! Хотя замысел, может быть, и хорош…

Зима вроде бы катилась к концу, но морозы не отпускали. Стоило только высунуться из вагона, как лицо будто ударялось о ледяную стену – такой сухой и трескучий стоял мороз. Бойцы даже боялись загадывать, как же им придётся сражаться с врагом. Только Арон не унывал. Арончик, который и снег-то впервые увидел только в Москве, когда поступил на учёбу! У них на юге какая зима? Дождь да холодный ветер; противно, склизко. А тут зато какая красота!

Арон умел радоваться каждой мелочи: синичка ли проскочит на перроне, мелькнёт ли в слепом окошке теплушки холодное зимнее солнце, выскочит ли необычная рифма… Вот, кстати, к слову «истина» он долго подбирал рифмы. Нашёл: «истина» – «пристальна», «единственна». А к слову «правда», как ни странно, рифмы не находилось, как ни крути…

Правда состояла в том, что поэты, студенты литературного института имени Горького ехали воевать с Финляндией, этим маленьким империалистическим хищником, который клацал зубами на самых подступах к Ленинграду. Они были добровольцы – не спортсмены и не лыжники; хотя на Финской войне требовались в первую очередь те, кто умел ходить на лыжах. Те, кто не умел, уже полегли в снегах, застигнутые врасплох дикой стужей и лютым врагом, который будто и не принадлежал человеческому роду: с таким коварством финн расставлял ловушки за каждой сосной и с такой жестокостью мстил краснозвёздному недругу.

Далеко не все добровольцы хотели на войну. Тех, кто не хотел, склоняли на всех собраниях, клеймили позором, изводили придирками, обвиняли в трусости и в конце концов отчисляли из института. Были и такие, из числа спортсменов, которым сказали, будто бы они едут на лыжные сборы, а когда они узнали правду, было уже поздно выпрыгивать из вагонов-теплушек. Такова была правда Финской войны.

И только Арон Копштейн не унывал:

– Вот где мы посмотрим жизнь, ребята! Это почище любой творческой командировки! А какие стихи мы напишем про то, что видели, а!

До войны Арон успел выпустить несколько книжек на украинском, потому что, как он говорил, на украинском стихи сами собой писались и выходило оно так широко и напевно; а на русском получалось натужно. Хотя по дороге на войну Арон уже по-русски писал. И оставалось только недоумевать, как это: человек едет на фронт и пишет стихи? Хотя в теплушке все были одинаково молоды и одинаково поэты – за исключением здоровенного хохла Тараса Будко, которого тут же прозвали Будкой – за необъятную физиономию. Широкий в плечах, с низким лбом и маленькими глазками, обритый наголо, он походил бы на беглого вора, если бы не странное задумчивое выражение, застывшее на его лице.

Почему в вагон к студентам определили Будку, оставалось только гадать. Может, для того, чтобы они подтянули его идеологический уровень. У Будки поговорка такая была: «Серп и молот – смерть и голод». И вроде бы он даже удачно каламбурил, но подоплёка была такова, что на расстрельную статью тянула. И, должно быть, Будку именно потому не тронули до сих пор – решили, что финны этого бугая точно прикончат. Боец из него никакой, так пускай хоть чужую пулю словит.

Впрочем, это была только версия. Может статься и так, что Будко нарочно студентиков подначивал, этих интеллигентиков, на всякие разговоры, чтобы ещё по дороге на фронт выявить всех до единого предателей и отщепенцев. Вот, например, выведывал Будка:

– А фiны у полон беруть?

– Не-е, финны в полон не беруть, – передразнил его Миша Луконин. – Финны сразу расстреливають.

– Хiба?

– Не хiба, а сразу крышка!

– О, як шкода.

– Какая ещё шкода?

– Да это он говорит, что очень жаль, что не берут, – перевёл Арон.

– А чего так? – уточнил Луконин.

– А то можна було б здатися, а потiм протии червоних командирiв багнета повернути.

– Какие ещё багнета? – с крайним подозрением спросил Луконин.

– Багнета – это штыки, – перевёл Арон. – Не нравятся мне что-то такие разговоры…

– А шо? – не унимался Будка.

– Та не шо, а ты вже заткнися, – Арон продолжил по-украински.

– Хiба ти сам хохол? Тю-ю… Я тiльки на твою рожу глянув, одразу просiк: жидяра ты, ось хто!

