Текст книги "Любовь и другие диссонансы"

На первом этаже клиники в Панкове, у входа, с правой стороны, сразу за дверью, ведущей в кабинет дежурного врача, которого там почти никогда не бывает, в овальном эркере разместился небольшой магазинчик с бутербродами, сладостями, напитками, минимальным набором косметических средств, газетами и журналами. По вечерам добродушная продавщица закрывала решетчатую перегородку, выставляла два столика и раскладывала на них газеты, которые не удалось продать. На стене, где стояли столики, висело объявление, информирующее о том, что «газеты не рекомендуется забирать с собой в палаты». Кто-то уже давно зачеркнул слово «палаты» и жирным фломастером надписал «камеры». Сначала по-немецки, потом по-русски, потом по-хорватски, а недавно и по-турецки. Возвращаясь из котельной в свою «камеру», я не смог пройти мимо столика. На нем, держа перед собой газету, сидела Магда Шмидтова.

Магду Шмидтову из Чехословакии легко узнать даже тогда, когда ее лицо и грудь закрывает газета. У нее удивительно длинные, красивые ноги, и в коридорах и палатах психушки о ее ногах часто говорят. Обычно она прячет их под шерстяными обтягивающими брюками. Не знаю, какой толщины ткань делает брюки брюками, в отличие от чулок или колготок. Женщины интуитивно чувствуют эту грань. Если ткань брюк, колготок, чулок или леггинсов, не важно, как это называется, имеет определенную толщину, они ощущают себя женщинами в брюках и сидят на стульях, креслах, откидных сиденьях и диванах как мужчины, широко расставив ноги. Они же в брюках! У мужчин такой интуиции нет. Для них разница между двумя и пятью миллиметрами вследствие некоего давнего мужского комплекса отнюдь не кажется огромной, и они ощущают беспокойство. Мужчины не понимают: то ли женщина, сидящая напротив, раздвигает бедра потому, что она в брюках и ей так удобно, то ли она подает им некий сигнал, и если так, то какой? Дилемма становится еще более сложной, если поверх этих якобы брюк женщина надевает очень короткую юбку. В таком случае беспокойство мужчин достигает апогея. Так же, как и вызванные этой картиной вполне однозначные фантазии, в особенности если женщина привлекательна.

В тот вечер Магда Шмидтова сидела на столике не в брюках и не в колготках. На ней не было даже обуви. К тому же она, видимо, увлеклась чтением какой-то статьи и не заметила, что подол ее халата задрался так высоко, что обнажил бедро. Приблизившись, я инстинктивно замедлил шаг, а спустя мгновение и вовсе остановился.

– Почему вы, господин виртуоз, еще не спите? – спросила она из-за газеты.

– А откуда вы знаете, что это… я?

– Только вы в этой богадельне так замечательно играете и так чудесно пахнете.

– Чем пахну?

– Как это чем? Бергамотом, кардамоном, лимоном, гвоздикой, корицей, жасмином. Немного розой, хотя в этом я не уверена. И табачным дымом. В этом я уверена. «Данхилл»? – спросила она, опуская газету на колени.

– «Мальборо».

– Дарья очень много курила. Она была абсолютно зависима от никотина, сигареты стояли для нее на втором месте после мечтаний. Дарья курила только «Данхилл». И только с ментолом. Она тратила на сигареты кучу денег, и никогда – ни в России, ни на Украине – не покупала дешевые. Иногда мы курили вместе. Клали открытую пачку на полчаса в морозилку, занимались любовью прямо на полу кухни, а потом… потом вдыхали дым с охлажденным ментолом. Вы когда-нибудь так пробовали? Если нет, весьма рекомендую. Курение откроется для вас с новой стороны. И конечно, мы разговаривали. С Дарьей можно было разговаривать бесконечно, хотя и с перерывами. И не всегда на полчаса…

– А о чем вы разговаривали?

– О чем говорят женщины? О косметике, мужчинах, туфлях, о сексуальной жизни Канта, о наших планах на будущее. Хотя эту тему Дарья затрагивать не любила. Она считала, что мы гневим Бога, когда строим планы на будущее.

