Текст книги "Долгая дорога к миру"

В сентябре 1967 года меня на месяц направили на погранзаставу в Кантару на Суэцком канале. У меня было назначенное время, когда я должен был выходить на связь, даже если это было в самый разгар бомбежки, а бомбили там практически постоянно – то мы, то они. Но на волоске от смерти я оказался не во время сеанса связи, а во время перерыва. Я сидел у своей машины и только собирался поесть, как началась бомбежка. Я спустился в укрытие, а когда вернулся, то увидел, нечто такое, что даже представить трудно: снаряд даже не уничтожил мой паек – он разорвал его на две части.

Было не страшно. Скорее, удивительно. Служба в армии вообще доказала, на что я способен. Если бы мне до того сказали, что я две недели смогу пробыть один в пустыне, смогу смотреть на обгоревшие трупы и продолжать идти дальше, смогу не мыться месяц, воевать, я бы не поверил. Но, как выяснилось, все это возможно. Я убедился, что человек действительно не знает границ своих возможностей и не представляет, на что он способен при определенных обстоятельствах, как в хорошем, так и в плохом смысле.

Я отдавал армии всего себя. В 1968 году стал отличником боевой службы, получил звание старшего сержанта, командовал 60 солдатами. К концу службы я был связистом при Генштабе ЦАХАЛа, видел всех прославленных генералов, но категорически не видел своего будущего в военной карьере, несмотря на такие мысли и успехи по службе. Я даже от офицерских курсов отказался. В 1969 году я демобилизовался – повзрослевшим, уверенным в себе человеком. Я точно знал, что буду делать дальше: через неделю после демобилизации я женился, через две – стал экономическим обозревателем газеты «Давар», а через месяц начал учиться в Тель-Авивском университете на факультетах политологии и литературы. Выбор специальностей казался мне совершенно естественным, хотя с моими оценками я спокойно мог поступить на медицинский или на юридический факультеты, но это меня до такой степени не интересовало, что вопрос о престижности даже не возникал. Быть одновременно семьянином, студентом и журналистом было очень непросто. И тогда я понял, что и армия, и война все еще были частью юношества, что до 1969 года ответственность за меня все-таки несли другие: дома – родители, в школе – педагоги, на радио и в юношеских изданиях – редактора, в армии – командиры. И вдруг вся ответственность за дом, работу, учебу, будущее легла на меня. Это и было настоящее взросление. С литературой в университете проблем не было, да и быть не могло, но с политологией, которая включала в себя изучение статистики, например, у меня – гуманитария возникли проблемы. На первом курсе я даже получал плохие отметки, чего со мной отродясь не бывало. В газету я пошел работать потому, что хотел быть журналистом. Вот и согласился на любое место, хотя функции экономического обозревателя подходили мне меньше всего остального. Я помню пресс-конференцию легендарного главы Банка Израиля Давида Горовица, на которой он сказал, что надо заниматься оздоровлением народного хозяйства как с помощью монетарных, так и с помощью фискальных средств. Из его выступления я понял все… кроме слов «монетарные и фискальные». Счастье, что отец работал в банке, но несчастьем было видеть, как он схватился за голову со словами: «И с такими познаниями в финансах ты работаешь экономическим обозревателем?!» Сейчас я хорошо знаю, что такое монетарные и фискальные средства.

Не забывайте, что при всем этом я тогда еще вел религиозный образ жизни и не работал по субботам, а это означало, что после пятничных пресс-конференций надо было успеть добежать (машин не было) до редакции, написать колонку и сдать ее дежурному редактору. В общем, я разрывался на части. Домой возвращался поздней ночью и уходил рано утром. Моя супруга в это время училась на юридическом факультете университета и работала секретаршей в школе.

Я не могу сказать, что она была в восторге от моей религиозности, в особенности, когда я занимался кошерованием посуды накануне праздника Песах, но она терпела. Тем временем в газете мне сказали, что если я хочу получить постоянную работу и ставку журналиста, мне придется выбирать между учебой и работой. Отказываться от университета я и не думал, тогда меня перевели во внештатные корреспонденты. И это было очень даже неплохо. Я начал писать для всех приложений газеты, куда только было можно, от политики до сплетен. В конце каждого месяца я приносил все это в бухгалтерию, где мои статьи принимали чуть ли не по весу, так как посчитать их было невозможно. Кроме того, я работал ночным редактором в газете «Омер», которая выходила для репатриантов и входила в приложения газеты «Давар». За ночные дежурства хорошо платили и, к тому же, это не мешало учебе. В итоге, вместо 150 лир, которые мне платили в штате, я мог заработать 800 лир, а это по тем временам была нешуточная разница.

