Текст книги "Светлые века"

XI

Гроб моей матери сиял. Хорошее дерево, оплаченное гильдией – и она же оплатила каменное надгробие со свежей резьбой, занявшее свое место среди прочих в части кладбища Брейсбриджа, предназначенной для Малой гильдии инструментальщиков. Отец Фрэнсис провел свои гильдейские ритуалы, пока гроб опускали во влажную землю, и пробормотал о приеме, которого моя мать уже удостоилась на небесах, где ее ждала свобода от всех трудов и бремени обязанностей гильдейки – свобода предаваться среди прекрасных домов и пшеничных полей всем неопределенно-радостным занятиям, которые, как я не сомневался, в отсутствие привычной повседневной рутины она сочла бы пустыми и бессмысленными.

Преисполнившись ребяческой скуки по поводу затянутого мероприятия, я надул щеки и взглянул сперва на пасмурное небо, потом – на ряды домов. Церковное вино, которое я сегодня попробовал, было несвежим и кислым. Принесенные им грезы были холодными, влажными и заплесневелыми страницами непрочитанных Библий. И ничего не изменилось. В Брейсбридже никогда ничего не менялось. Покосившиеся фабричные трубы продолжали дымить. По Уитибрук-роуд прогрохотала телега, груженная пустыми бочками. Земля продолжала грохотать. Бет сражалась с порывистым ветром, грозившим сорвать с нее взятую взаймы черную шляпу. Несколько женщин, в основном соседки, плакали, хотя лица мужчин казались высеченными из камня; даже сейчас они предпочитали не выказывать эмоций. Стайка детей наблюдала за нами через низкую стену, как и я когда-то наблюдал за чужими похоронами, гадая, каково стоять перед ямой в земле. Я все еще не знал ответа на этот вопрос.

Рабочие уже расчищали фундамент дома грандмастера Харрата на Улместер-стрит по ту сторону холма, в престижной части города. Каким бы прочным ни был особняк, взрыв газа уничтожил его без надежды на восстановление. Судя по слухам, смерть грандмастера вызвала едва ли большее удивление, чем смерть моей матери, и никто не упоминал о связи между ними. Бытовое газовое освещение было редкостью в домах жителей Брейсбриджа и обычно считалось настолько ненадежным, что, знай об этом грандмастер Харрат, он наверняка отчаялся бы когда-либо убедить местных жителей в преимуществах столь странного и нового явления, как электричество. Он был не из Йоркшира. Он приехал из Лондона, так и не женился, и – хоть я сомневаюсь, что в Брейсбридже многие знали это слово – ему была свойственна некоторая манерность, как въевшийся запах одеколона или аккумуляторной кислоты. На подобном фоне тот факт, что он приглашал мальчиков к себе домой после обеда в полусменник, показался бы тривиальным, знай о нем хоть кто-нибудь. Он умер, вот и все дела. Возможно, в этот самый момент его хоронили в отдаленном склепе какой-нибудь часовни, принадлежащей великой гильдии. Поди знай. Мне было, в общем-то, плевать.

Отец Фрэнсис закончил проповедь, и люди начали расходиться, направляясь в похожий на длинный сарай зал собраний на Гроув-стрит, где их должны были угостить холодными мясными закусками и выпивкой: детям предназначалось имбирное пиво, женщинам – сладкий херес, мужчинам – крепкий коричневый эль. Я остался стоять с последними скорбящими, не желая, чтобы этот момент опустошенности заканчивался. На дальней стороне кладбища высились темные тисы, словно бдительные наблюдатели. Внезапно дерево, на котором задержался мой взгляд, изменилось и… превратилось в маленький силуэт в широкополой шляпе и мешковатом пальто. Гостья приблизилась, пробираясь между памятниками.

– Я чувствовала, что должна прийти, – сказала мистрис Саммертон, – но я знала, особенно после случившегося, что мне не следует никому показываться на глаза.

– Они, наверное, уже забыли, – ответил я. – Или забудут к тому времени, как выпьют пару стаканчиков в зале собраний.

– Тебе не следует быть таким циничным, Роберт.