– В СССР по закону все народы равны, – подал голос Коля Турочкин, юный студент-первокурсник с чересчур серьёзным лицом.

– Тiльки немає таких законiв, яки мають бути в наших iнтересах, – заключил Будка.

– И кто эти «наши», по-твоему? – спросил Коля.

– Як хто? Трудящi люди. Ось у мене в голодомор троє братiв померло, простих трудящих. А начальники в голодомор щи зi свининою хавали. Ось ти, жид, де був у трядцять третьому року?

– Где я был в тридцать третьем? – Арон будто совсем не замечал издевательского тона Будки. – На заводе работал. А ещё у меня в тридцать третьем первая книжка вышла.

– Вiршi писав? – на полуслове перебил Будка. – I добре годували за цi вiршi? Гляди який товстий вымахав.

Арон отличался огромным ростом, хоть и сложен был неуклюже. Но всё же его грузная фигура производила впечатление неодолимой силы; возможно, из-за спокойной уверенности во всём, что он говорил или делал.

– Ось я отримав з дому листа, в якому пишуть, шов дома всi голоднi, – расходился Будка. – Чому ми повиннi Фiнляндii допомогати?

Арон и сейчас смолчал, а Борис не сдержался:

– Ты, Будка, заткнись! По-хорошему прошу!

– А то шо? – Будка искренне удивился: для угроз Борис, несмотря на широкие плечи, был слишком интеллигентный молодой человек; с артистично зачёсанным чубом, который не примялся даже под грубым подшлемником. Его выразительные губы, ровный покатый лоб с откинутыми назад кудрями изобличали человека страстного. Однако голос звучал твёрдо. Сжав кулаки, Борис двинулся на Будку.

В этот момент вагон дёрнуло, Будка едва устоял на ногах, а Борис чуть не опрокинулся на спину, но успел присесть, опёршись ладонью об пол.

Над Борисом ещё посмеивались: в учебке не привыкший к морозам новобранец умудрился подхватить простуду, да такую, что пыхал жаром, как паровоз. Арону поручили его хорошенько пропарить в бане: если уж баня не поможет – какая война! Арон выполнил боевое задание с особым рвением: отходил Бориса веником так, что истрепал веник в клочья. А напоследок, умилившись, крепко облобызал болящего и сам потом долго смеялся: «Это что же получается? Я с голым мужиком поцеловался, ребята… Ой, только жене не сообщайте!»

Поезд остановился. Снаружи потянуло морозным воздухом и дымом – эти запахи были почти неотличимы друг от друга и совсем привычны. С улицы донеслись звуки обычной жизни: лай собак и отголоски будничной перебранки. На маленьких станциях люди говорили очень громко – по деревенской привычке докрикиваться до соседей. И даже здесь, на севере, не изменяли себе, разбивая возгласами размеренное и монотонное существование, состоящее из соседских и семейных ссор, неизмеримой тоски, редкой радости, ничего не значащих и очень значимых фраз, мыслей, чаяний…

Дверь теплушки кто-то резко распахнул снаружи, и вот, вместе с клубами морозного пара, в вагон затёк политрук невысокого роста, с гордо выпяченной грудью, в ушанке, надвинутой на глаза.

– Так, – он быстро пробежал острым взглядом по углам, по нарам, задержался на чадящей печке-буржуйке, вокруг которой согревались студенты в широченных, не по размеру шинелях, и зычно произнёс:

– Бойцы! Помните: мы идём в Финляндию не как завоеватели, а как друзья и освободители финского народа от гнёта помещиков и капиталистов! – и, покашляв в кулак, ещё добавил: – Это товарищ Жданов сказал, к вашему сведению!

– Да мы знаем, товарищ политрук, политически подкованы, – срезал его Коля Турочкин, который не любил, когда ему в сотый раз объясняют давно понятные вещи. – Красная армия борется за освобождение трудящихся Финляндии из-под гнёта кровавых банд Маннергейма.

– И где это тебя подковали? – удивился политрук.

– Известно где: ещё в институте.

– Литературном?

– Точно. Литературном.

– Стишки, значит, писал, пока советский народ социализм строил?

– Как на буржуазию на меня смотрите, да? – не унимался Коля, нервно дыша. – Я, между прочим, публиковался в заводской малотиражке «Даёшь трактор».

