Текст книги "В тебе есть всё"

Нежеланный ребенок

Туман, холод, дождь, нескончаемый громкий крик – мой крик. Все говорят, что младенцы ничего не помнят. Это неправда. Каждый раз, когда я остаюсь одна, закрываю глаза и слышу одно и то же, чувствую холод, сырость, запах гнили и металла. Мне страшно. В младенчестве меня нашли в мусорном баке – пришли на громкий крик. Так я хотела жить. Не знаю, сколько пролежала там, прежде чем меня отвезли в больницу на осмотр, а потом прямиком в детдом. Меня выкинули, как ненужную вещь, как выкидывают слепых котят. Никогда не знала своих родителей и причины – почему они так поступили. В детдоме я быстро поняла, что никто не приходит на твой крик. Материнской нежности, любви, заботы я так и не узнала. Нянечка была одна на двадцать детей и просто физически не могла успокоить каждого ребенка, спеть песню, убаюкать. Выполняла только жизненно необходимые функции: накормить да поменять подгузник и то не всегда успевала. Друзей у меня никогда не было. Дикая, резкая, много раз сбегала. Жизнь на свободе делала меня еще сильнее, укрепляла силу воли. Каждый раз уходила, чтобы сражаться, бежать, двигаться дальше, а иногда просто смотреть в небо и завидовать вольным птицам, мечтая о крыльях, чтобы навсегда улететь из этого ада.

С младенчества я обладала необычным тембром голоса. Именно этот голос меня спас в тот роковой вечер на свалке – так голосила, что до сих пор тот пронзительный голос стоит в моей голове. По ночам, когда душа рыдает и ноет от пустоты, когда снова слышу крики новорожденного ребенка, я достаю блокнот и пишу стихи. Бумага впитывает всю мою тоску, обиду и боль, а когда пропеваю то, что получилось, меня постепенно отпускает и становится немного легче. Слова рождаются из ниоткуда, как бы сами собой. Я просто отдаюсь невидимому потоку, разрешаю чему-то большему, чем я сама прийти и выразиться через буквы мелодии – так появлялись мои первые стихи и песни. В детдоме меня часто просили что-нибудь спеть на тематических концертах, это была единственная моя отдушина. Невероятное чувство. Когда сотни глаз устремлены лишь на тебя, появляется такой бешеный прилив сил и энергии, который пульсирует диким потоком по всему телу. В такие моменты я чувствовала себя особенной, будто рожденной с особым даром. Все изменилось после одной встречи. Тогда я перестала петь, замолчала на долгое время.

В детском доме меня часто отправляли из группы в группу, а в четырнадцать лет перевели в другой интернат. Туда переводили трудных детей, которые часто сбегали, неудобных, непослушных. Мне было все равно: нигде я не чувствовала себя дома. В первый учебный день ко мне на перемене подсел смешной парень. У него были рыжие растрепанные волосы и лицо, усеянное веснушками. В тот момент, как обычно, я делала заметки в свой блокнот, писала и зарисовывала маленькие истории.

– Что пишешь?

– Веду дневник.

– Зачем эта фигня?

– Чтобы скорее забыть эту хрень, в которой я живу.

– Помогает?

– Процентов на тридцать.

– Как бы я тоже хотел все забыть.

После этих слов я повернулась и посмотрела парню в лицо еще раз, но уже внимательнее. Золотистые волосы гармонично сочетались с голубыми глазами и худощавым бледным лицом. В глазах увидела знакомую боль, особенно близкую, словно она отличалась от боли других. Все дети здесь были травмированы, но он был мне как будто знаком.

Парень продолжал:

– При рождении мне поставили диагноз – легочная недостаточность. По ночам часто случаются приступы – в любой момент могу задохнуться. Родители сразу отказались от меня, совсем их не помню. Думаю, им легче было снова родить здорового ребенка, чем мучиться со мной. Хочу лишь одного – посмотреть в глазах матери и спросить, почему она не сделала аборт. Ведь котят топят.

– Мне тебя не жаль! – резко отрезала я.