Мы поглядели, как последние присутствовавшие на похоронах покидают кладбище через церковные ворота. Похоже, никто из них не обратил внимания на мистрис Саммертон и меня. Мне пришло в голову, что сейчас мы оба похожи на тисы. Мы повернули в противоположную сторону, в нижний город, где на главной площади, как и положено в шестисменник, раскинулся рынок. Мы долго молчали и просто бродили между прилавками, среди хлопающих навесов под торопливыми тучами. На мистрис Саммертон было тяжелое пальто и изящные туфли, едва ли прочнее тапочек грандмастера Харрата, но при этом куда менее грязные, чем окружающее нас изобилие башмаков и сабо. Еще на ней были красивые длинные перчатки из телячьей кожи, а очки сверкали в лучах солнца. В такой серый день, при виде старушки в подобном наряде, никто бы не усомнился, что она всего-навсего еще одна гильдейка. Эфир может работать в обе стороны; я это осознал, наблюдая за тем, как мистрис Саммертон нюхает лук-порей и щупает хлеб, проверяя на свежесть. Как и дивоблеск, он может быть ярким или темным. С его помощью можно создавать прекрасные двигатели, передавать сообщения по телеграфу и строить по всей Англии мосты, которые не рухнут. Или же он породит драконью вошь; жгучее, вонючее растение-кукушку… а также ужасного тролля, который поселится в спальне моей матери. Эфир может обернуться чем угодно. Мистрис Саммертон взяла меня за руку и повела мимо ведер с пуговицами из Дадли, гор сахара, привезенных с самих Блаженных островов, и груд пятнистых водяблок из Харманторпа, что неподалеку. Мы полюбовались засушенными ветками ивы и фонарницы в закоулке, где продавец совершил неслыханный поступок – подарил моей спутнице букетик, чтобы она приколола его к лацкану. После всего, что случилось, я с трепетом ловил каждый подобный момент.

Мы подошли к реке, мистрис Саммертон облокотилась на грубые перила моста, давшего название городу, и ветер, задувая со стороны Рейнхарроу и Пеннинских гор, пробуждал гулкое эхо под его арками, покрывал рябью бегущую воду, принося с собой опавшие листья и ветки, запах угля и грязи. Сухие лепестки букетика шевелились и шуршали.

– Хотела бы я подыскать слово получше, – проговорила она, – чем «соболезную».

– Плевать. Это бессмысленно. Все бессмысленно.

– Говори, что хочешь, Роберт, но не навреди самому себе, поверив в это.

Я сглотнул. Глаза слезились от ветра. Затем мистрис Саммертон повернулась и обняла меня. Она показалась большой, когда я зарылся лицом в кожаный запах ее пальто. Я почувствовал тепло и защиту, и на мгновение реальность растаяла. Я парил, исцеленный, в иной Англии, где была полуденная тишь, и чудеса за чудесами, и белые башни… Я отступил, изумленный тем, что по-прежнему здесь, на этом самом мосту, где ветер и река.

– Роберт, если бы мы могли сделать эту землю лучше, чем она есть, – сказала мистрис Саммертон с улыбкой, – по-твоему, за столько веков мы бы этого не сделали?

Старушка достала из кармана глиняную трубку, и я некоторое время наблюдал, как она пытается ее раскурить, повернувшись спиной к ветру, – мне часто доводилось видеть, как мужчины, возвращаясь с фабрик, делали то же самое, тратя спичку за спичкой, пока, наконец, в чаше не вспыхивал огонек. Сам вид того, как мистрис Саммертон силилась справиться с этой задачей, вызвал у меня приступ разочарования. Что же она за существо, если ей не по силам такой пустяк? Неудивительно, что она не сумела спасти мою мать.

Мы перешли мост и двинулись в путь по противоположному берегу реки, вдоль полузатопленного луга. Белые птицы, которых в Брейсбридже называли сушчайками, кружили над бурлящими водами Уити.

– Знаете, – сказал я, – в таких, как вы, я всегда верил. Зато сомневался в существовании Норталлертона. Моя мать действительно была подменышем?

– Мне не нравится это слово, Роберт. В следующий раз ты и меня так назовешь. Или ведьмой, троллем, фейри.

– Но фейри не существуют… а вы здесь.