– Ладно, не ерепенься. А какого ж лешего тебя на фронт понесло? Публиковался бы дальше. Давал своего трактора! – майор чуть было не выругался, но сдержался.

– Советский народ воюет – значит, и моё место – в строю! – твёрдо ответил Коля. – А в перспективе Финляндия станет демократической республикой.

– Ишь ты, серьёзно тебя подковали, – отметил политрук. – Но я вам больше скажу: будущую республику возглавит верный сталинец Отто Куусинен, и её проглотит Карело-Финская ССР.

– Ничего не понимаю. Кто кого проглотит? – подначил Борис.

– Финляндию проглотит Карело-Финская ССР, – уточнил политрук.

– А-а, тогда её не проглотит, а поглотит, товарищ политрук.

– Ну, ты тут давай-ка, поменьше умничай. Как твоя фамилия? Доложи по форме!

– Заходер, товарищ политрук, – отрапортовал Борис.

– Заходер. Тоже из Литературного?

– Так точно!

– Ну вот что, товарищи поэты, чтобы мне тут без лишних вопросов! Поняли? И если мне тут петь удумаете, так вот: до Петрозаводска громко петь можно, а потом уже нельзя.

Бойцы недоумённо уставились на политрука.

– Товарищ политрук, – наконец нашёлся Арон. – Мы поэты, а не хор Пятницкого.

– А Будко к вам зачем подсадили? Чтоб пел! А то мне жалуются, что студенты по дороге коченеют. С песней-то веселей! Мы с вами ещё фронтовую самодеятельность развернём! Она дух укрепляет, хотя дух у вас тут и без того ядрёный. Боец Будко! – зычно скомандовал политрук. – Песню запе-е-вай!

– Яку ж мені пісню заспівати? – спросил Будко. – «Катюшу»?

– Да ну, пой какую хочешь. Только хорошо пой, по совести. Как и подобает бойцу Красной армии!

Будко встрепенулся, повёл плечами, будто расправил крылья, и, набрав полную грудь воздуха, выступил вперёд, запрокинул голову и вдруг залился фальцетом:

 
Ридна мати моя, ти ночей не доспа-ала
I водила мене у поля край села…
 

А потом вдруг перелился голосом сверху вниз с залихватской удалью:

 
I в дорогу далеку ты мене на зорi проводжа-ала,
I рушник вишиваний на щастя дала-а…
 

Бойцов накрыла глубочайшая тишина. Они внимали пению, не смея пошевелиться и едва сдерживая внутренний трепет.

Огонь плясал в чугунной буржуйке, превращая дрова в дышащие угли. Так представлялось бойцам, что в чугунном чреве буржуйки бьётся горячее живое сердце. Такое же, как билось в груди каждого из них. И ничего иного уже не хотелось, кроме как вот так сидеть у этого огня, внимая глубокому, надрывному пению.

А Будко тем временем заходился раскатистыми трелями, голос его завихрялся, разгорячаясь, и сам он по мере пения будто вырастал, поднимался вверх, уже готовый пробить бритой макушкой хлипкий потолок теплушки. И от этих трепещущих и звенящих звуков всем вокруг становилось сладко и страшно одновременно, как если бы бойцам открылась какая-то потаённая горячая правда, та самая, которую тщетно пытался открыть им огонь буржуйки. Голос Будко крепчал, как степной ветер, от него веяло чем-то неизмеримо родным и знакомым, звуки отдавались в сердцах страстным ответом, и когда Тарас наконец замолчал, никто даже не посмел пошевелиться, ошарашенный открывшейся бездной. Это была бездонная пропасть будущего, в которую тянул их длиннющий состав, ускоряясь в направлении Петрозаводска. И каждый боец в отдельности, возможно, сумел разглядеть в этой бездне собственную судьбу.

Арон первый собрался с духом.

– Ну ты, Будка, даёшь! Молоток! А я уж грешным делом хотел тебе морду набить, – и Арон заливисто, радостно засмеялся.

И все засмеялись, как будто что-то очень страшное миновало вот только что, отпустило, истаяло. Раздались реплики: «Будка, тебе только в Большом театре петь!»; «В самом большом!»; «Ну, на худой конец в среднем!»; «В заглавной опере!»

– Отставить разговорчики! – наконец скомандовал политрук. – И вот ещё что: в Петрозаводске уже никаких песен. А потом – и тем более.

