Текст книги "Норне-Гест"

ПУТЕШЕСТВЕННИКИ

Но он уже не мог жить без моря. Путешествие вокруг Зеландии сроднило его душу с облаками, которые плыли над ним по небу, словно огромные, крылатые духи воздуха. Куда неслись они? Ясно было, что их несет ветер, потому что облака плыли всегда по ветру. Откуда же сам ветер и куда он несется?

И если ветер может гнать облака, то ему ничего не стоит гнать перед собой судно, отдавшееся на его волю. Гест пытался плавать на своем дубовом челне под парусом из циновки, прикрепленной к палке; это было мало похоже на легкие облака, но все же он плыл по одному направлению с облаками, и довольно быстро; видно было, что он на верном пути!

Старики качали головами, глядя на затеи Геста; они слыхали не раз о подобных затеях, но не хотели понапрасну тратить на них свои силы; он же увлек за собой других молодых людей Становища, и они все принялись проделывать опыты с парусами на своих челнах, плавая сначала внутри бухты, а потом, набравшись храбрости, уплывали все дальше и дальше в открытое море. Скоро они дошли до предела парусности своих узких дубовых челнов; при более тяжелом парусе челны легко опрокидывались. Нельзя было делать их шире, чем самые толстые стволы в лесу; поэтому стали связывать их попарно, соединять поперечными бревнами или же привязывать по бревну с каждой стороны челна; бревна плыли с ним рядом и позволяли ставить такое количество парусов, как если бы челн был втрое или вчетверо шире; сам ход челна нисколько от этого не страдал.

Убедившись в том, что такие новые составные суда хорошо держатся на воде под парусами, молодежь пускалась на них во все более дальние плавания. Старики же не желали плавать на таких крылатых челнах; их правилом всегда было: не удаляться от берега дальше, чем на глубину собственного тела, чтобы всегда можно было достать ногами дно, и притом охотнее отталкивались шестом, чем гребли. Челны с парусами казались им недостойной и вызывающей выдумкой; слишком они были заметны; да и для мужчины считалось более достоверным грести самому, чем заставлять ветер везти себя. Кроме того, самая безопасность новых судов, которым бревна сбоку мешали опрокинуться, самая эта безопасность как бы бросала вызов духам воздуха и воды и могла навлечь на людей гибель.

Здесь, как и всюду, обнаружилась рознь между несдержанной, порывистой молодежью и рассудительной старостью. В один прекрасный день молодежь пустилась в дальний путь; они сговорились доплыть до противоположного берега, да так и не вернулись обратно. Старики оказались правы, оставшись сидеть на старом месте, там, где сидели, – молодежь, видно, погибла. Во всяком случае, отважных мореплавателей так и не видали больше в Зеландии; пока живы были те, кто еще помнил их; стало быть, они умерли или чужой мир поглотил их.

На самом деле, они благополучно переправились на тот берег. Гест с товарищами открыли остров Фюн и нашли там почти такие же становища, как у себя на родине, и подобное же, питающееся ракушками и слизнями население, скорее приветливое, чем свирепое; попадались среди них людоеды, но нигде не было тех сверхъестественных существ, которых они ожидали встретить. Мореплаватели весело провели там время, но жажда необычайных встреч и приключений скоро снова увлекла их в море. Почти с таким же успехом открыли они и посетили остальные датские острова.