Она улыбнулась, а затем нахмурилась под сверкающими стеклами очков, и коричневые морщины, проступая из теней, рассекли ее лицо.

– Знаешь, я даже это иной раз подвергаю сомнению. Взгляни, как здания в Брейсбридже поднимаются и опускаются, как преображаются вспаханные поля в ожидании смены времен года – и почувствуй этот пульс! Всю эту страсть, энергию и усердие! Моя жизнь расплывчата, Роберт. Я постоянно ощущаю хрупкость реальности. Она пронизывает мою плоть. В Редхаусе я чувствую себя старой собакой в пустом доме, которая рычит и лает на тени…

– Наверное, это ужасно.

– Быть может, время от времени. Но, поверь мне, несмотря ни на что, этот век лучше многих других с точки зрения того, когда стоило бы жить. Меня не закидали камнями и не сожгли – во всяком случае, пока, – и у меня есть мои маленькие развлечения…

Пока мы шли под колыхающимися деревьями по берегу быстротечной Уити, мистрис Саммертон рассказала мне о своей жизни. Она родилась, насколько могла припомнить, почти сто лет назад, в начале Нынешнего века, хотя точные обстоятельства ей были неведомы. Когда мы остановились рядом со старым деревом, она сняла очки. В сумерках займищ ее глаза казались ярче, чем когда-либо. Мягкие карие радужки пылали, а зрачки были дырами, за которыми простиралась бездонная тьма. Она даже позволила мне прикоснуться к лицу и рукам. На ощупь они были как пергамент или сухая бумага.

– Возможно, теперь, когда я стара, мой облик уже не кажется таким странным. Когда люди меня замечают, они думают, что я просто усохла от прожитых лет. Но в молодости я выглядела почти так же. На самом деле, насколько мне известно, я всегда выглядела именно так. Значит, все случилось до моего рождения или вскоре после него. У Гильдии собирателей есть для моего недуга – как и для любого другого – латинское название, и, похоже, случившаяся со мной перемена наиболее распространена – хоть слово и кажется неуместным – среди снабжающих печи Дадли углежогов из лесов, что лежат в направлении Уэльса. Не правда ли, такое ремесло не кажется связанным с эфиром? Да и с гильдиями тоже? Но факт есть факт, и любое заклинание может обернуться против заклинателя.

– Вы были всего-навсего ребенком.

– Так что, возможно, дело в моей матери. – Она помолчала. – В те дни гильдии платили хорошие деньги за таких, как я, – новых и достаточно молодых, чтобы их можно было обучить и использовать. Я слыхала, что некоторые семьи, оказавшись в отчаянном положении… устраивали несчастные случаи. Но не знаю наверняка. По крайней мере, меня не сожгли в печке и не выкинули в снег. Вероятно, стоит сказать спасибо…

Место семьи и родного очага в воспоминаниях мистрис Саммертон занимал странный дом, в котором она провела детство. По сути, он был тюрьмой, однако редкие прохожие, забредавшие в глушь, где располагалось заведение, вряд ли что-то понимали. Как ей в конце концов предстояло выяснить, дом находился на лесистой окраине великого Оксфорда и был построен в предыдущем веке специально для изучения подменышей. Особняк с решетками на окнах и засовами на дверях, потайными ходами, люками и просверленными в стенах смотровыми отверстиями к моменту прибытия мистрис Саммертон давно пустовал, и ее первыми воспоминаниями были запах сырости и приглушенное бормотание, доносившееся непонятно откуда.

– Не знаю, слышал ли ты такие теории, Роберт. Дескать, маленький подменыш, каким была я, начнет говорить на истинном эфирном языке, если останется в полном одиночестве.

В том доме за ней ухаживали надзирательницы в накрахмаленных платьях, перчатках и даже масках – из опасения, что она причинит им какой-то не поддающийся описанию вред, – но по мере того, как мистрис Саммертон взрослела, случались целые сменницы, на протяжении которых она не видела ни души. Каждое утро на ее столе появлялась еда. Загадочным образом менялось постельное белье. Как ни странно, ей казалось, что именно обычные люди владеют магией.