Не люблю привязываться. С годами выработалась автоматическая реакция пресечения любых эмоциональных связей. Так проще. Сама по себе я сильнее, но привязки делают меня уязвимее.

– Я не жаловался. Это называется коммуникация. Ее люди используют для того, чтобы узнать друг друга лучше.

Я не ответила.

– Ты со всеми такая приветливая? – не отставал он.

– Тебе еще повезло. Обычно я сразу посылаю.

– Значит, после уроков я поведу тебя в свое любимое место.

– Зачем?

– Ты же новенькая. Тебе нужно освоиться. В одиночку всегда сложнее.

Не знаю, зачем я тогда его послушала и согласилась. Что-то притягивало меня к нему, не могла это объяснить, но внутри чувствовала: он мне для чего-то нужен.

После уроков мы пошли в это особенное место. На неухоженном канале возвышался старый арочный мост. Живописно и безлюдно, что для меня было большим преимуществом.

– Ты красивая. Наверное, тебя много раз забирали домой?

– Пробовала неоднократно. Не уживалась, особенно с родными детьми. А тебя?

– Мне повезло меньше. Здесь как с котятами. Все хотят маленьких… ну ты знаешь… Либо таких, как ты, симпатичных. Так что шансов изначально было немного. Но у меня созрел четкий план, как проникнуть в доверие. Я нашел ее в соцсетях. Это была писательница, училка. Прочитал ее книгу и стал общаться с ней виртуально, затем сообразил музыку на ее стихи. Потом напросился в гости. В детдоме разрешили. Тогда я был уже в восьмом классе, не сдал экзамен, не ходил в школу, прогулов накопилось много. Меня уже даже судили за кражу. С друзьями в спортивном магазине украл кроссовки и так… по мелочи. Все разбежались. Меня загребли. Суд отпустил по малолетке. Она оформила опеку. Думаю, хотела меня перевоспитать, но скоро мне надоело. Дисциплина была еще строже, чем в интернате. Тотальный контроль, уборка, уроки. Запрещала навещать друзей из детдома, а я там провел всю жизнь. С этим не смог смириться и вернулся.

– Понимаю. Много раз сама уходила от приемных. Расскажи, как у вас здесь все устроено.

– Как везде. Колония строгого режима: подъем, завтрак, школа, домашка, ужин, сон. Четкая иерархия. Я из волчат, могу тебя крышевать. Тебя и пальцем здесь никто не тронет.

– Кто медведь в группе?

– Может, видела? Ромка Толстый. Розовощекий крупный поц. Ему повезло: в прошлом ходил на бокс. Любого может уложить. С ним лучше дела не иметь. Псих, отбитый на голову. Его батя под наркотой забил до смерти на его глазах матушку. Отца посадили, а Ромку к нам перевели. На этот раз окончательно. Его и раньше сюда временно сдавали. Успел заработать авторитет.

Что еще рассказать. Воспиталка здесь есть – Танк – мощная баба с усами, Гитлер в юбке. Если невзлюбит – пиши пропало. Может и в психушку сослать. Сама все гладко подстроит – не придерешься. Они это часто практикуют в воспитательных целях. Так наша Танька уехала здоровая, а вернулась психом. Теперь ей постоянно нужно двигаться. Не может усидеть на месте. Действия такие бессмысленные. Вектора нет. Ходит из угла в угол. Дико бесит. Подсадили ее на какие-то лекарства – теперь «неусидка». Пашка много раз туда попадал, потом один раз уехал да так и не вернулся. И меня тоже забирали несколько раз. В первый раз был совсем малым. Сказали – в санаторий. Как дурак, поверил. Потом уже знал, чего ждать. Сначала вязка в изоляторе. Лежишь в веревках, не можешь пошевелиться, а если будешь сопротивляться – вколют галоперидол. Укол для шизофреников, после которого одно желание – вскрыться. У меня была и там своя деятельность. Я не раз проникал в кабинет медсестер. Крал лекарства, потом перепродавал нарикам, либо менял на сигареты. Циклодол хорошо шел по сто рублей. Можно было обмениваться с медсестрами на передачки. Их приносили тем, у кого были родственники. Но адресатам передачи отдавали не всегда. Предприимчивые сестры перепродавали их нам за деньги. Какие права у психов? Им все равно никто не верит – передавали или нет. Можно списать на то, что те забыли: они же там под таблетками, «овощи». Со временем я выработал свою стратегию, чтобы туда не попадать.