Затем они кружили по водам Балтийского моря до тех пор, пока случайно не нашли устья больших материковых рек, по которым они мало-помалу проникли в глубь Центральной Европы. Плывя по рекам, они рыбачили, а когда плыть дальше было нельзя, высаживались на берег и кормились охотой. Они пробирались по диким степям и дремучим лесам, переваливали через высокие и дикие хребты, снова выходили к рекам и снова становились рыбаками, плыли тысячи миль в глубь Азии, блуждали по безграничным степям и охотились за оленями. Они забирались на север и по чахлым лесам, мерзлым болотам выходили к Ледовитому океану, где почти не бывало солнца; там они били тюленей, делали себе челны из шкур за неимением леса, пробирались вдоль холодных берегов к устьям других рек, которые снова уносили рыбаков в глубь Азии, где они вновь превращались в охотников, опять бродили по диким лесам, переваливали через высоченные горные хребты, упиравшиеся снежными вершинами прямо в небо; но где могла пройти горная серна, там и они находили дорогу и пищу, охотясь за сернами; с этих гор они спустились в теплые долины, где реки манили их все дальше и дальше к югу; широкий Тигр извивался между тростниками, они сидели в челнах голые, солнце распахивало огненные ворота над их головами.

Так достигли они жарких стран, прошли сквозь тропические леса и обогнули Азию с юга и востока, проплыли вдоль всех ее берегов к северным островам и скованным льдами морям, где снова занялись охотой на тюленей. Отсюда они перешли на американский материк, нашли там лося, селились в лесах и горах, строили себе челны из коры, на которых проникали в глубь страны, где открыли необозримые степи и стали охотниками на бизонов; американские тропики кое-кого из них поглотили, а кое-кого задержали, как задерживались многие в тех местах, где они проходили. Но некоторые опять вынырнули и пошли дальше, на юг, в обширные степи Южной Америки, причем никак не могли понять, почему это теперь становилось все холоднее по мере того, как они пробирались южнее? Тут они охотились на верблюдоподобных животных, которых ловили арканом; и кончились их странствия не раньше, чем они достигли крайнего мыса Южной Америки и холодных туманных островов, похожих на те, откуда они приехали. Здесь некоторые из странников осели, как бы сознав, что дошли до конца мира и все-таки как будто вернулись на старое место, попались в ловушку и застряли – ни назад, ни вперед; неудовлетворенность в душе вместо жажды приключений. Там они живут и поныне!

А другие перебрались с азиатского материка на большие острова в океане, к югу от материка, питались червями, саранчой и разными грызунами; и их душевный мир замкнулся, они попали в тупик бытия и забыли свое происхождение. Третьи пустились наудачу в Южный океан, отдаваясь во власть огромных волн на своих жалких челноках, наполовину погружаясь в воду на радость акулам, хватавших их за голые ноги; они в свою очередь охотились на акул и питались ими, пока не доплыли до островков, увенчанных пальмами и курящимися вулканами; на этих затерянных среди океана островках они сами потеряли счет времени, как летучие семена, которые уносит ветер и судьба которых остается никому не известной.

Гест с товарищами положили начало великому переселению народов Каменного века, передали свои стремления и желания в наследство новым поколениям охотников и рыбаков, размножившимся и расселившимся по всей поверхности земли вплоть до самых отдаленных ее уголков.

Но переселенцы Каменного века не были первыми. Им предшествовали другие переселенческие волны – лесных людей, которые бежали от Ледника на юг и потомки которых осели теперь в сердце Азии и Африки, в жарких тропических лесах, и волны всех тех народов, которые напирали и оттесняли друг друга на край света, сталкиваясь в своих странствиях, – когда мирно, когда враждебно, переселенческие волны катились, время шло.

Но настало время, когда Гест одумался, вспомнил весь пройденный долгий путь и затосковал по месту, откуда начал свои странствия. За многими поколениями следовал он, и все они умерли, а он не мог последовать их примеру, потому что смерть не брала его; он был самим странствующим духом. Он даже не успел состариться во время своих странствий. Но наконец Гест стосковался по оседлому существованию.