– У Канта не было сексуальной жизни! – возразил я с улыбкой.

– Почему вы так решили? У всех есть. У божьей коровки, у дождевого червя, у Путина, у Меркель, у папы римского… У Канта она тоже была. Только у него, скорее всего, с самим собой. Любой, у кого есть тело, имеет какую-то сексуальную жизнь. Это неотъемлемая часть программы эволюции. Кроме того, мы не обладаем телом, которое описываем, мы им являемся. Мало кто замечает разницу. На нее обращают внимание только в самых крайних случаях. Раздавленный кот на улице – это всего лишь тело с выпущенными кишками. А раздавленный человек – это не только искалеченная плоть и переломанные кости. Кант игнорировал тело в своих рассуждениях, поэтому его философия вызывает у меня страшную скуку. И потом, не придавая значения телу, он как минимум извратил представление о человеческом бытии, по крайней мере, до времен Ницше. Только тот нашел в себе мужество положительно ответить на вопрос о том, правда ли, что Бог есть везде, даже в экскрементах.

– Вы так считаете? А откуда вы так много знаете о Канте?

– Хорошо училась. Видите ли, прежде чем приехать в Дюссельдорф, я изучала в Пражском университете философию. Это очень хороший университет. Самый старый в странах Шенгена! – весело воскликнула Магда. – Но будучи профессиональным философом, в наше время даже за квартиру не расплатишься, не говоря уже о «Данхилле». Поэтому после окончания университета я пошла на курсы массажа, – добавила она с иронией.

– А Дарья?

– Дарья? У моей Дашеньки сексуальная жизнь была, если вас это интересует, не только со мной. С другими женщинами тоже. У нее не было бисексуальных эпизодов, как у меня. Дарья стала лесбиянкой с того момента, как в первый раз почувствовала желание. Так она говорила. Пенис, с ее точки зрения, сродни бородавке на теле мужчины, разве только больше размером. С ним можно жить, а можно его и отрезать. А вот мужское мышление не вырежешь никаким скальпелем. Так она считала.

– Довольно жестоко по отношению к мужчинам, вам не кажется? Но это не важно. Я-то спрашивал, как вы ее встретили.

– Она сама ко мне пришла. Однажды на кушетку в моем, назовем его гордо «массажном салоне» легла прекрасная обнаженная женщина. Это была Дарья. Я много тел массировала, видела много наготы, но ее нагота особенная. Она прекрасна, говорю вам, прекрасна… Мы разговорились. Во время массажа так обычно и бывает. Трудно молчать, когда на целый час отдаешь свое тело в чужие руки. Что-то вроде близости рождается само собой. Дарья бегло говорит по-немецки, лучше, чем я, но с сильным русским акцентом. Меня всегда привлекали люди, говорящие с акцентом. Марсель из их числа. Я спросила, откуда она. «Из Москвы», – ответила Дарья. Она была студенткой журфака МГУ. Это один из популярнейших факультетов в России, хотя профессию дает опасную, согласны? Но Дарья презирала политику и политиков, как и всякого рода расистов и сексистов. Ее привлекла этика. На этой почве мы и нашли общий язык, потому что мне этика тоже очень нравится. Я имею в виду не правила поведения, а область философии. Будучи лесбиянкой, Дарья чувствовала себя в России, скажем так, не слишком комфортно. У нее были проблемы. А поскольку она считала, что с подобными проблемами сталкиваются и другие женщины, то придумала для себя некую миссию, поверила в нее и стала жить ради нее. Дарья настроила против себя не только власти и средства массовой информации, но и русскую и украинскую Церкви, поскольку считала, что Бог был и остается антифеминистом. В своих статьях она цитировала фрагменты из Библии, которые это подтверждали, и задавала неудобные для общества вопросы, вроде таких: «Почему весь мир знает о русских проститутках, а о русских феминистках не знают даже в России?». И заявляла во всеуслышание, что русская Церковь «лучше относится к шлюхам, чем к феминисткам». Дарья была молода и бескомпромиссна, верила, что в Библии содержится истина, но такая, которая служит закреплению патриархата. Дарья верила, что способна изменить мир, и не хотела поверить, что все мы – лишь часть системы. Молодая была… Она ходила в библиотеки, раздавала в метро и на улицах Москвы анкеты, организовывала дискуссии, размещала комментарии в сети, спорила со священниками, изучала архивы. Начала с московских, затем отправилась в Санкт-Петербург, Екатеринбург, Новосибирск и Киев. Ей хотелось найти информацию о том, что даже в Советской России, начиная со времен Ленина и Сталина и вплоть до периода правления Горбачева, были женщины, желавшие других женщин. Ей очень хотелось написать об этом книгу. Все это она рассказала мне во время сеанса массажа. Я заслушалась ее рассказом и ее чудесным голосом, засмотрелась на ее лицо, груди и ягодицы и, массируя внутреннюю часть бедер, провела – уж не знаю, случайно или нет, – рукой между ног. Она тут же приподнялась на кушетке и поцеловала меня в губы. Я тогда тосковала по нежности. Мне приходилось касаться многих людей, но только за деньги. Ко мне же, кроме зубного врача, никто не прикасался. Даже за деньги. А Марсель… он тогда просто вставлял в меня член. Вы и сами знаете, это вовсе не прикосновение…