– Почему? – спросил Борис.

– На фронте громко петь воспрещено!

– На фронте громко петь воспрещено, – подхватил Арон. – Это вы замечательно сказали: на фронте громко петь воспрещено…

И тут же без запинки выдал:

 
Теперь мы перемалываем душу,
Мечтаем о театре, о кино,
Поём в строю вполголоса «Катюшу» —
На фронте громко петь воспрещено…
 

Поезд катился в ночь.

Глава 2

– Особое внимание уделяйте ориентирам на местности! – так наставлял политрук добровольцев ещё в Петрозаводске, в учебке. – Пошёл в разведку – посмотри на ветку!

Политрук Мазоха оказался вовсе не таким уж упёртым солдафоном, каковым представлялся бойцам поначалу. Был он простой хороший дядька, с крепкими крестьянскими ручищами, рассказывал, что лошади его любили и здорово слушались. Но лошадей на этой войне не было – они бы увязли в снегах; снаряды доставляли собачьи упряжки, собаки же и вывозили раненых с поля боя. А раненых бывало очень много. Мазоха успел повоевать с финнами. Приёмы ведения войны познал в жестоких боях с умелыми финскими егерями, далеко не зелёными юнцами-добровольцами, а опытными вояками, которых Маннергейм накачал ненавистью к рюсся по самую глотку. Поэтому только горестно вздохнул, изучив экипировку добровольцев.

На студентах было бязевое бельё, шерстяные кальсоны, хлопчатобумажные брюки и гимнастёрки. Поверх надевалась шинель (чаще огромного размера, будто на вырост), будёновка со складов времён Гражданской, подшлемник, каска, а на ногах – валенки. Хорошо хоть не кирзачи. Из снаряжения каждому выдавались лыжи с мягкими креплениями, вещмешок, а в нём яловые сапоги, лыжные ботинки, плащ-палатка, ещё какие-то противоипритные сапоги – каждый весом в полпуда – и противоипритная накидка. На поясной ремень крепились котелок, фляга, две гранаты, два капсюля-взрывателя, сапёрная лопатка, два патронташа, сумка с патронами. И ещё противогаз через плечо. Тащить всё это на себе было под силу разве что Арону Копштейну да Тарасу Будко. Арон ещё хорохорился, а Будко ворчал, что такую экипировку сочинили тыловые спецы: «Ми ж не верблюди, щоб на горбу три пуди тягнути».

Как ни странно, ворчню Будко услышали те, кому она и предназначалась, и в прифронтовой зоне бойцов переодели: сняли шинели, будёновки, выдали ватные штаны. А поверх этих штанов ещё полагались белые брюки из какой-то непромокаемой плотной ткани. Вместо шинелей бойцы получили ватные куртки, а вместо будёновок – ушанки и ещё маски с прорезями для глаз. Ну, и в дополнение к шерстяным перчаткам полагались варежки с отдельным указательным пальцем. Всё это, как сказали бойцам, была строго секретная одежда, сшитая по последним спецразработкам.

«По спецразработкам! – поругивался про себя политрук Мазоха. – Эти ихние “спецразработки” целую дивизию угробили…»

Мазоха бурчал не просто так. Хотя информация о замёрзшей 44-й дивизии в прессу не просачивалась, и советские войска будто бы планомерно продвигались к Хельсинки, неся умеренные потери, неизбежные на каждой войне, бойцы-лыжники поняли, что попали далеко не на «войну моторов», о которой им рассказывали в институте, призывая повоевать за страну.

«Красной армии нужны хорошо обученные кадры! – убеждали их агитаторы. – Советская военная техника требует глубоких знаний. С её помощью разгромим тех, кто попытается сунуть своё свиное рыло в наш советский огород! По зову Партии и Правительства грудью станем на защиту нашей Родины!»

Киножурнал ещё крутили – про то, как доблестная Красная армия героически крушит финские рубежи обороны…

Их 12-й лыжный батальон воевал в составе 8-й армии, которая наступала северо-восточнее и севернее Ладожского озера, намереваясь выйти на рубеж Сортавала – Йоэнсуу. Батальон совместно со 155-й стрелковой дивизией в феврале – марте 1940 года продвигались по маршруту Иломантси – Корписелькя, на так называемом Лоймоловском направлении.