С 1967 до 1973 год все были счастливы, и пьянящее ощущение победы в Шестидневной войне не испортила даже наступившая потом Война на истощение[16]16
  Война на истощение – война малой интенсивности между Израилем и Египтом в 1967–1970 гг. Была начата Египтом с целью возвращения Синайского полуострова, захваченного Израилем в ходе Шестидневной войны в 1967 г. Обычно считается, что война началась в марте 1969 г., но фактически первые боевые столкновения произошли через месяц после поражения Египта в Шестидневной войне. Велась в основном с помощью артиллерии и авиации. Война закончена подписанием Соглашения о прекращении огня в 1970 г. без территориальных изменений у сторон конфликта.


[Закрыть]. В этой войне погиб сын моего двоюродного брата. Мы были очень близкими Друзьями, его тоже звали Йоси. Но вокруг, казалось, все идет хорошо. Экономика развивалась, начала приезжать алия из СССР. Я за это время с отличием закончил обучение на первую академическую степень и начал работать в университете. В 1972 у меня родился старший сын. В это же время мне предложили работать в одной из наиболее солидных израильских газет «Гаарец», но я предпочел остаться в «Давар». В 1973 году я начал писать докторскую диссертацию по политологии.

И тут началась Война Судного дня.

Известие о нападении на Израиль застало меня, как и всех соблюдающих традиции евреев, – в синагоге, во время молитвы и поста. Мне вручили повестку о срочной мобилизации и направили в Генштаб, где я отвечал за техническое обеспечение систем связи. Я видел и слышал наших военачальников и ушам своим не верил. Создавалось впечатление, что целая страна сходит с ума. Прославленные генералы были в панике, ругались между собой, сваливая ответственность. Некоторые переговоры, озаглавленные «войны генералов», спустя тридцать лет были опубликованы в прессе, так что сегодня и граждане вашего поколения представляют, что тогда творилось на фронте. И в этот момент у меня вдруг открылись глаза. Если до сих пор казалось, что все в порядке, что кто-то умнее и сильнее меня заботится о стране, то вдруг я понял, что люди, которых я считал мудрыми, просто не были готовы к такому повороту событий. Я понял, что больше не могу доверять таким лидерам, что я сам должен решать для себя, что хорошо и что плохо. Пока я сам воевал, я был частью системы, и не было ни времени, ни желания задумываться, куда она меня заносит. В генштабе я увидел всю полноту картины происходящего и решил для себя, что не могу доверять такому руководству. Я перестал верить в Бога и в руководство страны одновременно. В 1973 году я буквально в один день перестал выполнять заповеди. Война Судного дня меня сильно изменила. Эта война унесла 2800 жизней, и это не считая раненых, пропавших без вести и попавших в плен. Среди них тех, кто были моими друзьями, одноклассниками, студентами.

Когда я вернулся преподавать в университет, аудитория была наполовину пуста. Первый день того учебного года был настоящей трагедией для всех. Мы молча смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Если в 1967 году все казалось таким безопасным и правильным, то в 1973 мы с трудом перенесли войну. Это было безумие, которое далось сумасшедшей ценой. И я начал спрашивать себя: если перед началом Шестидневной войны у нас не было оккупированных территорий, но мы победили, то почему имея эти территории, которые нам преподносились как гарантия безопасности Израиля, страна понесла такие жертвы? И где же безопасность, если без территорий погибло порядка 800 человек, а с территориями только во время Войны на истощение – более 720 человек, а в войне Судного дня – уже 2550 человек?! Так может, это не гарантия безопасности?