В общем, нужно балансировать. Будешь паинькой перед воспитателями, старшие тебя уничтожат, изобьют до переломов. Лучше бунтовать, но нужно смотреть, какая воспиталка, чтобы в санаторий не угодить.

Так с Сашкой мы подружились. Сбегали всегда, когда предоставлялась возможность. Одинаковая боль нас объединила, и я быстро освоилась. С ним мне нечего было бояться: он уже заслужил авторитет – от сопливых зайчиков дошел аж до волков. Уже через неделю я знала, кого можно подкупить из старших, чтобы постояли на шухере, прикрыли где надо, не разболтали лишнего. Знала, кого обходить стороной, кого чмырить или игнорить, в общем, влилась в режим. По ночам по-прежнему просыпалась от озноба и дикого ужаса, по-прежнему слышала детский плач и крики о помощи, часто просыпалась в холодном поту и чувствовала пустоту в груди – бездну, которую ничем нельзя заполнить.

В тот вечер мы пошли с Сашкой на дискотеку. Пробрались под видом старшеклассников. Помещение было пропитано запахом дешевого спиртного и дымом. Я запомнила все детали:

 
Ритм, бит, движение.
Запах алкоголя, сигарет.
Прикосновение – тело к телу.
Танец, дыхание, пульс.
Мурашки по коже…
 

После не захотели возвращаться в интернат – и пошли на свое место провожать закат.

Когда смотрела на воду, у меня появился комок в горле, свернуло живот. Всегда, когда приближалась к воде, понимала о себе что-то важное. В тот вечер, чтобы отвлечься от боли, я перевела взгляд на небо и запела, а Сашка смотрел на меня, не отводя взгляда.

– Не знал, что ты так умеешь.

– Раньше меня часто приглашали на мероприятия. Иногда даже платили. Когда я сбегала, это было моим единственным источником дохода: пела в переходах и общественном транспорте, пока не попалась. На улице свои правила. Ну ты знаешь. Серьезные люди довольно доступно объяснили, что за каждым местом закреплен свой человек и за место нужно платить. Не смогла потянуть такие суммы, плюс еще и в минусе осталась. Так я завязала с этим бессмысленным делом. Розовые очки у меня отобрали с самого рождения, поэтому…

Сашка неожиданно схватил рукой мое лицо и стал жадно целовать. Потом стал покрывать мелкими поцелуями все тело. Мои ноги дрожали. Я закрывала глаза, чтобы надолго запомнить детали. В тот вечер мы почти ничего не говорили друг другу: все давно было понятно без слов.

Так прошло первое лето в интернате. Наступила осень. Это был уже не мой Сашка: он изменился.

За лето набрала лишних шесть килограмм, увеличился аппетит. Сашка стал импульсивным, нервным и часто переходил на крик без видимых на то причин. Как-то назвал меня жирной. Сказал, чтобы худела и меньше ела. Жутко ревновала. На него положила глаз Катька Петрова, строила ему глазки. Так бы и выдавила! Но сам Сашка не был против ее внимания.

Мое состояние ухудшалось с каждым днем, старалась не есть. Помню, как-то даже упала на уроке в голодном обмороке. Меня попросили зайти на беседу к заведующей по воспитательной работе.

– Аня, не буду ходить вокруг да около. Ты предохраняешься?

– Почему вы спрашиваете? Это мое личное дело.

– Конечно, твое дело. Ты развлекаешься. Беременеешь. Потом твое личное дело превращается в наши хлопоты! Так? Хорошо устроились. – Заведующая молча протянула мне пакетик, где было написано «Тест на беременность», и стаканчик. – Были задержки?

– У меня часто бывают. Я не беременна.

– Вот сделаешь тест – я успокоюсь. Твой набор веса, аппетит, обмороки заставляют напрягаться. Бери стакан и иди в туалет без разговоров, а я тебя здесь жду.