– Однако я и впрямь была странной и опасной, – продолжила она, – ибо моя малая сила похожа на своеобразное безумие. Меня вечно обдувают ветры невозможного – мысли, идеи, ощущения. Мелочи завораживают до одержимости, а обычные жизненные вопросы часто кажутся туманными, как дым… – Мистрис Саммертон выдержала паузу: вытряхнула пепел из погасшей трубки, погладила пальцами-прутиками испятнанную слоновую кость. Она по-прежнему была без очков, и ее глаза, когда она вновь посмотрела на меня, походили на отблески солнечного света на зимних полях. – Как же мне все это объяснить, чтобы ты понял, Роберт?

Но я понял. Я ощутил. Пока мы шли вдоль Уити, я слышал приглушенные голоса в том оксфордском узилище – они были громче, чем шум реки. По ночам мистрис Саммертон грызла остов кровати, раскачивалась, сидя на корточках, стонала и выла. Она ела пальцами, даже когда ей неоднократно приказывали так не делать, предпочитала все сырое и окровавленное и выучила непристойности, которые надзирательницы бормотали под масками.

Это была странная, невыносимая жизнь. Пока гильдейцы изучали ее через смотровые отверстия, она ощущала их воспоминания и мысли, а также слышала колокольный звон и суету города со шпилями в долине за лесом. Иногда слышала поезда, несущиеся на север, и крики извозчиков, и грохот повозок, хотя почти не понимала, что все это значит – не считая того, что это была реальная жизнь, которой ее по какой-то диковинной причине лишили. Некоторое время, даже после того, как узница научилась говорить, тюремщики хранили молчание в надежде, что она все еще может произнести какое-нибудь новое для них заклинание. Но если мистрис Саммертон озвучивала невысказанные мысли людей, ее избивали. Если она двигала что-то, не прикасаясь, ее пальцы обжигали о стекло лампы. А еще ее постоянно ощупывали и подвергали процедурам. Один мужчина все время мурлыкал что-то себе под нос, когда пускал ей кровь с помощью пиявок. Были и те, которые вручали ей карточки в конвертах, просили прочитать содержимое; привязывали ремнями к стулу перед накрытыми стеклянными колпаками перьями и гирями, веля их двигать, пока сами обсуждали, можно ли усилить дар, лишив ее зрения. Подвергаясь жестокому обращению за аналогичные спонтанные действия, она понятия не имела, чего на самом деле хотят эти люди.

Мистрис Саммертон некоторое время шла молча, как будто на этом ее история закончилась. Затхлое эхо ужасной тюрьмы в Оксфорде затихло. Деревья перестали стучать в зарешеченные окна, и в воздухе снова запахло сажей, грязью, уборными и капустными кочерыжками. В какой-то момент мы повернули обратно вдоль берега. За мостом нас снова ждал Брейсбридж, серый в сгущающихся сумерках.

– Вам удалось сбежать? – спросил я.

Она остановилась, повернулась ко мне и распахнула пальто. Начала расстегивать пуговицы и развязывать веревочки на своем рабочем халате. Это был странный поворот, и я попятился, холодея от страха. Забыл, с кем связался? Сам пошел на темный берег быстрой реки, вслед за существом, которое… Потом я увидел. На бугристой, натянутой коже ее худой груди сияла татуировка. Крест и буква «П» светились в сумерках.

– Никуда я не сбежала, – проговорила она и опять застегнулась. – Англия такая, какая есть, Роберт, и гильдии контролируют меня точно так же, как твоего отца и твою бедняжку мать. Ах, нынче я свободна от ежедневных трудов, на которые потратила, скажем так, целую жизнь. Гильдия собирателей не всех держит в тюрьмах вроде Норталлертона. На самом деле, меня забыли в Редхаусе, и вряд ли какой-нибудь старый дурак вроде Татлоу про него вспомнит.