До Войны Судного дня я был конформистом с властью, и этот конформизм сидит во мне где-то и по сей день. Но одно я тогда решил для себя окончательно и бесповоротно: если кто-то, будучи у власти, что-то уверенно говорит, это еще не означает, что он прав. Для меня это был переворот в сознании. До того все, что говорили Голда Меир, Моше Даян или Игаль Алой, было свято. И тут я вернулся совершенно иным человеком: во-первых, светским, а не религиозным, что очень облегчило жизнь моей супруге, во-вторых, я больше слепо не доверял власти.

Новое поколение выбирает политику

В 1973 году я – переродившись в светского человека, с постоянной работой – в газете и на полной ставке в университете, параллельно пишу докторскую диссертацию. Я был в первом поколении докторантов Тель-Авивского университета – эдакий образцово-показательный молодой человек, которого, хотел он того или нет, показывали всем иностранным профессорам и делегациям, посылали для участия в различных семинарах. Все это только заметно усложняло работу над диссертацией – пока я ее писал, мои однокурсники уже завершали учебу на соискание второй академической степени, а у меня все еще была только первая. В 1976 году я решил положить конец этому безобразию и получил вторую степень – на базе своей диссертации, которую, в конце концов, тоже завершил, и которая называлась «Конфликт поколений в израильской политической системе».

Уже тогда я интересовался вопросами партийного строительства, не только извне, но и изнутри. В этот же период я начал свою деятельность в партии «Авода». Сначала был редактором газеты молодежной секции партии, затем стал международным секретарем этой секции. А в 1974 году я, можно сказать, сделал свой первый партийный выбор: поддержал кандидатуру Шимона Переса против Ицхака Рабина на пост главы Аводы.

Тогда я поддержал его, так как видел, что Рабин непопулярен в обществе в отличие от Переса, который хоть и придерживался гораздо более «ястребиных» взглядов, чем я сам, но, тем не менее, пользовался поддержкой широких слоев населения. Так или иначе, я посчитал, что он – единственная надежда для Аводы победить на предстоящих выборах в Кнессет. В итоге получилось так, что со временем я стал самым близким Пересу человеком на долгие годы его политической деятельности. Я вблизи наблюдал за их противостоянием с Рабиным. Он знал, что я левее его. Его часто критиковали за то, что он находится под моим влиянием, но, несмотря на это, он всегда давал мне свободу действий. Позволял быть большим «голубем», чем он сам. Но все это было потом, а в 1977 году, после исторического поражения Аводы на выборах и впервые с момента основания государства потери власти, Шимон Перес занялся реорганизацией партии и попросил меня стать пресс-секретарем Аводы и его советником. У меня, как у журналиста, к тому времени был немалый опыт общения с пресс-секретарями и не могу сказать, что это сильно вдохновляло. В общем, я отказался. Через некоторое время он снова ко мне обратился. Он сказал, что Авода находится на распутье, что ей нужно собраться с силами, что руководить ее пресс-службой – это больше, чем писать пресс-релизы, это означает быть посланником партии в израильском обществе. Я снова попробовал возражать. Говорил, что я сам себе господин, что я журналист с именем, стажем и ставкой в газете и что стать чьим-то рупором мне будет тяжело, да и не хочется вовсе. Но Перес умеет убеждать, и в итоге ему удалось это сделать: было решено, что я поработаю год, а там – как получится. Этот год превратился в семь лет.

Последним моим доводом было то, что журналист принадлежит самому себе, а на этой должности мое время будет принадлежать Пересу, что негативно скажется на моей семье. Но Перес убедил в необходимости работы в партии и мою супругу. С его даром убеждения и ораторскими талантами это было несложно.

Мой приход в политику был достаточно безболезненным. Интриги, различные лагеря, конечно же, как всегда и везде были и в Аводе того периода, но мне было важно не играть в грязные игры, сохранить цивилизованность и интеллигентность. И мне это очень помогло. Политика – это манипуляции и планирование действий на много шагов вперед, и я в этом тоже участвовал, но вместе с тем я не припомню ни единого случая, когда бы я пошел против собственной совести. Например, в 1981 году на партийной конференции был поднят вопрос о том, поддержать ли партии закон об аннексии Голанских высот, и тогда я сказал Пересу, что если такое решение будет принято, то я ухожу и из партии, и из ее пресс-службы. Я мог позволить себе такого рода заявление: я был молодым, представлял полное энергии молодежное крыло, которое далеко не всегда мирилось с мнением «стариков». Каждый раз, когда Перес видел, как молодежная фракция «выпендривается» по тому или иному поводу, он точно знал, что это моих рук дело. В 1982 году, к примеру, я решил осудить политику Рейгана и, конечно же, не преминул сделать это громогласно. Перес был вне себя от ярости: «Зачем тебе понадобилось дразнить американцев?!» – выговаривал он мне тогда. Но я, если видел, что достижение той или иной цели может стоить мне неприемлемых, с моей точки зрения, компромиссов, то попросту переставал к ней стремиться.