Это настроение застигло его среди океана на острове, самом уединенном из всех, за сотни миль от других островов. Со всех сторон остров был окружен глубоким океаном, медленно катившим свои волны; над головой Геста склонялась пальма с верхушкой, отягощенной плодами, словно грудь с многими сосками, но он вдруг почувствовал, что не может оставаться здесь дольше: он ощутил в душе старую, острую тревогу, всегда заставлявшую его сниматься с места и отправляться в странствия, но на этот раз он никуда не поехал. Его охватила тоска по старому, мощному дереву у родника в Зеландии, по северным звездам; и тоска эта была так сильна и нетерпелива, что он не мог и подумать проделать обратно весь тот долгий путь, что привел его сюда. Тогда он решил умереть, достал свою свечу, которую хранил все время, и зажег ее.

Это была странная свеча: она горела быстро, но в пламени ее сливались мгновение и вечность. Время не двигалось, времени не было; Гест сразу охватил мыслью всю свою жизнь; все далекое стало вновь близким; он увидал матушку Гро, лепившую своими руками свечу; увидал свою подругу Пиль; да неужели же он был когда-нибудь в разлуке с ними? Нет, он только отвернулся на минуту, а теперь снова был около них. И он так обрадовался, что совсем расхотел умирать и поскорее задул свечу.

После ослепительного света настал полный мрак. Но, еще сидя во мраке, он почувствовал, что его окружает совсем другой воздух; он не слышал больше рева волн, все было тихо кругом, и только где-то неподалеку журчала вода.

Понемногу мрак вокруг него рассеялся, и он увидал себя под прохладной сенью лиственных деревьев. Со всех сторон как будто неслись тихие звуки музыки и ночные заклинания лягушек; ночь была светлая, а над его головой сквозь туман мерцали звезды – старая знакомая картина. Он снова был в родной Зеландии – словно и не расставался с нею!..

Он сидел на прохладной траве, наслаждаясь ночной свежестью, и, собрав все свои тяжелые вздохи в один глубокий-глубокий вздох облегчения, смежил веки и уснул на груди Зеландии.

БОГАТАЯ ДОЛИНА

Он проснулся, услыхав, что его назвали по имени, чей-то смеющийся голос спросил: „Это еще что за гость?.."

Открыв глаза, он был ослеплен солнцем, но все же разглядел около себя в зеленом лесу женщину. Он долго-долго смотрел на нее. Да, что он за гость, где он и кто он?

Гест продолжал смотреть на странную женщину, стоя в траве на коленях. Не дух ли это, не лесной ли дух? Она так странно одета – в темно-коричневую затейливо вытканную юбку и кофту не из меха и не из лыка, сшитую в обтяжку, плотно охватывавшую стан и руки. В руке у нее была длинная палка, кривая и косая, – женщины ведь неразборчивы насчет формы. И тут же Гест открыл еще одно чудо: позади нее в лесу паслись коровы какой-то особой породы, которой он не знал; это не были ни самки зубра, ни оленя; по-видимому, они не были дикими, так как спокойно паслись между деревьями поблизости; одна из них все время позванивала какой-то висевшей у нее на шее погремушкой; что это за коровы, ей, что ли, принадлежат? Может быть, и они не простые животные, почему они так мирно гуляют? Она, верно, искусная колдунья, раз умеет привораживать животных, но с виду она ничуть не похожа на норну – совсем не старая и не страшная, а наоборот.

Девушка даже застыдилась, что он ее так разглядывает, засмеялась и хотела уйти, но он быстро ухватил ее за юбку – настоящую юбку из толстой мягкой материи. Девушка остановилась, молча улыбаясь знакомой ему улыбкой, – да это Пиль! Ведь правда, Пиль?

Она покачала головой в ответ на его вопрос, поняла его язык, и он понял ее, когда она заговорила, хотя оба они говорили совсем по-разному. Как ее зовут, и кто она такая?

Зовут ее Скур[5]Note5
  Skur – сарай, навес, сторожка (дат.).


[Закрыть]; она пастушка и батрачит в лесной усадьбе – она кивнула головой по направлению к лесу.

Батрачит?.. Усадьба?.. Пастушка?..