Магда Шмидтова соскользнула со столика и босыми ногами встала мне на ботинки. Я не отодвинулся. Так мы и стояли, почти прижимаясь друг к другу.

– Признайтесь, как вы сюда попали и почему теряете здесь время? – спросила она, глядя на меня снизу вверх.

– Вы думаете, я его здесь теряю?

– Конечно теряете. Вы здесь о себе ничего не узнаете. То есть ничего нового. И ни от чего вас тут не вылечат. Вы ведь вовсе не больны. Вы – нарцисс, а это не болезнь. Это черта характера, и вы об этом знаете.

– Я – нарцисс?!

– Да. Во время первого сеанса групповой психотерапии вы сами заявили об этом во всеуслышание. И мне все стало ясно.

– Что именно? – спросил я раздраженно.

– Все. Ваша зацикленность на собственной персоне, зависимость от успеха, эмоциональный вакуум, который вы пытаетесь компенсировать сентиментальностью, необходимость самоконтроля, проблемы в отношениях с людьми и интимной жизни, болезненная реакция на критику, стремление быть самым лучшим, жажда новых ощущений, гипертрофированная интеллектуальность, трудоголизм. Вам важно то, как вас воспринимают и оценивают, а не то, что происходит внутри вас. Вы страдаете от соперничества и зависти. Элементарное раздвоение. Я либо гениальный, либо никчемный. А на самом деле вы хоть и уникальны, но очень бинарны, черно-белы. Вам трудно согласиться быть середнячком, посредственностью. Вы жаждете величия, могущества и возможности ни в чем себя не ограничивать.

– Стоп! Замолчите! Какого черта? Что вы несете?!

– Вы именно такой, господин виртуоз, – добавила Магда, сойдя с моих ботинок, но все еще прижимаясь ко мне. – Я думаю, в вас очень много агрессии, и вы не хотите вглядеться в свой внутренний мир. Отсюда ваши тоска и опустошенность, мертворожденные чувства и концентрация на собственном «я».

– Вы здесь лечитесь или работаете?

– Ну вот! Неужели банальность – это все, на что вы способны?! Пожалуйста, не разочаровывайте меня.

– Какие такие мертворожденные чувства? У меня много чувств, поверьте!

– Может, я слегка преувеличила. Вы правы, у вас есть чувства, в том числе и самое важное – любовь. Но любите вы только себя…

– Так думают не все. Аннета, наш психолог…

– Какой там психолог… – прервала она на полуслове. – Эта чокнутая, которая выслушивает нас на сеансах групповой психотерапии, возможно, имеет ученую степень, но ничего не понимает в психологии. К тому же она работает на клинику, а значит, сделает все, чтобы мы оставались тут как можно дольше. Ведь тогда больница получит больше денег, а ей наверняка продлят контракт. Вы не заметили, что у нее проблемы с распределением внимания?! Нас иногда семеро, иногда десятеро, а она воспринимает только одного из нас. У нее, как и у нас, не все в порядке с психикой. Я подозреваю, что она не может читать газету в туалете, потому что для нее чтение и испражнение – несовместимы.