В конце 70-х – начале 80-х годов Шимон Перес был значительно «правее» меня. Это затем уже он превратился во всемирно известного «голубя», архитектора Норвежских соглашений, за что впоследствии и получил Нобелевскую премию мира.

Сегодня многие уже не помнят того, что в начале своей карьеры Перес по заданию Бен-Гуриона занимался поставками вооружений в Израиль. Затем много лет проработал на руководящих постах в министерстве обороны, способствуя реорганизации ЦАХАЛа, был «отцом-основателем» ядерного центра в Димопе, а после войны Судного дня – министром обороны. В то время он был правее премьер-министра Рабина, создавал поселения и слышать не хотел об Арафате или ООП как легитимных представителях палестинского народа.

Только через несколько лет Перес понял, что без прагматичного подхода к вопросу территорий и установления мира и границ с соседними арабскими государствами мы обречены на постоянные войны. К примеру, одни значительно раньше, Другие, как Ариэль Шарон, значительно позже пришли к выводу, что сектор Газа Израилю не нужен – в контроле над ним и его жителями нет никакой перспективы. Это прагматизм, а не идеологическая позиция «прекраснодушных леваков».

Поколение Переса в политике прошло через войну за Независимость и другие войны Израиля, от безопасности к миру, а не наоборот. Таков был и Ариэль Шарон, и Ицхак Рабин, и бывший начальник ВВС Израиля и впоследствии президент страны Эзер Вайцман, и Игаль Алон. Этого нельзя забывать.

Пересу я безусловно благодарен и за то, что благодаря ему познакомился с лидерами разных государств и увидел воочию, как ведутся государственные встречи и переговоры, как публично, так и в узком кругу, что называется, с глазу на глаз. Впоследствии мне это очень помогло в моей государственной деятельности.

В тот период мне довелось встретиться с лидерами различных стран или известными политиками. Их было очень много. Из арабских лидеров – это, разумеется, встреча в 1979-80 годах с президентом Ануаром Садатом в Египте, с которым впоследствии был подписан мирный договор, а также Бутрус Ралли, Мустафа Халиль, Усама эль Баз, с которыми я поддерживал дружеские отношения спустя много времени.

Тогда же состоялась тайная встреча с королем Марокко Хасаном Вторым, который забрал нас из Франции на своем частном самолете.

Перес уже в то время был известным в мире политиком, поддерживающим отношения с такими государственными деятелями как Вилли Бранд, Франсуа Миттеран, Гельмут Шмидт, Бруно Крайски. Разумеется, тот факт, что Перес был активистом Социалистического Интернационала, в который входили канцлеры и премьеры ведущих европейских стран, помогал ему поддерживать международные связи с лидерами этих держав даже будучи в оппозиции. Были также тайные встречи с иорданским королем Хусейном в Лондоне, в результате которых было достигнуто неформальное соглашение о мирном урегулировании, но это было уже позже.

С Шимоном Пересом очень удобно было работать – никогда не повышает голоса, не отчитывает, не создает впечатления «неравенства» между собой и своим помощником. С другой стороны, он и никогда не хвалил. Трудно поверить, но такой эмоциональный человек как Шимон Перес в рабочей атмосфере вел себя весьма ровно. Кстати, он один из немногих, кто сам писал собственные речи, безусловно, сам принимал решения, хотя всегда прислушивался к мнению собеседника. Разумеется, он знал, что мои взгляды значительно левее, с некоторыми из его действий я не был согласен и не стеснялся выразить свое неудовольствие.