Руки жутко вспотели. Она окунула тест в стакан и подождала десять минут. Мне показалось, прошла целая вечность, потом как гром среди ясного неба:

– Так и знала. Пойдешь на аборт. Я обо всем договорюсь. Поняла! Придешь в следующую среду. Смотри – никому не говори. Свободна.

Дальше все как в страшном сне. Не помню, как вышла из школы и дошла до нашего с Сашкой места, где мы проводили наши солнечные летние дни.

Увидела там два силуэта и не поверила глазам. Подошла ближе. Чуть не умерла, аж вскрикнула и закрыла глаза руками от отчаяния, лишь бы не видеть этот ад. На том самом месте, где недавно целовал меня, Сашка зажимал Катьку – шлюху.

Не помню как, но рассказала ему. Он посмотрел на меня и отвел взгляд. Как будто чужой человек, сказал: «Мне не нужна брюхатая. После аборта поговорим».

Сама от себя не ожидала таких эмоций: как дикий зверь, побежала на него и стала пинать что есть мочи ногами. Катька отпрыгнула и стала орать. Я была в ярости, глаза горели – это называют состояние аффекта. Потом он схватил рядом лежащую палку и ударил меня прямо по животу.

– Я буду более гуманным, чем моя мать. Лучше убить его еще в утробе, чтобы не мучился зря, – орал он.

Острая боль пронзило все мое тело, я свернулась калачиком и упала на землю.

– Отлично, остынь тут. Отрезви мозги. Еще пожалеешь, тварь. На кого руку подняла?

Они ушли. Я лежала и видела, как они взялись за руки и, как мы когда-то, медленно скрывались из виду. Не знаю, от чего мне было больнее – от удара или от его слов.

Меня снова предали, кинули, и я снова одна. Положила руки на живот и посмотрела на воду. Вновь меня затошнило. Ровно в тот момент поняла что-то важное, как озарение, или болевой шок. Это решение повлияло на всю мою дальнейшую судьбу: «Не хочу своего ребенка выбрасывать в мусор!» Над головой в тот момент пролетела огромная птица, похожая на орла. Это был знак. Хочу сохранить, не хочу продолжать сеять боль и одиночество по своему роду. Поняла, что никогда не брошу своего ребенка. Рожу, воспитаю и поставлю на ноги, и никто мне не нужен. Тогда еще не представляла, через что мне предстоит пройти. Но знаю, все было не напрасно.

Теперь у меня не было Сашкиной крыши. Все надо мной издевались, дразнили брюхатой свиньей. Многие воспитатели стали на меня смотреть с презрением: «Нагуляла…» Все знали мою историю. Настала среда, но, несмотря на все издевательства, я не поменяла своего решения.

– Анна Владимировна, не пойду в больницу сегодня и вообще никогда не пойду на эту операцию. Не подпишу бумаги на аборт. Хочу оставить ребенка.

– Ты вообще в своем уме! Ты не понимаешь. Мы тебя кормим, поим, учим за свой счет. Оплачиваем твою операцию. Тебя никто не спрашивает. На что ты собираешься кормить ребенка?

– Я знаю, что государство помогает в таких случаях. Мне предоставят отдельную комнату, как Наде Ермоловой.

– Мы не можем нести такие затраты. Ты портишь статистику, если бы все рожали, мы бы разорились. За Надьку сделал взнос ее дядька. У нее срок какой был? Что ты сравниваешь? У тебя ничего нет. Плодить здесь нищету не позволю!

– Я приняла решение, – сказала я и ощутила такое внутреннее душевное спокойствие, которого не чувствовала никогда. Я знала, что впервые принимаю правильное решение.

– Кто ты здесь такая, чтобы принимать решения? Сама еще как ребенок. Прибежишь еще просить об операции. Тебе не рассказывали про заведение на Серпуховской? Как туда легко попасть таким, как ты. Оттуда все шелковые возвращаются. Вижу, тебя нужно проверить голову.

– Я от своего решения не отступлюсь, – сама удивилась, каким железным голосом это произнесла. Голос ни разу не дрогнул.

– Ну и дура. Иди, за тобой скоро приедут.