 
Но в январе сорокового года
Пошли мы, добровольцы, на войну,
В суровую финляндскую природу,
В чужую незнакомую страну…
 

Так написал этот нескладный парень Арон Копштейн. На лыжах он совсем не умел стоять. Его ноги в огромных валенках привязывали к лыжам целой дюжиной верёвочек, под которыми не видно было креплений. Пригибаясь, он отталкивался палками и, проехав несколько шагов, падал. Все смеялись, а он поднимался и теперь уже скользил вперёд:

– А мне война на пользу! Теперь я стройный юноша. И воздух здесь чистый, и погода отличная!

И снова падал, и снова поднимался.

Рассказывали, что его забраковали на медкомиссии. И правильно забраковали: огромного роста, толстый, рыхлый, вдобавок он не умел сосредоточиться на насущном, а жил в своих книжках.

Засыпал с книжкой, просыпался с книжкой, шёл по улице – читал книжку, жевал ломоть хлеба и опять читал книжку. Он читал всё подряд – то, что читали все, и то, что даже никто не читал.

– На войне не книжки нужны, – сказал ему строгий седой врач, подписывая заключение «Не годен». – Поверьте, молодой человек, я прошёл Империалистическую войну – и там никаких книжек…

– А вот Витгенштейн сочинял в окопах свой «Логико-философский трактат»!

– Да ну! Что вы говорите! И вы его прочли?

– Конечно! От корки до корки. Даже два раза.

– Ну и какую же философию автор вывел из всей этой войны?

– Структура языка определяет структуру мира!

– Вот как? Очень неожиданно! Но к военной службе вы всё равно не годны.

– Нет, вы не понимаете! – Арон наконец оставил обычный радостный тон. – Для меня это жизненно важно! Если я теперь не пойду на войну, если не сдам этот экзамен… Да я вообще жить не буду!

Голос его дрогнул от безысходного отчаяния, грузное тело содрогнулось от скрытого рыдания, и он вздохнул настолько тяжело, что седой врач оторвался от своих заметок, очень внимательно посмотрел на Арона и, нервно покрутив перо в руках, пробурчал что-то вроде «Ну что ж, ну что ж…»

Арона обследовали ещё и ещё, советовались, снова обследовали и снова выносили вердикт: «Не годен». А он стоял на своём. На фронт, и никаких там поблажек. «Разве может так статься, что я родине послужить не годен? Да что же вы говорите такое?»

Наконец Копштейну разрешили идти на фронт – но только при условии, что он сбросит вес и начнёт заниматься спортом.

Новобранцев никто, конечно, не предупредил, что лыжбаты, которые использовали в качестве обычных пехотных частей, несли огромные потери и что эта практика уже была признана нецелесообразной. Задача эскадрона – это разведка сил противника, диверсионные действия по ближайшим тылам противника, взрывы мостов, железнодорожных станций и т. д.; и, наконец, охрана флангов действующих полков.

А студентам хотелось настоящей войны и подвигов. А политруку Мазохе хотелось, чтобы как можно больше бойцов лыжного эскадрона вернулись в свой институт: Мазоха понимал, что поэты совсем не созданы для войны. Поэты должны писать стихи, в которых сам Мазоха, кстати, понимал мало, но за несколько дней учебки сумел проникнуться рифмованными строчками, которые, по его разумению, ладно пригнанные друг к другу, составляли какой-то новый язык, на котором люди говорили о недоступных ему вещах типа любви или тёплого моря. Ни того, ни другого Мазоха узнать не успел: он то учился войне, то сам воевал. Несколькими месяцами ранее, в сентябре 1939, Мазоха вместе со всем СССР освободил Западную Украину и Западную Белоруссию и – как участник кампании – почему-то надеялся, что вот наконец-то жизнь наладится и покатится вперёд – счастливая и обильная… Но случилась новая война. И теперь уже Мазоха прекрасно понимал, что дальше рубежей Суоярви, или бывшего Шуезерска, Красная армия вряд ли продвинется, наткнувшись на отчаянное сопротивление этих оборотней Маннергейма. Оборотней – потому что обычные живые люди не могли так долго противостоять лютому морозу и многократно превосходящим силам противника, они бы давно рассыпались в прах, как ледяные торосы. И теперь Мазоха побаивался про себя, что после Финляндии жизнь станет ещё тяжелее, потому что после войны всегда становится хуже. Он, конечно, об этом никому не рассказывал, но и контрреволюционные речи, которые иногда долетали до него, сносил стоически; ну что, мол, это не Финляндия на нас напала, это мы сами на учениях обстреляли свою территорию и т. п.