– Вы несправедливы и жестоки. Неужели вы действительно так думаете?

– Именно так.

– А где сейчас, по вашему мнению, Дарья?

– В России.

– Я бы хотел увидеться с ней и поговорить…

– Вы? Не верю своим ушам. Вы предпочитаете общаться с самим собой.

– Скажите, я вас чем-то обидел? Ранил ваши чувства? Надоел? Ведь нет. Так почему же вы надо мной измываетесь?

– «Измываетесь»! Гм. Красивое слово. По-чешски оно звучит почти так же. Так вот что я вам скажу. Вы очень обидели меня. Мы находимся здесь уже несколько месяцев, и я поняла, что в моей жизни мог бы появиться не Марсель, а такой, как вы. Но раньше я всегда обходила стороной подобных мужчин. По сравнению с Марселем вы, на первый взгляд, очень скучный. Почти лысый, немолодой, неразговорчивый, морщинистый, вечно небритый, с потухшими глазами. И высокомерный. Вы совсем не та лягушка, которую хочется поцеловать, чтобы проверить, не превратится ли она в прекрасного принца. Но ваш нарциссизм – это вызов. Мне кажется, это у вас временное. От одиночества и обиды за то, что вас бросили…

– Так, значит, говорите, Дарья в России. А где конкретно, ведь Россия – большая страна? – спросил я, не дав ей закончить монолог.

– Да что вы все про Дарью да про Дарью? Да, она в России, я же сказала! Скорее всего, в Москве. Там живут ее родители и братья. Еще у нее есть старшая сестра, которая вышла замуж и уехала в Хабаровск.

– Я найду ее… – прошептал я Магде на ухо.

– Вы бредите, господин виртуоз! Сначала себя найдите! – отрезала она и, резко оттолкнув меня, направилась по коридору в сторону лестницы.

– Вот увидите, я найду ее. Найду! – крикнул я ей вслед с какой-то даже злостью.

Она не ответила и через секунду скрылась за углом.

В ту ночь я наконец-то после долгого перерыва снова увидел тот самый сон. У белого голубя было лицо Магды Шмидтовой. Он метался по Берлину, от окна к окну, а церковь за стеной была похожа на одну из кремлевских. Джошуа читал мне вслух стихи на непонятном языке. Я слышал его голос, но не различал слов. Моя мать сидела в инвалидном кресле и, перебирая четки, читала молитвы. Свен на лугу, поросшем красными маками, огромным гребнем расчесывал волосы Аленке. А моя жена в мундире немецкого полицейского, сидя на больничной койке, застеленной окровавленной простыней, прижимала к себе пронзительно кричащего младенца с обрубками вместо рук. Я проснулся и подбежал к окну. Голубя не было.

Наступило воскресенье. В Панкове это худший день недели. До церкви далеко, магазины с дешевым алкоголем закрыты, врачей, у которых можно выклянчить хотя бы небольшую дозу реланиума, нет, психотерапией никто не занимается, не купить даже сигарет в магазинчике за решеткой. Неудивительно, что отец Ремигий появлялся в Панкове чаще всего именно по воскресеньям и неплохо зарабатывал. Этот день недели здесь явно лишний, никому не нужный и всеми проклятый. Так же, как Рождество, Новый год, Пасха, День объединения Германии, Первое мая, праздник Тела Господня и другие. Это воскресенье было особенно тяжелым, потому что пришлось на Пасху, а значит, понедельник будет не лучше.

Утром я собрал чемодан, а все свои книги перенес в контейнер возле зала отдыха. Это была идея психолога Аннеты: обмениваться прочитанными книгами, а потом обсуждать их. Однако до этого так ни разу и не дошло, потому что читать в Панкове любили далеко не все.