В тот же вечер меня затолкали в машину скорой помощи и увезли в психушку. Впервые.

Конечно, воспитательница договорилась с врачом-мозгоправом. Он спросил, первый ли я здесь раз, и, получив утвердительный ответ, ушел в другой кабинет. Оставшись наедине со своими мыслями, почувствовала, как меня начало колотить. Внутри был страх, что своим «лечением» они спровоцируют выкидыш. Через полчаса врач вернулся с пачкой документов, достал историю и начал строчить. Наверное, диагнозы. С его появлением стало еще хуже, невыносимо было просто сидеть и ждать своей участи. Поэтому я решилась и нарушила тишину:

– Я беременна. Мне здесь нельзя оставаться.

Врач медленно откинул очки на нос и пристально посмотрел на меня и спросил:

– Давно ли вам кажется, что вы беременны?

– Мне не кажется, я делала тест.

– Откуда вы взяли тест?

– Заведующая по воспитательной работе дала.

– Алла Петровна предупреждала…

– О чем?

– Скажите лучше, давно вы слышите голоса? Не удивляйтесь, мы ведем учет по вам и собираем все данные.

– Я их не слышу.

– У меня другая информация. Аня, говорите честно. От этого будет зависеть правильность диагноза и лечение. Чем быстрее вы вылечитесь, тем быстрее выпишитесь.

– Я не псих.

– Я этого не утверждал. Хорошо, раздевайтесь и вставайте на весы.

Весы показали шестьдесят килограммов. Медсестра записала в карту почему-то меньше – пятьдесят пять. Дала мне надеть зашарпанный халат. Написала рост с моих слов и повела меня, как заключенного, в изолятор.

Маленькая палата больше походила на кладовку: без окон и ручек от дверей, очень темная, серая, мрачная.

– Сейчас тебя отправим на море, ложись, – скомандовала медсестра.

Я легла. Толстая огромная женщина достала веревки и ловко скрутила мне руки и ноги, привязала тело к кровати так, что я не могла пошевелиться. Когда она достала шприц, меня охватил ужас, стала сопротивляться и орать. Она с каменным лицом сделала очень больной укол, от которого у меня закружилась голова и все поплыло. Минут через десять, если бы не веревки, я бы себя задушила. Сознание поменялось. Моя голова смотрела в стену, а видела потолок. Казалось, она была повернута, но на самом деле лежала прямо. Руки – в одной стороне, ноги – в другой: все тело будто разбросало в разные стороны. У меня был жар и холод одновременно. Я стонала, как дикий зверь, и молила убить меня. Не могла больше терпеть эти издевательства. Мышцы свело так, что меня всю перекосило. Казалось, муки продолжались вечно.

Наутро я поняла, как выглядит ад. Невозможно словами описать эти эмоции. Вдобавок ко всему меня не кормили три дня, только меняли подгузник. Все тело затекло, и я ждала только одного – когда меня развяжут. Голод я переносила более спокойно, чем укол. Мне не нужно было привыкать к пустому желудку. Этой способности научилась, когда сбегала и жила на улице. Могла неделями почти ничего не есть, да и в интернате воспитатели часто в карательных мерах не давали еду.

На четвертый день меня перевели в общую палату.

Теперь я знала, что чувствует человек, который планирует свернуть горы, а сам скатывается в глубокую темную яму. Сколько амбиций, целей, вершин видела раньше перед собой… Правильно говорят: когда события не совпадают с ожиданиями – мы теряемся, поэтому ожиданий лучше не иметь вовсе, нужно просто быть готовым к любому повороту событий.

Этот опыт сделал меня сильней. «Боль. Страдание. Болезнь» – под таким девизом прошли полгода в больнице. Я будто свернулась в маленький серый комок и выжидала. Зато теперь точно знаю: не только время лечит, но и сам Творец преподает урок смирения и покорности.

Я стала как дерево – хрупкая молодая березка, безмолвная, все понимающая, но ничего не предпринимающая. Мне тяжело было формулировать свои мысли, поддерживать разговор, одеваться, готовить, подниматься с постели. Я могла часами собираться, думать, что надеть. Речь стала несвязной.