Эта привычка – очень, кстати, вредная и неудобная для политика – не изменилась со временем. В политике необязательно уживаться с тем, что для тебя неприемлемо, другое дело, что надо уживаться с группой людей, находящейся вокруг тебя. Кто-то делает это на основе расчета «ты – мне, я – тебе». Я никогда этого не делал. Был случай, когда я отказался поддерживать своего коллегу по партии взамен на его поддержку моей кандидатуры на праймериз. Я честно сказал ему, что если мое присутствие в предвыборном списке зависит от его присутствия в этом же списке, то я готов поступиться возможностью стать депутатом, ибо не хочу, чтобы Аводу представляли такие люди, как он. Сам я всегда дружил с теми, кого уважаю и кто отвечают мне взаимностью. Любая идеологическая группа, в которой я когда-либо состоял в Аводе, будь то «группа шести» или «группа восьми» (Хаим Рамон, Амир Перец, Авраам Бург, Хагай Мером, Науф Масалха, впоследствии к вышеперечисленным присоединились Нисим Звили и Яэль Даян), была сформирована из людей, готовых поддерживать друг друга не во имя будущего продвижения, а ради идеалов. И это, на мой взгляд, дало нам возможность остаться в «чистой» политике. Все мы, в итоге, не занимаясь интригами, за короткое время действительно очень преуспели.

Мы были принципиально настроены против старшего поколения. Мы говорили о необходимости немедленного проведения трех разделений: между Израилем и палестинцами, между религией и государством и между Гистадрутом и больничной кассой Клалит (все, кто состоял в «Клалит», должен был быть членом Гистадрута, а быть членом Аводы, не состоя в Гистадруте, было невозможно).

Мы решили разорвать этот замкнутый круг, мы были за социальную справедливость и хотели жить в светском государстве, с определенными на переговорах и признанными мировым сообществом границами государства. При этом мы сами были продуктами разделения поколений в Аводе, и этот водораздел провела Война Судного дня.

Секретарь правительства

В 1984 году я стал кандидатом в депутаты от молодежной секции Аводы. Я был на 54 месте, которое, согласно опросам, считалось нереальным, и в итоге мы получили 44 мандата. А через несколько дней после выборов я получил приглашение из Гарвардского Университета. Но мечты о научной работе не сбылись. Перес вновь вмешался и предложил мне стать секретарем правительства. Я не совсем представлял себе, в чем заключается эта должность, но все-таки согласился. Во-первых, как журналист, я был человеком любознательным, во-вторых, как член Аводы, до того находящейся в оппозиции, считал важным занять пост секретаря правительства от своей партии. В-третьих, еще накануне выборов вместе с группой единомышленников, таких же молодых людей с образованием и опытом в разных областях, мы подготовили для Переса, в случае, если он будет избран премьером, программу «100 дней» после выборов. Для меня это был первый опыт, который в последствии превратился чуть ли не в «хобби», так как я готовил программу «100 дней» для нескольких правительств. А тогда нас так и прозвали в прессе – «группа 100 дней». Еще нас называли «клубными пиджаками» – на западный манер, ибо до сих пор в Израиле никто заранее, по дням, не расписывал – чем и каким образом будет заниматься глава правительства сразу после выборов. Не говоря уже о том, что до тех пор никто в Израиле в массовом порядке не приходил на заседания в «парадном виде» – в пиджаке и при галстуке. Этот опыт мы переняли с Запада. В 1983 году, будучи с Пересом в Португалии, на конгрессе Социалистического Интернационала, я познакомился с «группой 100 дней» местной социалистической партии, накануне формирования правительства под ее началом. Там, еще до начала каденции, кандидат от этой партии подробно ознакомил общественность с тем, чем он будет заниматься первые 100 дней работы. Я же решил действовать по-другому – подготовить программу действий, но не публиковать ее до поры, до времени, и не афишировать сам факт наличия подобной группы советников у кандидата в премьер-министры.