В полдень я вышел в город и снял со счета максимальную сумму, какую можно было снять в течение одного дня. Потом сел в метро, поехал на станцию «Зоологический сад» и купил билет на поезд. Вечером я написал письмо директору больницы и опустил конверт в ящик, висящий на двери его кабинета. Во время моего последнего ужина в Панкове я подсаживался ко всем, кто так или иначе на меня повлиял. Джошуа был обколот лекарствами и, похоже, не заметил моего присутствия, а значит, и того, что я, скорее всего, прощаюсь с ним навсегда. Свен, уткнувшийся в книгу, лежавшую рядом с тарелкой, предложил мне пойти после ужина в котельную на перекур, потому что он должен сообщить мне нечто «чрезвычайно важное». Магда Шмидтова, как всегда, отсутствовала. Она не ужинала в больничной столовой. Я подошел еще к нескольким столикам, кому-то пожал руку, кого-то обнял. Часов в восемь я вернулся в свою комнату и вызвал такси.

Усевшись на подоконник, я закурил и, опершись ладонью о стекло, стал разглядывать Берлин. Когда выходил из комнаты, я снял с руки часы и положил под подушку. Время моего пребывания в Панкове истекло.

В самом начале одиннадцатого, в пасхальное воскресенье четвертого апреля 2010 года я сел в поезд.

Москва, 2 апреля, пятница, утро

Марина Петровна родилась в начале пятидесятых, после войны. Но просматривая отобранные для выставки в Берлине экспонаты, не могла сдержать слез. Отяжелевшей рукой занесла в список: «Фотография номер пять – “В атаку!”»

Бойцы, возраст которых под тяжелыми касками не угадать, бегут, пригибаясь к земле. На заднем плане ползет солдат с автоматом. Офицер на левом фланге отдает приказ. Лицо его напряжено. Говорят, когда идешь в атаку, самое трудное – оторваться от земли и сделать первые два шага. Для солдата они часто оказывались последними.

На экране компьютера открылась следующая фотография, и Марина Петровна невольно улыбнулась. На нее смотрели два подростка, похожие на только что вылупившихся галчат. Совершенно лысые, с узкими лицами. На вид им было не больше шестнадцати. Они болтали и курили самокрутки. Возможно, для кого-то из них жизнь оборвалась сразу после того, как эта фотография была сделана.

Тронутые временем черно-белые снимки для Марины Петровны были частью ее жизни. Важной частью.

Марина Петровна вздохнула. Как многим из тех, кто родился в послевоенные годы, ей было непросто относиться к Германии объективно. Она прекрасно понимала, что страна и люди ни при чем, но как быть с памятью?

Фотографии отправляли в Берлин за неделю до выставки. Туда же должны были доставить экспонаты из Польши. Небольшие контейнеры сопровождали представители немецкой логистической компании, заслужившей безупречную репутацию у музейщиков, в том числе у работников Госархива, подобравших для выставки сто экспонатов, в которых сосредоточились боль, любовь и ужас военного времени.

Выставка была международной и включала работы фотографов немецкой, польской и российской сторон.

Вылет был ранний, и это радовало Анну: значит, в пробках стоять не придется.

В марте 2007 года в Москве наконец открыли новый терминал, соответствующий по размерам и комфорту столичному уровню и значительно облегчающий процедуру вылета за пределы России. До этого дорога в аэропорт Шереметьево могла занять полдня, так что люди нередко опаздывали на самолет.

К счастью, самолет в Берлин вылетал в шесть утра. Выезжать из дома надо было в три, и Анна решила не ложиться. Она набрала в поисковике слово «Берлин», чтобы заранее решить, где им с Мариной Петровной непременно нужно побывать.

Ей хотелось пройтись по известной Курфюрстендамм и посетить Гедехтнискирхе, которую местные жители называли «помадой» и «пудреницей», увидеть в музее Нефертити, побывать в кафе «Голубой ангел», где выступала Марлен Дитрих, и купить диск с ее песнями.

Интересно, в чем залог популярности? Есть певцы с прекрасным голосом, но их никто не слушает. А есть такие, как Марк Бернес или Марлен Дитрих – вроде бы и без особых вокальных данных, но пользующиеся безграничной любовью поклонников.