Биполярное расстройство – такой вердикт вынес мне психотерапевт и прописал транквилизаторы. Объяснив, что мои черные и белые полосы неслучайны: они не такие, как у обычных людей, выражены резкими скачками настроения от эйфории, радости и счастья до резкой тяжелой депрессии с подавлением мозговой активности.

Мой «курорт» был устроен просто. Столовая; несколько палат по десять человек; туалет, который не закрывался, как и все помещения здесь, кроме сестринских, и душ, который мы принимали строго две минуты раз в неделю, и для этого нас выстраивали в огромную очередь. На ночь свет в палатах не выключали: боялись нападения больных. Еще нас постоянно пугали первым постом, там жили глубоко нездоровые люди с шизофреническими отклонениями и бабушки с деменцией. Родственники больше не хотели за ними ухаживать и ссылали их сюда. Иногда некоторых больных выводили с этого поста к нам – за хорошее поведение или чтобы нас попугать.

Однажды выпустили девушку со связанными руками. Сначала решила, что она страдала анорексией – одни ребра и кости. Но оказалось, ей специально не давали есть, потому что ела все подряд, даже несъедобное. Заглатывала целиком, не жуя, конечно. Все боялись, что она может подавиться и задохнуться, поэтому связывали руки и кормили с ложечки какой-то особенной едой, а нам запрещалось ее угощать.

Домашнюю еду, если такая была, нам выдавали в специально отведенное время. Одной пациентке принесли фрукты, и она не съела их сразу: разложила яблоки на кровати и задумалась. А девушка с первого отделения увидела еду и подошла ближе. Краем глаза я видела, как она схватила яблоко, трясясь от нетерпения, как стала жадно его поглощать, будто не ела вечность, как подбежали медсестры, отчитали ее и увели. В следующий раз девушку вывели уже со связанными за спиной руками.

Другая девушка лежала здесь давно, называла себя Дэном и носила мужские шмотки. Постоянно в наушниках, с тревожной походкой. Все говорили про нее «он».

Моя соседка – Лиза, как и я, – постоянно рассказывала мне мифы Древней Греции. Иногда девушек выпускали из палат на занятия рисованием. И тогда она показывала мне свои картины – зарисовки с убийствами. Лиза объясняла, что женщина, которая изображена на картинах, изрубила своего возлюбленного и ее наказали за это. Каждый раз соседка сокрушалась, что никто не спросил: почему так произошло? Что творилось у этой женщины в душе? Что стоит за ее поступками? Потом выяснилось, что у Лизы параноидальная шизофрения.

Как-то ночью мои соседки по палате разговорились. Одна рассказывала, что от лекарств она долго была «овощем», а после того как пожаловалась, ей прописали уколы, от которых появилась «неусидка»: она не может спокойно сидеть и лежать, ей надо постоянно куда-то бежать. Лиза над ней только посмеялась. Сказала, что здесь как в саду: кругом такие энергичные «овощи».

Чтобы мы не залеживались, нас выводили каждый день в коридор гулять туда-сюда по три – четыре часа, и от этих прогулок мы сходили с ума еще больше.

Иногда нам включали телевизор: либо новости, либо «Пусть говорят» и всякий подобный шлак по Первому. Часто нас заставляли открывать все окна. Было свежо и летом, и зимой. Те, кто лежал давно, говорили, что раньше тоже открывали – и всегда было как на севере.

В один из таких обычных дней я познакомилась с девушкой Леной. В ней чувствовалась какая-то внутренняя, тихая доброта: помогала убирать столы и стулья, разносила еду инвалидам и убирала утки на первом посту у старушек. На одном из занятий я сидела рядом с ней, мы раскрашивали цветными карандашами рисунки, я решилась заговорить. Подошла, немного рассказала о себе и поинтересовалась:

– Расскажи про это место. Ты уже давно здесь?

– Около трех месяцев. Родители сослали, уже не первый раз. Знаешь, меня удивило, что тебя сразу сюда положили и не отправили на первый пост. Тебе не делали укол?

– Делали.