После учебки поэтов раскидали по всей линии фронта. Кого-то отправили на Ребольское направление; Копштейна, Турочкина, Луконина, Заходера – под Суоярви, в 12-й лыжный батальон, а кого-то и дальше, к Северу. Однако везде царило безмолвие сверкающих финских снегов, белые халаты пехоты, белые халаты врачей, белое облачное небо, белый след дыхания в белом от мороза воздухе, белый иней на усах и ресницах. Даже врага звали белофинном, и он носил такой же белый маскхалат, так что даже по виду нельзя было отличить, кто это скользит на лыжах по белому полотну снега: свой или враг? Даже пушки-гаубицы красили в белый, так что вокруг не оставалось ничего, за что мог бы зацепиться глаз, скользя по сплошному белому полю. И от этого политруку Мазохе в иной миг даже казалось, что он уже умер.

Однако бойцы Копштейн, Турочкин, Луконин и Заходер точно были живы. Политрук с удивлением обнаружил, что Турочкина почему-то называют Отрадой. Почему вдруг Отрадой, он же не девушка? Хотя, конечно, отличался хрупким сложением и выглядел совершенным мальчишкой, особенно на фоне Копштейна, который того опекал… А потом политруку объяснили, что Отрада – это поэтический псевдоним; ну, для красоты. Политрук вроде понял, а вроде нет, потому что Турочкин была вполне себе уважаемая, если не красивая фамилия, зачем прятаться за какую-то там Отраду? Не по-коммунистически это, тьфу! Политрук опять мысленно выругался, но вслух высказываться не решился.

Белизна особенно слепила в яркий солнечный день, хотя таких дней здесь, на Севере, даже в марте случалось немного. Накануне ударил такой мороз, что вековые сосны лопались вдоль по стволу.

Но вот же сегодня сподобилось, брызнуло, и сумеречный суровый лес, закованный в ледяные латы, неожиданно стал почти прозрачным. Упругие стволы сосен вытянулись по струночке в самые небеса, и на короткое время возникла иллюзия, что никакой войны нет и быть не может, потому что – ну какая там война, когда там хочется дышать, смотреть, пить каждое мгновение этой белой холодной жизни?!

– А снег уже слегка желтоватый, кремовый, прямо как мороженое крем-брюле! – восхищался Арон, размахивая от восторга огромными руками. – Я перед уходом на фронт так хотел жену мороженым угостить, да его в буфете не оказалось. «Зимой не торгуем», сказали, – и, уставившись в самые небеса, он процитировал громко и радостно:

 
Разлучились, а сердцу не тяжко,
Не заказаны песни ему.
Я тебя, золотая ромашка,
Не отдам ни за что никому!
 

– Жениться успел, лирик? – политрук Мазоха, щурясь от яркого солнца и снега, приструнил поэта. – Ты мне гляди не ори, а дуй в землянку, если хочешь, чтобы жена тебя дождалась. Как зовут-то?

– Меня?

– Тебя Ароном зовут, это ещё в поезде запомнил. Жену, спрашиваю, как зовут?

– Шура Савчук.

– Шура Савчук… Так кто же так, Арон Копштейн, орёт на войне?

– Я, вообще-то, не ору! Я стихи читаю.

– По уставу не положено, говорю. Вот ты тут декламируешь, руками машешь, а финн тем временем с тылу подбирается. На войне в первую очередь губит утеря бдительности…

Политрук продолжал выговаривать Арону за беспечность, когда они уже вернулись в землянку:

– Как дети малые, в самом деле! Мороженое он вспомнил! Тут не ровён час финны полезут позицию отбивать…

В землянке чадила докрасна натопленная печь, навевавшая чувство если не уюта, то хоть кое-как обустроенного быта.

Быта, дома, уюта Арон уже давно не знал. Детдом, рабочее общежитие, студенческое общежитие. Ни семьи, ни родных.

Но теперь у него была жена, Шура Савчук. И в солдатском медальоне значилась её фамилия – на тот случай, если его убьют, – будет кому сообщить. Только Арона никак не могли убить, потому что… просто не могли. Потому что настоящая жизнь, о которой он читал в книжках, вот только сейчас начиналась.