Сергей вызвался отвезти Анну в аэропорт и, как ни пыталась она отговорить его, настоял на своем. Сонный, с недовольным лицом, сел за руль. Анна взглянула сбоку на его породистый профиль, на чуть седеющие на висках волосы, и неожиданно для себя чуть не расплакалась. Ведь какие-то десять лет назад она им любовалась, Сергей казался ей самым близким человеком на свете. Сильным. Надежным. Одержимым. Но когда Анна утратила надежду стать матерью, вместе с этой надеждой она утратила и веру, и любовь.

Как-то весенним днем она поехала в детский дом. Твердо решила взять оттуда ребенка. Неважно, мальчика или девочку. Главное – у них будет настоящая семья.

Это был хороший день и определенно хорошая идея. Анна отчетливо помнила момент, когда эта мысль пришла ей в голову. Она принимала душ, вода успокаивающе обволакивала тело. Неожиданно из крана пошел кипяток. Анна вскрикнула и вдруг поняла, что ей делать. Все стало ясно! Так бывает, иногда.

Она натянула первые попавшиеся под руки брюки и свитер, помчалась вниз. В двадцати минутах езды от дома располагался Дом ребенка; прошлой зимой Анна помогала организовать там новогодний праздник для малышей, познакомилась с заведующей и персоналом. Оказалось, что заведующая, крупная седая женщина с очень короткой стрижкой, живет буквально в соседнем доме, и потом они часто сталкивались во дворе.

Анна вошла в серое безликое здание, и у нее возникло ощущение, что она переместилась на двадцать лет назад. Тут стоял запах какой-то невкусной, унылой еды. У Анны ком встал в горле, она полезла в сумку за ингалятором. Представила себе дорогие московские рестораны, где люди с недовольными лицами долго и придирчиво выбирают блюда.

– Понимаете, Анна, – сказала ей заведующая, – это быстро не делается, да я бы и не советовала вам торопиться… Вы ведь, насколько я понимаю, даже с супругом это еще не обсуждали?

Слово «супруг» металлически лязгнуло. Суп-руг.

– Нет, не обсуждала, – согласилась Анна, нетерпеливо покачивая ногой, – но почему вы думаете, что он будет против? Он тоже хочет ребенка.

– Поймите, это очень серьезный шаг. Второго разочарования ребенок просто не перенесет. – Заведующая пригладила рукой свой белоснежный ёжик на голове. – Я работаю здесь уже двадцать лет. Много чего повидала. Люди брали ребенка, а потом просто не выдерживали. Эмоционально не выдерживали. А ребенок ведь не собачка, его на улицу не выбросишь!

Глаза Анны наполнились слезами.

– Я хочу! Очень!

Заведующая побарабанила пальцами по столу, покрытому по старинке оргстеклом.

– Пойдемте для начала на детей посмотрим.

Они вышли из кабинета; заведующая прикрыла дверь и взяла Анну под руку. Они шли узким коридором, было необычайно тихо для детского учреждения. Пахло дезинфицирующим раствором. Выкрашенные желтой краской стены были разрисованы бабочками, рыбками, цветами и героями мультфильмов. Старшая группа располагалась этажом ниже. На лестнице их обогнала девушка в джинсах и тесной футболке.

– Куда спешишь? – осведомилась заведующая.

Девушка обернулась, лицо у нее было озабоченное.

– Да «скорую» Никитиной вызвали. Снова под сорок температура и рвота… Бегу встречать!

И она поскакала через две ступеньки; толстая короткая коса била ее по выступающим лопаткам.

– Я зайду посмотреть, что и как. Если в больницу будут забирать – пусть тетя Нина поедет. Она там лучше сориентируется! – вдогонку быстро сказала заведующая, перевела дыхание, обернулась к Анне: – А детки к тому же еще и болеют. И бывает, что тяжко болеют, я вам скажу.

Анна промолчала.

Дашеньку она заметила сразу. Остальные малыши весело играли под руководством воспитательницы, а эта девочка просто тихонько сидела на маленьком стульчике, расписанном под хохлому. Темные кудряшки легким облаком стояли над бледным лобиком. Она вертела в руках мягкую игрушку, то ли собачку, то ли зайчика.

– Привет, – шепотом сказала Анна, присев перед девочкой на корточки. – Как тебя зовут?

Девочка молчала.