И все-таки у меня было множество вопросов. Я вообразил, как она сегодня вернется в Редхаус. Даже после всего, что я слышал и видел, место, которое мне привиделось тем унылым зимним днем, было наполнено радостью и солнечным светом. И еще там была Аннализа. Я увидел ее в том же платье, но чище и белее…

– Увы, Роберт, Аннализе пришлось покинуть Редхаус. Она больше не со мной. Она… ну, ей пришлось начать жить своей жизнью. Для нее все не могло так продолжаться, она не должна была скрываться в глуши со старухой вроде меня. Я лишь надеюсь, что обеспечила ей ту жизнь, которую она желала. Конечно, я скучаю по ней, и вы двое явно поладили. Ей пришлось нелегко. Она тебе рассказывала что-нибудь о том, с чего началась ее жизнь? Не произошло ли что-то еще? Что ты узнал?

Внезапно мы остановились. Очки мистрис Саммертон наполнились черными водами реки. Она вытянула шею вперед. Ее тело как будто удлинилось. Оно начало усыхать, меняться, вытягиваться. Я невольно вспомнил, как выглядела смерть грандмастера Харрата, как полыхал и рушился его дом после взрыва.

– Если уж говорить о том, что было…

– Нет, молчи! – Она обрела прежний облик и оттолкнула меня, почти в физическом смысле. – Пришло время забыть и двигаться дальше. Хватит с нас обоих ужасов и разочарований.

Ее угольно-черная рука коснулась моего плеча, и все видения и вопросы как будто улетучились из моей головы. Мистрис Саммертон права. Аннализа покинула Редхаус. Моя мать мертва, и грандмастер Харрат тоже. Я все еще чувствовал, что эти события каким-то образом связаны, но тайны казались не более чем тенями из прошлого, а тогда я еще верил, что будущее существует отдельно от него; будущее можно менять, придавая ему нужные очертания. Мы преодолели остаток пути до Брейсбриджа. Лодочники на пирсах по ту сторону воды ненадолго прекратили сматывать веревки и читать ветровые заклинания, следя за нами; парнишка и миниатюрная элегантная дама в длинном пальто. Я подумал, что они могли принять ее за мою мать.

– Когда-нибудь я расскажу тебе больше, – пообещала она, пока мы поднимались по вымощенным кирпичом ступеням рядом с опустевшим рынком. – Но мне тоже скоро придется покинуть Редхаус и Брейсбридж. И ты должен жить своей собственной жизнью. Если ты так и поступишь, возможно, наши пути пересекутся…

Я наблюдал, как госпожа Саммертон пробирается сквозь рыночный мусор. Она оглянулась у освещенной витрины какой-то лавки и помахала мне на прощание, затем свернула в боковую улочку и превратилась в тень. Когда я повернул обратно к Кони-Маунду, ветер продолжил крепчать, терзая облака. Я замедлил шаг, посмотрел на небо. В кои-то веки даже лик на луне как будто улыбался, однако красная звезда на западе исчезла.

XII

Моя жизнь в последующие дни, сменницы, сезоны и годы оставалась хронически непримечательной. Отец вернулся к работе на Восточном ярусе в «Модингли и Клотсон», а также к пьянству, в то время как Бет удалось выпросить пост младшего преподавателя в школе в Харманторпе, пусть она и провалила экзамены дважды. Кажется, сам я стал чаще ходить в школу и, возможно, меньше драться с одноклассниками, но не припоминаю, чтобы я чему-то научился или с кем-то завел дружбу. Жизнь как будто вошла в привычное русло, однако мой отец – как и семьи, живущие в домах слева и справа от нас по Брикъярд-Роу, – больше никогда не пользовался главной спальней, пусть драконьи вши и исчезли из ее стен. Вместо этого он сидел в своем кресле, на излюбленном месте перед кухонной плитой, ворча на всех и вся, если его мелким капризам не потакали, и по мере того, как его голова седела, поведение становилось все более отвратным. Холодная спальня пустовала, сломанная дверь на проржавевших петлях оставалась приоткрытой, обломки шкафа так и лежали грудой в углу.