Гест не стал больше расспрашивать, чем больше он узнавал, тем больше терялся в догадках. Лучше внимательно присмотреться ко всему, чтобы вопросами не выдать своего невежества.

Беседа прекратилась, но они продолжали разглядывать друг друга и, сами того не сознавая, полюбились друг другу; она казалась ему жительницей нездешнего мира, чудом во плоти, с кроткой улыбкой Пиль, но все же не Пиль. А Скур, в свою очередь, едва могла устоять перед его откровенным восхищением. Они медленно пошли рядом; она, опустив голову, словно обдаваемая теплыми волнами, а он счастливый и обуреваемый страхом потерять ее.

Да, это случилось с ними сразу. Они произвели огромное впечатление друг на друга; он на нее – как чужой, она на него – как загадочное существо; но, даже узнав друг друга ближе, они не разочаровались – он тем, что она обыкновенная смертная, она тем, что чужак такой же парень, как и все прочие.

Они и провели весь этот дивно-прекрасный весенний день вместе в лесу, и Скур научила своего друга пасти коров; он помогал ей, хотя как охотник долго не мог свыкнуться с такой ручной дичью.

Она спокойно командовала своим стадом, собирала его окриками и заставляла идти куда надо, направляя лишь одну корову с колокольчиком – за которой шли и все остальные.

Гест исследовал колоколец и увидел, что он искусно вырезан из дерева и снабжен язычком затейливой работы.

Вечером Скур загнала свое стадо в хлев в лесу – довольно просторное строение из гладко обтесанных бревен, с перегородками из хвороста и с соломенной крышей; очень красивое, просторное и удобное жилье, хотя бы и для людей, – казалось Гесту. А Скур доила здесь коров.

Молча смотрел Гест на ее работу, не выражая удивления, а только внимательно подмечая все, готовый учиться всему. Стало быть, она руками выдавливает молоко из коровьего вымени – почему бы и нет? – ловко направляет струйки в подойник. Гест с жадным любопытством осмотрел подойник: он не из цельного куска дерева, а из нескольких дощечек, обтянутых вокруг ивовым прутом, – необычайно красивая и чистая работа. Коровы охотно дают себя доить, стоят и жуют жвачку, пыхтя и отдуваясь, теплые и пахучие; все помещение погружено в сумрак, напоено запахом молока. Надоив полный подойник, Скур, сидевшая на трехногой скамейке, упершись лбом в брюхо коровы, встала и поднесла подойник к губам Геста, и он стал глотать пенистое живительное питье, смущенный и глубоко тронутый.

Когда все коровы были подоены, Скур слила молоко из всех подойников в неглубокие круглые чашки, которые расставила на полках в хлеву; справив эту работу, она вышла за дверь наружу, где было еще светло, и принялась резать каравай хлеба.

Гест попробовал и стал есть, совсем уже перестав понимать что-либо. Он, впрочем, соображает, что это кушанье из зерен, слепленных вместе, испеченных и сладких. Не успел он еще покончить с этим вкусным угощеньем, как Скур сунула ему в руку новую незнакомую еду. Сыр?.. Гест разглядывал его, нюхал, отведал и одобрительно закивал головой. Но особенно заинтересовал его нож, который резал так тонко своим узким лезвием! Нож был сделан из бронзы. Гест вздохнул – слишком много загадок сразу. Погодите, дайте присмотреться, дайте сообразить. Нужен острый мужской ум, чтобы сразу постигнуть так много разнообразных вещей.

Прошло немало времени, прежде чем Гест вполне освоился с порядком вещей. Он вернулся в свою родную долину, но все там изменилось. Видно, он долго отсутствовал, лет с тысячу, если не больше; он уехал в древний Каменный век, а вернулся в середине Бронзового века. Все те, с кем он странствовал, остались на прежней ступени развития; они двигались, вместо того чтобы развиваться; те, которые остались на месте, успели сделаться совсем другими людьми. Гест долго силился понять, в чем состояла эта перемена, да так и не додумался.