– Ты умеешь говорить?

Заведующая вздохнула.

– К сожалению, Дашенька пока молчит. Ее мать лишена родительских прав, отбывает наказание за распространение наркотиков, срок у нее два года. А вместо отца у Даши в свидетельстве о рождении прочерк…

Анна смотрела на девочку не отрываясь. Огромные карие глаза, ресницы такие длинные, что кажутся приклеенными, пухлый ротик, трогательная тоненькая шейка…

– А можно, – голос ее дрожал, – можно мне погулять… с Дашей?

Ей страстно захотелось подарить девочке лучшие игрушки, всех этих Барби, телепузиков и плюшевых медвежат; угостить мороженым, покатать на пони, сводить в зоопарк. Это же невозможно, когда трехлетний ребенок неподвижно сидит и молчит!

Заведующая осторожно взяла Анну за локоть и вывела обратно в коридор.

– Не обижайтесь, – она смотрела твердо, – но сначала… поговорите с супругом. Я переживаю за девочку… да и за вас тоже. У меня слишком большой опыт, чтобы строить иллюзии…

Анна вышла на улицу. Быстро зашагала к автомобилю, вспоминая детские стихи и песенки, составляя план развлечений для Дашеньки. Зашла в «Детский мир», купила несуразно большую и безумно дорогую немецкую куклу, чьи темные локоны напоминали Дашины. Анна рассматривала куклу в окошечко в картонной коробке и говорила ей:

– Скоро ты познакомишься со своей хозяйкой… Она такая красавица!

Идиллия закончилась с появлением Сергея.

Анна умоляла, плакала и снова умоляла мужа пойти к заведующей Дома ребенка. Рассказывала про Дашу и ее длинные ресницы. Но слышала в ответ краткое «нет!». И в конце – грохот тяжелой дубовой двери.

Она пролежала весь вечер на диване не вставая. Так и уснула в одежде. У нее не осталось шанса стать матерью, а он мог оплодотворить еще множество женщин.

Сергей был красив, женщины на него засматривались, но теперь ничто не заставило бы Анну полюбить его вновь. Спят ли они в одной постели, едут ли в одном автомобиле, между ними – стена. «Берлинскую вот снесли, – грустно подумала она, – а мою никто не разрушит…»

Дорога была свободна. Сорок минут от Брюсова переулка до аэропорта они провели в молчании. Да и что им было сказать друг другу?

«Мы вместе потому, что так надо, это привычка, подспудный страх одиночества – и больше ничего. И оба чувствуем приближение конца». Уткнув в шарф лицо, она делала вид, что дремлет. А Сергей вел громоздкий джип, крепко вцепившись в руль.

Марина Петровна – нарядная, в милой шляпке – ждала Анну у стойки. Летели они вдвоем. Виталий Семенович должен был прибыть в Берлин прямо из Японии, с очередной конференции, посвященной систематизации хранения информации.

Сергей сухо попрощался с Анной, пожал руку Марине Петровне. Увидев, как стремительно удаляется его коренастая спортивная фигура, Анна вздохнула с облегчением.

– Аня, у вас все в порядке? – участливо спросила Марина Петровна.

– Все как всегда, – грустно улыбнулась Анна, и они, взволнованные предстоящим путешествием, прошли в зал ожидания, а потом заняли места в салоне самолета.

– Я давно не летала, – призналась Марина Петровна. Она постеснялась добавить, что немного боится встречи с немцами, их негативного отношения, и вообще – поездка в Берлин ей не по душе, и если бы не выставка…

– Все будет в порядке, – Анна погладила ее по руке. Рука была холодная и чуть подрагивала. – Да вы совсем окоченели!

– Нет-нет, это от нервов. Сейчас пройдет. – «И правильно, что я промолчала, – решила Марина Петровна. – Пора выкинуть из головы глупые мысли и взять себя в руки!..»

Через проход от них расположился рослый мужчина с темными волосами, стянутыми резинкой в недлинный хвост, и с аккуратно подстриженной бородкой.

– Не представляете, Анечка, каким это стало для меня потрясением… – услышала Анна голос Марины Петровны и поняла, что, засмотревшись на бородача, все прослушала.