В эту группу входили: Нимрод Новик, Амнон Нойбах, Шимшон Целинкер, Эхуд Кофман и другие. Некоторые впоследствии весьма преуспели в частном бизнесе, некоторые продвинулись до высоких постов на государственной службе, в Израиле эти люди в то время стали известны, и заслуженно. Наша программа состояла из очень подробного плана оперативных действий в разных областях внутренней и внешней политики, экономики, отношения Израиля и диаспоры и т. д. Основными в этом плане были три направления – вывод ЦАХАЛа из Ливана, стабилизация положения в экономике и мирный процесс с Иорданией. Во всех трех направлениях глава правительства реализовал максимум рекомендаций, во что сначала было трудно поверить, ибо сам Перес накануне выборов отнесся к этой идее скептически. Мол, чем бы молодежь ни тешилась, лишь бы не мешала. Когда же он получил от меня отпечатанную книгу рекомендаций на 100 дней после выборов, в каждой из областей, то изменил к нам свое отношение. Неслучайно после выборов каждому из нас он предложил остаться в качестве того или иного советника при канцелярии главы правительства. Мне же, как мы и говорили, был предложен пост секретаря правительства.

И, заняв его, я обнаружил, что работа на этом посту будет такой интересной и захватывающей. Но это я начал понимать постепенно. Вообще, есть такие должности, значение которых осознаешь только по прошествии лет. А тогда мне было ясно одно: есть такой человек, который присутствует на заседаниях правительства, что-то записывает, а в конце зачитывает. На самом же деле, это должность, находясь на которой ты становишься обладателем важнейших государственных секретов, участвуешь в самых закрытых заседаниях кабинета, знакомишься с самой чувствительной информацией в области безопасности. Это должность, находясь на которой надо уметь находить общий язык со всеми и быть в центре консенсуса. Поэтому в тот период я перестал посещать заседания партии Авода, вообще появляться в здании партии.

После выборов Перес назначил меня сперва координатором переговорной группы от партии на переговорах о создании правительственной коалиции. Правительства Аводы с религиозными партиями не получилось, и потому переговоры сосредоточились на создании коалиции между Аводой и Ликудом с ротацией лидеров обеих партий на посту премьер-министра. В итоге было создан коалиционный кабинет, в котором я два года пробыл секретарем правительства. За это время у меня сложились хорошие отношения практически со всеми министрами того периода. До такой степени, что иногда это было парадоксально. Такими парадоксальными были мои отношения с Ариэлем Шароном, известным израильским «ястребом», незадолго до этого руководившим Первой ливанской войной. Он приходил до начала заседаний, садился со мной и очень много говорил – о вещах, не связанных с вопросами, которые поднимались на заседаниях правительственного кабинета.

Чем же мог меня заинтересовать человек, идеологию которого я, мягко говоря, не разделял? К примеру, тем, что сам он считал себя последним «МАПАЙником»[17]17
  В данном случае – центристом, прагматиком. Партия МАПАЙ с момента основания государства и до ее раскола отличалась государственным прагматизмом.


[Закрыть], а вовсе не идеологом правого лагеря. Он частенько говорил, что заполучить мы должны то, что можем, и эта идеология, как мне кажется, через 20 лет затем нашла свое выражение в его Программе размежевания. Еще более парадоксальным было то, что когда министры от Ликуда не могли договориться друг с другом, то поисками компромиссов иногда занимался я, никогда не состоявший в их партии.

Важнейшей тогда считалась тема экономики. После «дикой» либерализации, проведенной правительством Бегина, от которой он потом сам же отказался, страна оказалась на грани экономического краха. Безработица росла, инфляция достигала 450 % в год (в итоге она дошла до 650 %). Так что экономика была на первом месте, и мы это прекрасно осознавали. Взаимоотношения с палестинцами в то время не имели критического значения. Мирный процесс считался некой роскошью для левого лагеря, а не насущной необходимостью – даже для Аводы. Партнера, с которым можно было бы немедленно начать переговоры, не было видно на горизонте. Поэтому главной темой в области международных отношений и безопасности был Ливан. Итогом стало то, что два важнейших решения, принятых правительством Израиля в тот период, были связаны с выводом войск из Ливана и экономической программой. К обоим я был непосредственно причастен и до сих пор горжусь, что многое сделал для их принятия.