Это был тот же народ, что и прежде; только новое поколение, не помнившее ничего о своем прошлом – общем с Гестом; они сильно прибавились в числе; долина была сплошь заселена, начиная от берега фьорда и вверх по реке. Гест не мог ни с кем сойтись ближе, чем со Скур, которую встретил здесь первую.

Среди прочих новостей, Гест обнаружил еще и то, что Скур была несвободна, то есть принадлежала владельцу одной из усадеб в долине, который мог послать ее на любую работу и вообще вполне распоряжался ее судьбой. Во времена Геста все люди были равны; теперь же они делились на две части – на господ и рабов, и Скур принадлежала к последним.

Она жила одна в лесу, где Гест встретился с нею, пасла коров и все лето готовила сыр из молока; она спала в хлеву вместе со скотиной, и больше от нее никто ничего не требовал. Ее оставляли в покое, потому что пастушки должны жить в одиночестве, как и хранительницы огня; им не поручали больше ничего; хозяева усадьбы, где Скур батрачила, были люди толковые. За дверями у нее стояла дубинка на случай, если бы ночью забрел к ней какой-нибудь охотник или молодой парень. Но она не была мужененавистницей и без особых колебаний отдалась этому пришельцу Гесту, которому так этого хотелось и который так вовремя ей подвернулся. Они коротали вместе белые ночи, и Скур переживала свою весну.

Эта была Пиль и все же не Пиль. Такой же нежный рот, как у Пиль, но сама она далеко не такая стройная, как Пиль, и не белокурая; не были ее волосы и черными, да нельзя было назвать их и рыжими; скорее всего они напоминали цветом торф; впрочем, и было-то их немного – ветром сдуло, по ее словам. Но волосы короткие, а верность и преданность бесконечные; молчаливая и горячая душа раз и навсегда переполнилась благодарностью за то, что ее полюбили. Она была такая рослая и крепкая, такая здоровенная, что почти внушала страх своей наружностью, но сердцем незлобивая, бесконечно щедрая и веселая; она вся сияла сдержанной нежностью и счастьем – лишь бы солнце на нее светило.

Гест видел потом более красивых и нежных женщин; дочери свободных жителей долины – бондов – были ослепительно хороши: высокие, светлые, смелые дочери вольных хлебопашцев с волной густых волос, сбегающих на спину; они были увешаны драгоценностями, на руках и на шее блестели кованые бронзовые, а иногда и золотые браслеты и ожерелья, а на стройной талии, как раз посредине, сверкало бронзовое солнце – отличие отнюдь не слишком великое для столь прекрасного девичьего стана. Одевались они в дорогие полушерстяные ткани, щеголяли в тяжелых широких юбках, на которые уходила масса пряжи, – словом, носили на себе целое состояние; без сомнения, ноша весьма обременительная летом, но так уж было принято; зато под этим тяжелым платьем у них не было ничего. По новому обычаю, юбка не стягивалась, как прежде, поясом на талии, что вполне естественно, когда кусок ткани обернут вокруг стана, но подвязывалась верхним концом высоко на груди, так что образовывала целую корзину сладок, в которой девушки гордо носили свои пышные груди, стыдливо закрытые, но явно выступавшие под обтяжным шерстяным корсажем. Таков был обычай в долине, и все ему следовали. Роскошные свои волосы девушки если не носили их распущенными по спине, то убирали под небольшие сетки, и волосы, просвечивая золотым сиянием сквозь петли сетки, оттягивали своей тяжестью затылок назад.

Незабываемое зрелище представляли юные дочери вольных хлебопашцев, когда их катали из одной лесной усадьбы в другую в парадных повозках с бронзовыми украшениями, запряженных храпящими мохнатыми лошадками. Дочерей вывозили статные, опоясанные мечами отцы, а впереди и сзади повозок скакали на конях молодые копьеносцы.