Прошло пять лет, и не случилось почти ничего, достойного упоминания, не считая перемен в моем возмужавшем теле, от которых поношенная одежда сделалась мне мала. Рассматривая себя, теребя пушок на животе и подбородке, я иногда слышал в воспоминаниях далекий мелодичный голос Аннализы в саду Редхауса, испытывая изумление и разочарование от утраты, хотя сам не мог понять, чего именно. Но я был непреклонен в своем желании все забыть. В те дни я получал удовольствие от беспечных одиноких прогулок в зарослях папоротника на вершине Рейнхарроу, которые длились до тех пор, пока хватало сил, а еще от колки дров на заднем дворе зимними вечерами. Иногда я размышлял, не отправиться ли по рельсам к полустанку Таттон. Но всегда замедлял шаг, приближаясь к окраинам Брейсбриджа. Мне открывался вид на серые, дымящие фабрики, и все пульсировало в том же ритме, что и кровь, наполнявшая мои жилы. Хватит с меня погубленных надежд – ведь в глубине души я знал, что Редхаус окажется пустым.

Так или иначе, я был физически развитым парнем, полным яростной силы и невысказанных разочарований. С другой стороны, тогда же – по прошествии долгого времени после того, как мне следовало бы сосредоточиться на экзаменах в гильдию, курении напоказ или флирте с девушками, – я частенько ощущал себя рыцарем из Века королей, воображая, как отправляюсь на прекрасном серебристо-белом коне в первозданные края, которым нет конца. Я был одиночкой даже в той немыслимой дали, предпочитая придворным танцам тропинки в густых лесах, скалистых горах. И, прячась в шелесте листвы или лунном сиянии, я мог на краткий миг узреть тот единственный образ, который все еще имел для меня значение. Моя мать – ее присутствие неизменно ослабевало, но так и не исчезло полностью. Как-то раз я поддался прихоти, которая не продлилась бы долго, позволь я себе над нею поразмыслить, и отправился на паровом шарабане во Флинтон. Всю дорогу, мучаясь от тряски, я твердил себе, что это место окажется полной ерундой, дешевкой, всего-навсего соседним городишкой, знаменитым лишь благодаря своему уродству и добыче угля. И все же, покинув шарабан и увидев вертящиеся колеса и кучи шлака, я испытал леденящее душу разочарование. Это был не Айнфель.

Миновали другие лета и зимы. Я услыхал – в юности наши уши ловят каждую подобную байку, – что однажды в семидесятых годах Нынешнего века, случился полусменник, когда произошло немыслимое: эфирные двигатели Брейсбриджа перестали работать. В результате происшествия рухнуло несколько зданий, но их уже давно отстроили заново. Событие уже казалось отчасти мифическим. Не то чтобы меня это волновало. Не то чтобы я хотел узнать подробности. Во всем городке, даже в его слухах и мечтах, было что-то такое, что вызывало у меня омерзение, и, хотя невысказанные слова о том, что я стану слесарем-инструментальщиком, витали в воздухе, отец не спешил снова вести меня в «Модингли и Клотсон». По понятным причинам он разочаровался в ущербных секретах своей малой гильдии. И все же наступил пятисменник, когда от этой миссии уже нельзя было уклониться, хотя мы оба как будто соревновались в медлительности, направляясь к задним воротам Восточного яруса. Было жаркое летнее утро. Еще до того, как завыл гудок и заработали станки, в воздухе витали запахи пыли, пепла и металла. Теперь у меня не было ни малейшего шанса наткнуться на бедного грандмастера Харрата, но вскоре я заскучал рядом с отцом и поймал себя на том, что вглядываюсь в дымные, пронизанные солнечными лучами проходы между станками в поисках мерзкого Стропкока, чтобы возобновить наше знакомство. Но пришел другой старшмастер, толстяк по фамилии Чаддертон, и он вел себя с неубедительной любезностью человека, который хочет понравиться. Вместо кабинета наверху, с латунным кормилом, Чаддертон повел меня в пустую столовую и, грызя ногти, стал просматривать табели учета рабочего времени. Похоже, Стропкок уволился. Ушел не просто с Восточного яруса, а из «Модингли и Клотсон» – и покинул Брейсбридж.