– Простите, Марина Петровна, я, кажется, отвлеклась…

– Ничего страшного, я просто болтаю. Знаете, у меня по соседству живет семья, очень хорошая. Муж, жена, две дочки прелестные… Так приятно на них было смотреть. И вот уже с полгода я заметила, что мне не попадается на глаза отец семейства. Оказалось, он их бросил и живет с двадцатилетней девушкой!

Анна усмехнулась:

– Обычное дело: муж встретил свое счастье, а она – свою одинокую старость.

Судя по тому, что журнал «Русский репортер» на коленях у мужчины через проход уже несколько минут был открыт на одной и той же странице, он прислушивался к их разговору. Анна пожала плечами, невольно повысила голос и тут же одернула себя: «Да что это я, кокетничаю? Пытаюсь флиртовать?»

– Анечка, у вас плохое настроение? – Марина Петровна заглянула ей в глаза. – Вы такие печальные вещи говорите…

– Не печальные, а справедливые, Марина Петровна! – воскликнула Анна. – Это же забавнейший в своей жестокости сюжет! Начинается с того, что он и она, оба студенты или молодые специалисты, без особых перспектив и со скромными доходами, объединяются в семью. Он работает, устает, света белого не видит. Вечерами сидит, уткнувшись в телевизор. Она тоже работает, попутно рожая, перемывая горы тарелок, поддерживая связи со своими друзьями, с его друзьями, с их родней и вообще со всеми. Вьет гнездо, обустраивает, выстилает пухом и соломкой…

Бортпроводница предложила напитки. Анна взяла стакан с минеральной водой. Поблагодарила кивком. Залпом осушила. Продолжила:

– Годы идут, дети растут, гнездо превращается в клетку, в которой они проводят двадцать лет. И он начинает задумываться, какого черта его жизнь прошла, так и не начавшись? Кто-то называет это кризисом среднего возраста… А я – обыкновенной трусостью!

– Трусостью? – хором переспросили Марина Петровна и бородач. Анна рассмеялась.

– Конечно трусостью! Человеку не хватает смелости разобраться в самом себе, и он разрушает все, к чему ни прикоснется… И вот однажды он начинает пахнуть чужими духами и стричься у дорогого парикмахера. Она ничего не замечает. И все кончается катастрофой! Она ли его поймает на месте преступления, он ли признается, что встретил и полюбил, – в любом случае его благодарность за чистые носки, тарелки и полы не в силах заменить страсть, которую он называет «настоящей любовью»… И теперь он начнет все сначала, а она покончит с прошлым.

– Простите, что вмешиваюсь в вашу беседу, – вежливо произнес бородач, – тема уж очень волнующая. Меня зовут Антон, будем знакомы!

Анна и Марина Петровна представились.

– Что вы имели в виду, Анна, когда сказали: «а она покончит с прошлым»?

– Ну как что… Она расскажет эту историю подругам, некоторое время поживет, как зомби, а потом… А потом может быть что угодно. Второй брак. Жизнь для себя. Приступ трудоголизма. Всплеск агрессивности. Беспорядочные связи.

– В общем, уйдет в отрыв, – подытожил Антон.

Марина Петровна вздохнула.

– Кто же заставляет их жить так скучно? – спросила печально.

– Да они не скучно живут, как ни странно, – ответила Анна. – Они вполне насыщенно живут; все у них есть, от работы до любви. Просто когда уходит мужчина, к которому женщина относилась как к родному, вдруг обнаруживается, что он ей вовсе не родной, и она тоже сама по себе!

– Не знаю, – Антон энергично потер ладонью лоб, – не знаю… Наверное, дело в том, что у этих людей просто нет ничего общего, кроме детей и домашнего адреса. Я бы хотел о другом сказать. Недавно смотрел сюжет по какому-то каналу, показывали супругов-англичан, ему под девяносто, она на два года младше. Справили «бриллиантовую» свадьбу. Дети уже на пенсии… Так вот, дед раз в неделю приезжает на аэродром, садится в собственный самолетик и летает по округе. А готовит ему самолет жена, он ее «мой маленький бортмеханик» называет…