– Здесь не лечат людей, – сказала она тихо и, повернувшись к девушке рядом, сказала: – Расскажи ей про нашу больницу.

Девушка, совсем молоденькая, нервно улыбнулась, и, казалось, от этого вопроса начала буквально дергаться.

– Что тут рассказать? Больница как больница. – И засмеялась во весь голос.

Стало еще больше не по себе.

Еда была пресная, безвкусная, как будто кто-то ее уже ел, меня постоянно тошнило, еле сдерживала рвотный рефлекс. Неудивительно, что большинство больных были исхудавшие, особенно, кто давно лежал. Поначалу мне было дико смотреть, как больные жадно загребали по несколько кусков хлеба, ведь это единственное, что там было съедобно. Одна девочка за нашим столом постоянно орала на непонятном языке, будто в нее вселялся демон. Она хотела, чтобы ее оставили в покое, кого-то видела, слышала голоса. Под эти дикие оры еда совсем не лезла в горло.

Каждый день нас выгоняли из палат. Девочке из моей палаты врач сказал, что если она будет такой амебной и дальше, то ей будут давать лекарства с амфетамином, – так себе врачебный юмор.

На следующий день мы с Аллой подружились. Она говорила, что раньше много выпивала, лечилась от депрессии в разных клиниках. Когда попала сюда, поначалу лежала целыми днями без душа, умывания и переодевания. Мы с ней стали ходить мыть голову из бутылок друг другу. Моя новая подруга была злостной курильщицей и не могла дождаться, когда будет время перекура. Каждую минуту смотрела на часы.

Один раз она подвела меня к окну, из которого был хорошо виден первый пост, протянула руку в его направлении. Там стояла неадекватная женщина и изъяснялась жестами, показывала кулаки, будто била боксерскую грушу, и что-то орала, смотря на нас.

В другой раз, в очередной жуткий день этого концлагеря, Алла подсела ко мне и стала показывать записку.

– Вот, смотри!

Взяв клочок бумаги, я прочитала: «К черту сигареты, неси деньги!»

Девчонка посмотрела ехидно и сказала:

– А ты думала? Вот до чего здесь людей доводят!

Я не сразу поняла, к чему весь этот цирк, но она не раз говорила, что нянечки на свиданиях подслушивают, и предупреждала, чтобы я была аккуратнее и никогда не плакала при родных. Это мне не грозило: меня некому было навещать.

Так прошло два месяца в этом жутком концлагере. Когда наступила зима, мой живот заметно округлился. Конечно, меня позвала на разговор заведующая отделением.

– Ты догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить?

– Догадываюсь. Я не пойду на операцию.

– Ты осознаешь, что ты психически нездорова? Твое состояние нестабильно. Ты хочешь здесь всю жизнь лежать со своим диагнозом?

– Какой у меня диагноз?

– Не знаю. Все зависит от твоего решения. Ты хочешь выйти? Ребенка у тебя все равно заберут. Даже если вздумаешь рожать.

– В таком случае я буду голодать.

– Ну-ну… Видели мы такие забастовки.

– Вам невыгодно морить голодом беременную.

– Ты не умрешь, будем вводить еду внутривенно. Ты свободна.

– Все это всплывет на проверках, учтите, – пригрозила я.

Заведующая ухмыльнулась.

Мне было легко ничего не есть. Решила, пусть хоть каждую ночь меня связывают. От начала голодовки прошло пять дней. Меня вязали. Желудок уже свыкся и даже не просил еды. Боялась только одного: как это все отразиться на ребенке, но другого выхода я тогда не видела. В глубине души чувствовала, что он сильный, как мама, и выживет, как я в свое время. Никогда его не брошу. Приняла решение еще там, побитая и униженная, – на канале: встать на ноги и взять ответственность за свою жизнь и жизнь моего ребенка.

Это случилось ночью. Наконец поняла, почему свет ночью не выключали и двери не закрывали. В этот день меня, как обычно, привязали к кровати.