Другие ярусы, этажи и склады мне показал позже парнишка из школы, у которого постоянно текло из носа. Покрасочный цех как будто уменьшился в размере. Девушки выглядели скорее чванливыми и прыщавыми созданиями, с которыми флиртовали мои ровесники, чем принцессами из моих детских фантазий. За пределами покрасочного цеха повсюду царили непостижимая суета и шум. Я ненадолго остался один во дворе, когда моего будущего сослуживца с болтающейся под носом соплей послали за ведром компрессии под всеобщие еле сдерживаемые усмешки. Я размеренно дышал под горячими лучами солнца, изо всех сил стараясь не верить, что это и есть новая жизнь, в которую я как будто неудержимо падаю. Но конкретный двор показался знакомым, и я понял, в чем дело, когда повернулся и увидел в дальнем конце длинную побеленную стену. Кое-что изменилось по сравнению с моим видением. К старым железным воротам аккуратно приварили цепь, дополняющую тяжелый висячий замок. Когда я подошел ближе, от причудливой смеси изумления и опустошенности мой пульс сперва замедлился, потом ускорился. Арку внутри заделали, и кирпичная кладка была грубее и новее окружающей стены; раствор сочился из нее, как прослойка из бисквита. Я просунул руку между прутьями решетки, но не дотянулся – не хватило всего-навсего дюйма. Внезапно ощутив, что за мной наблюдают, обернулся, потирая ободранные костяшки пальцев. Но никого не было – только слепые черные окна, сломанные водостоки, гильдейские граффити, облупившаяся краска. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! Земля содрогалась подо мной. В глубине души я хотел, чтобы что-то произошло, однако испытал облегчение, когда сопливый парень вернулся из инструментальной кладовой с красной физиономией и пустыми руками.

В последовавшие сменницы я зачастил на чугунный мост на повороте Уитибрук-роуд, под которым главная железнодорожная ветка шла из Брейсбриджа на юг; карабкался по дрожащим вантам и опорам, пока подо мной не оставалось ничего, кроме ревущего от предвкушения воздуха, и ждал, ждал… Балансируя над проносящимися поездами, я уже чувствовал, как каждый грохочущий вагон тянет меня прочь. Я знал, что рано или поздно прыгну, и с любопытством стороннего наблюдателя день за днем следил, как протекает моя жизнь, задаваясь вопросом, когда же настанет момент долгожданного прыжка – и куда этот прыжок меня приведет.

Все наконец-то случилось весенней ночью во второсменник, в конце марта девяностого года, когда рельсы под льющимся с безлунного неба звездным светом сияли и сверкали, сливаясь в реку. Я сидел, свесив ноги с парапета, одетый в свои обычные поношенные и рваные тряпки, уже не мальчик и даже не паренек, а почти мужчина – что бы это ни значило. Я ничего с собой не взял, и теперь мне казалось, что я всегда знал: именно так все и произойдет. Воздух был теплым, город позади меня сиял ровным, многозначительным светом, и где-то над взгромоздившимися друг на друга крышами Кони-Маунда маячила во мраке смутная вершина Рейнхарроу. Положив руку на смазанную маслом опору, где под слоем грязи скрывались гильдейские скрижали, я ощутил слабую дрожь, которая неизменно пронизывала эту хлипкую конструкцию в моменты затишья между поездами.

Я оглянулся на Брейсбридж, и он показался мне красивее, чем когда-либо за все минувшие годы. Огни, туман, дымоходы; все внезапно переплелось и превратилось в нечто иное, нечто большее, в призрачное видение, затерянное и сверкающее в свете звезд. Возможно, именно это в конце концов вынудило меня действовать, когда я услышал грохот приближающегося поезда; ощущение, что я могу остаться навсегда здесь, в этом лимбе ожидания, мечтая о далеких краях, прикасаясь к давно знакомым камням, посещая давно знакомые места. Вскоре все вокруг затопил рев локомотива, а ожидающие рельсы знай себе сияли. Поезд выскочил из-под моста: за горячим сиянием топки и расплывчатым, жарким облаком дыма последовал первый из множества вагонов-платформ для перевозки эфира. Солома, наваленная вокруг ящиков, казалась мягкой, словно руно, и я прикинул момент прыжка, опираясь не на время, а на размеренный стук колес, чередование собственных вдохов и выдохов, а еще – в последний раз, прежде чем разжать хватку и отдаться на милость воздуха, – ритм, который пронизывал в Брейсбридже всех и вся.

ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ!

И я полетел.