Но Гест оставался верным простенькой батрачке, которую он при первом свидании принял за сверхъестественное существо и которая затем самым человеческим образом осчастливила его сердце.

За то время, что Гест провел в странствиях, перемена произошла не только с его народом; кроме жизни, нравов и обычаев народных, сильно изменилась и самая страна.

Первым делом Гест разыскал родник в долине, где он жил вместе с Пиль. Родник еще не иссяк, но оскудел водою – глубокая скважина, откуда он бил, заросла и покрылась дерном; исчезло то водное зеркало, в котором Гест с Пиль когда-то любовались своим изображением и отражением окружающей природы. Теперь родник струйками вытекал из чащи сорных трав, и, стекая с холма, они соединялись в узенький ручеек. Сама река, в которую он впадал, стала в этом месте похожа на ручей.

Большая, глубокая, полноводная река обмелела и сузилась, заросла тиною и водорослями; луга были осушены и расчищены людьми, а со стороны долин к ним примыкали возделанные пашни – бывшие лесные полянки, тоже расчищенные и вспаханные. Здесь повсюду волновалась зеленая рожь, как прежде, на памяти Геста, разные полевые травы; теперь здесь давали расти только одному сорту травы, которую сеяли ради ее зерна. А посреди зеленых пашен стояли усадьбы.

Лес сохранился и был похож на прежний – там, где не был вырублен, – густой и непроходимый, с тою же дичью, лишь более осторожной и малочисленной, в чем Гесту пришлось убедиться.

Одни зубры исчезли из леса; частица их крови передалась домашним быкам, очень похожим на них, но гораздо меньших размеров. Олени и дикие свиньи уцелели. Впрочем, в усадьбах теперь держали домашних свиней, как и лошадей, овец и других животных, которые прежде и не водились в стране. Переселение животных осталось темным пятном в истории. С исчезновением зубров в лесах стало тише; в долины не доносился больше их рев, приветствующий восходящее солнце. Но воспоминание о нем сохранилось в звуках бронзовых рогов, которые время от времени трубили в долине, возвещая или большие жертвоприношения, или войну – кровавые стычки между бондами, которые никак не могли ужиться в мире между собою.

Народ стал беспощаднее, чем в былые времена, когда дело обыкновенно ограничивалось крикливыми угрозами да похвальбами, обходилось без кровопролития; теперь люди, поссорившись, молча били друг друга тут же, на месте, своими длинными ножами; по-видимому, ни у кого больше не сжималось сердце, как бывало прежде, при одной мысли ударить кого-нибудь ножом. И когда рога трубили в долинах, в их звуках слышалась жажда крови. В воздухе словно вновь оживали отзвуки былых боев между строптивыми зубрами в дни весенней случки. Самым изгибом своим боевой рог напоминал рога зубра, в которые трубили прежде, чем додумались выделывать их подобие из металла. Но это было так давно, что даже население самой долины ничего об этом не помнило, – вот сколько времени Гест отсутствовал.

Но если рев зубров-самцов оживал в звуках рогов, которыми владельцы земли – бонды – вызывали друг друга на бой из-за владения тем или иным земельным участком, то самки зубров возрождались в домашних коровах, которые стадами паслись в лесах, разделяя свое мирное житие со смирными людьми, у которых не было собственности и которые были приставлены пасти скотину и копаться в земле. Если спросить батраков, откуда они взялись, они бы ответили, что они так и родились батраками. Но где же они родились? Верно, в той же торфяной яме или в свином закутке, где жили. Впрочем, они никогда не выражали никакого недовольства. Так теперь сложилась жизнь в долине.