Повезло, что не вкололи галоперидол для шизофреников. Все как будто спали, и одна из пациенток в моей палате резко поднялась с кровати. Блондинка страдала параноидальной шизофренией, эпилепсией и постоянно носила темные очки. Она пристрельно посмотрела на меня и провела большим пальцем себе по горлу, имитируя нож, потом резко подскочила с кровати и выбежала из палаты. Холод по всему телу прожигал от пальчиков ног до макушки. Лежала, не могла пошевелиться. Ужас, страх и мысли в голове: «Что могут сделать такие неадекватные больные? Чего от них ждать?» Через некоторое время она пришла вновь, взяла подушку и медленно подошла ко мне. Опустила подушку на мое лицо и стала душить и смеяться. В голове зашумело. Слышала, как кровь пульсирует в венах, чувствовала себя такой беспомощной, задыхалась… Кислород заканчивался, и тело непроизвольно дергалось и тряслось. Кажется, я в какой-то момент отключилась, а когда пришла в себя, стала жадно хрипеть и хватать ртом воздух. Бросила взгляд на пол и увидела там шизофреничку в конвульсиях. У нее лилась пена изо рта, все тело дергалось в судороге. Эпилептические приступы случались у нее и раньше. Конечно, никто не позвал на помощь, так как медсестры могли все перевернуть и обвинить нас в этом приступе. Наутро нашли труп шизофренички в луже мочи и пене рядом с моей кроватью.

В этот день устроили проверку вещей. Все разрешенное мы складывали в пакеты. Еда категорически запрещалась, как и режущие и колющие предметы.

Когда достала свой пакет – не поверила своим глазам. Там лежал самый настоящий кухонный нож средних размеров. В моем пакете! Откуда? Когда его подложили? Зачем? Связано это с угрозами?

Поняла: если его обнаружат, у меня будут проблемы. Я не смогу объяснить, откуда он там. Поэтому незаметно засунула его в другой пакет, выбросила в мусорку и потом весь день сидела как на иголках.

Проверка прошла.

На обеде напротив меня села девушка с травмированным глазом – раньше я не видела ее здесь, – она просто сидела и смотрела на меня. Я думала, что действительно схожу с ума. Может, их всех здесь как-то мучат? Такие бредовые мысли от бессонных ночей приходили в голову, но я не могла связать все эти события воедино.

Через неделю меня снова повели к заведующей.

– Что надумала? Долго будешь саботировать? Мы можем и в изолятор тебя направить. Завтра будет комиссия. Мне не нужны твои выходки.

– Я предлагаю вам сделку. Скажите Анне Владимировне, что сделали операцию. Отпустите меня. Сбегу безвозвратно из интерната. Вы обо мне больше никогда не услышите. Комиссия не узнает про издевательства над беременной, мое истощение останется нашей тайной.

– Я могу сделать так, что они вообще не узнают про твое существование.

– Зачем такие сложности? Вы не сможете меня прятать вечно, поддерживать питание внутривенно. Насколько это все затянется? Мне нечего терять. Пойду до конца. Если умру, две смерти будет на вашей душе. Вам это нужно?

– Какие гарантии, что никто не узнает больше о тебе? Если ты не выполнишь обещаний и родишь в интернате?

– Даю слово: вы больше обо мне никогда не услышите! Поверьте.

– Хорошо, я все обдумаю.

Вечером мне наказали собирать вещи – повезут в интернат. Взволнованная, собралась за несколько минут, правда и собирать было особо нечего. Меня посадили в машину. До интерната было минут двадцать. Мы ехали сорок. В какой-то момент поняла, что мы едем в другом направлении. В голове закрутились самые страшные мысли.

– Куда меня везут?

– Ничего не знаю. Куда приказали доставить, туда и везу. Мое дело маленькое.

– Мы не в интернат едим?

– Нет.

– Куда?

– В пункт Б.

Вдруг меня везут на операцию или хотят избавиться от меня? Хотела выпрыгнуть на лету из машины, но двери оказались заблокированы. Мы уезжали все дальше и дальше от города. Проезжали поля, леса, селения.

Уже рисовала картины в своем воображении, что меня свяжут и оставят где-нибудь в лесу или убьют. Нет человека – нет проблемы.

Машина резко остановилась.

– Выходи, – скомандовал таксист. – До ближайшего селения десять километров.