Там было очень людно и беспокойно – и для взора, и для слуха; неустанное движение происходило по обеим дорогам, проложенным каждая по свою сторону долины, от моря в глубь суши. Не проходило и дня, чтобы на дороге не встретился какой-нибудь скачущий во всю прыть верхом или в повозке человек; но это уже не был, как в прежние времена, человек, которого встречные знали бы в лицо или по поведению которого могли бы сразу догадаться, куда и зачем он торопится; теперь всюду мелькали совсем чужие лица, по которым ни о чем нельзя было догадаться, и дела у них бывали самого разнообразного характера; жизнь стала сложной, и ее трудно было понять сразу.

Кроме людей, скачущих по дорогам, часто можно было встретить в поле батрака-пахаря или пастуха; дикие животные, конечно, разбежались из долины, зато появились домашние.

В долине все время стоял гул от человеческих разговоров, собачьего лая, лошадиного ржания, людских возгласов, визга немазаных колес, петушиных криков. Эти заморские птицы то и дело топорщили перья, надували зобы и что-то бормотали грубым голосом; домашние гуси вытягивали шеи вслед прохожим, собираясь их ущипнуть; бедные птицы зажирели в неволе и стали ходить по земле, вместо того чтобы летать по поднебесью. Из дворов и женских светлиц кралась кошка, тоже заморский уроженец, и с ухватками тигра пробиралась по росистой траве, поблескивая своими змеиными глазками и охотясь за невинными туземными полевыми мышами. Движение и шум никогда не затихали в прежде столь мирной долине, а если и затихали, то стрекотали крыльями игрушечные ветряные мельницы, прикрепленные ребятишками к изгородям. Да, жизнь била ключом в долине.

Гест охотнее всего проводил время в лесу. В глубине долины, в окрестностях родника, лес был почти не тронут, но все же стал совсем другим; даже самые старые деревья были уже не те, которые знавал Гест. Высокий древний ясень у родника исчез; на его месте выросла целая рощица молодых ясеней – быть может, побегов от корней большого дерева, на котором Гест с Пиль когда-то свили себе гнездо. От их землянки не осталось и следа; столетний дерн покрывал то место. Лес шелестел, но по-иному, не так, как в былое время.

А Становище у бухты фьорда? Там уже с давних пор никто не жил и не оставалось никаких следов человеческих жилищ; только длинное, низкое возвышение на берегу, поросшее дикими растениями, указывало место бывшего поселения. Рыбаки жили здесь и теперь, но они ютились на самом берегу, вели совсем иную жизнь, и у них не сохранилось никаких преданий о том, что в глубине фьорда было когда-то Становище. Они строили лодки и ловили рыбу в проливе.

В одной из гаваней фьорда, возле зарождающегося поселения стояли такие большие парусные ладьи, что прежние дубовые челноки казались рядом с ними малыми детками. Да, вот это были ладьи! Гест долго оглядывал их со всех сторон издали, пока наконец не собрался с духом подойти поближе, – сразу ему оказалось не под силу освоиться с таким чудом.

Ладьи ходили отсюда в заморские земли и возвращались обратно! Некоторые были так велики, что подымали от дюжины до двух десятков людей, не считая груза! Они обогащали душу великими, чарующими представлениями о далеких землях, откуда они приходили, о совсем иных краях, нежели те, по которым блуждал Гест, о тех таинственных землях, откуда в долину текли богатства, металлы, скот, откуда пришло умение возделывать землю. Гест тихо ходил вокруг ладей, не говоря ни слова, боясь сознаться даже себе самому в том, что жизнь обманула его, даром что он изъездил чуть ли не весь свет!

Он, мореплаватель и исследователь чужих краев, вернулся на родину и должен вновь начать свои исследования здесь – вот как обогнало его время! И получит ли он свою долю в этом совершенно новом мире, возникшем на старом месте?

Долина и все условия жизни дают ему немой ответ по мере того, как он вникает во все отношения и начинает понимать их. Усадьбы закрыты для него. Зеленые пашни раскинулись открыто, но дворы огорожены; бонды владеют землей, закрепленной за их родом, а окрестный лес составляет общую собственность нескольких соседних родов, гранича с владениями чужих родов, обитающих в долинах по ту сторону леса. Весь остров густо населен по берегам и по долинам. Лишь в середине его раскинулся на несколько миль в окружности необитаемый лес, у которого сходились границы различных владений. Но со всех сторон возникали притязания и на него, и потому боевые рога так часто трубили, а длинные мечи так слабо держались в ножнах. Безродному Гесту нечего было и думать о том, чтобы получить здесь землю.

Вольные хлебопашцы сидят по своим дворам, в домах-крепостях, срубленных из толстых бревен; кроме жилого дома, на том же участке расположены разные хозяйственные постройки, а сам участок обнесен крепкой изгородью; в гости к ним пожаловать можно, они все вооружены и никого не боятся; но как пройти мимо большого, лохматого, беснующегося на цепи пса, сторожащего калитку, – это уж дело бедного странника. Сами хозяева усадьбы радушно встречают странника, особенно если он умеет рассказывать или обладает даром скальда; его щедро угощают и дают ночлег на чердаке или в хлеву, смотря по его внешности; но само собою разумеется, что на другой день странник должен уйти.

Гест, со своей стороны, скоро понял, где его место. Никто не знал, кто он и откуда пришел, никто не спрашивал его об этом, и сам он не заговаривал. Но зато все знали, что он близок с пастушкой Скур. Никто не пеняет ему за это, но все же на него смотрят как будто свысока. Независимо от того, что он пришелец, он таким образом сам невольно определил свое место в обществе; и сразу же совершил проступок: нанес ущерб девушке – что хотя и незаметно пока, но, вероятно, скоро обнаружится – и, стало быть, причинил убыток ее хозяину.

Люди не ошиблись. В середине лета Скур стала заметно уставать, бегая за коровами. Тем временем и Гест окончательно понял свое положение и то, что здесь ему оставаться незачем. Из чувства любопытства его сначала охотно принимали в усадьбах – он ведь замечательно играл на арфе. Взрослые дочки бондов с волнением слушали его песни о неведомых им краях, но их расширенные глаза смотрели мимо него; они видели картины, воспетые им, но его самого не видели. А стоило им заметить его, глаза их холодели, нос вздергивался кверху, словно от запаха хлева.

Гест не завидовал жившим в усадьбах. Они жили в богатстве, которому не радовались от жадности, заставлявшей их желать большего. Им было уже мало одного хлеба; они плакали без закуски; прошли и забыты были те времена, когда люди могли жить по лесам в одиночку; даже батраки-рабы уверяли, что голодны, если в руках у них не было лепешки, хотя бы год был сверхурочным на желуди и орехи!

Гест легко мог бы заработать себе пропитание, если бы ему дали местечко для жилья. Он готов был рыбачить, но надо было отдавать часть улова в уплату владельцу берега, а это было ему не по душе. В глубине фьорда, где приставали ладьи, собрался кой-какой пришлый люд, не имевший земли и добывавший себе пропитание тем или иным путем. Здесь жил кузнец, ковавший бронзу и, между прочим, изготовлявший всякое оружие и металлические украшения. Последив за его работой, Гест перенял его уменье и готов был приняться за то же ремесло, но охота его быстро прошла, как только он изготовил самому себе хороший топор и нож, – работать на других, хотя бы и за плату, казалось ему унизительным. Видно было, что при всяких обстоятельствах он останется в зависимости от других.

Поэтому он довершил свое преступление, сбежав вместе со Скур в лес. Теперь он снова стал беглецом, как в былые времена, и свободным, как птица.

Оно, впрочем, было не так легко на этот раз. Гест мог, конечно, прожить в лесу охотой, но трудно было бы долго скрываться там, даже в самых отдаленных и глухих частях острова. Везде проходили свинопасы со своими стадами и рыскали другие охотники. Осесть в лесу прочно, обзавестись жильем, стало быть, нечего и думать, а без жилья можно прожить летом, но не зимой.