Обсуждения возможного выхода из Ливана начались зимой 1984 года. Собственно, в этом и состояла цель прихода Аводы к власти на два года. ЦАХАЛ тогда предложил на утверждение кабинета министров несколько альтернативных сценариев – от продолжения пребывания Армии Обороны Израиля в Ливане и до полного ухода с этой территории. Были и промежуточные варианты. Убедить правительство в необходимости полного ухода не представлялось возможным, так как оно наполовину состояло из министров от Ликуда, а Шамир с Шароном категорически противились выходу из Ливана. Шарон тогда почти не бывал в Израиле, но передавал мне указания по голосованию против вывода войск. Тогда я, вместе с министрами от Аводы, проделал огромную работу, чтобы убедить нескольких министров от Ликуда проголосовать за промежуточный вариант. 14 января 1985 года состоялось полное драматизма заседание правительства, результатом которого стало создание «пояса безопасности» и вывод ЦАХАЛа с большей части территории Ливана. К журналистам, съехавшимся со всего мира, вышли Рабин – тогдашний министр обороны, что само по себе было почти беспрецедентным случаем – и я. Зачитывая постановление, я испытывал большое волнение.

Конечно же, я не был доволен этим решением, потом еще стоившим жизни десяткам израильских солдат. Я был недоволен им изначально, так как считал его половинчатым, но значение того факта, что нам удалось вывести войска с большей части территории Ливана, все равно трудно переоценить. Вместе с тем, моя борьба за окончательный выход из всего Ливана этим не закончилась. Через 10 лет, в июле 1995 года, когда я входил в кабинет министров главы правительства Ицхака Рабина, тема Ливана вновь стояла очень остро. Там все время погибали наши солдаты, и правительство постоянно заседало по этому поводу. Моя позиция заключалась в том, что, если нельзя договориться с «Хизбаллой[18]18
  «Хизбалла» – ливанская шиитская организация, выступающая за создание в Ливане исламского государства по образцу Ирана. Была создана в 1982 году Стражами исламской революции из Ирана на волне антиамериканских и антиизраильских настроений для борьбы с израильским военным присутствием в Южном Ливане.


[Закрыть]», которая, кстати, отделилась от «Амаля[19]19
  «Амаль» – в то время наиболее влиятельное шиитское движение (Отряды ливанского сопротивления), созданное в 1974 году лидером Высшего шиитского совета имамом Мусой Садром.


[Закрыть]» и стала набирать силу в 1983 году, после нашей оккупации, то можно принять односторонние меры, которые приведут к спокойствию в этом районе. Тогда это предложение хоть и не отвергли, однако и не восприняли всерьез. Забегая вперед скажу, что в 1996 году, после операции «Гроздья гнева», когда правительством после убийства Рабина руководил Шимон Перес, я предложил ему завершить эту операцию выходом из Ливана. И снова получил отказ – не потому, что он принципиально был против этого, а потому что не хотел принимать столь судьбоносное для страны решение на пороге предстоящих выборов.

Он отнюдь не всегда отказывался принимать серьезные решения в последнюю минуту. Следует учесть, что это был вопрос национальной ответственности. К примеру, забегая хронологически вперед, в процессе Осло он пошел до конца, хотя, возможно, сделал это потому, что не был первым номером у руля государства – тем единственным, кто принимает окончательное решение.

Не говоря уже о том, что и Норвежские соглашения не были окончательной договоренностью. Он всегда сопоставлял, что выше – шанс на успех или опасность провала. Выход из Ливана перед самыми выборами мог быть использован тогдашним главой оппозиции Биньямином Нетаниягу как повод для обвинений в неоправданных уступках. С другой стороны, это могло принести такое огромное облегчение тысячам израильских семей, что и исход выборов мог быть совершенно иным. Так или иначе, принимая подобные решения, невозможно предугадать, как они скажутся на будущем страны, и я лучше всех остальных понимаю Переса, который, как в случае с Ливаном, так и в случае с соглашением Бейлин – Лбу Мазей не захотел делать решительных для государства шагов перед выборами. Я мог на него давить, но не мог не понять. Быть вторым всегда проще, советовать тем, кто в итоге берет на себя всю тяжесть ответственности перед народом и историей, всегда легче, чем нести ее самому. Быть премьером в такой стране как Израиль, когда на кону судьбоносные непростые решения, когда трудно предсказать их последствия для государства, очень непросто. Не каждый на это способен. И не каждый, кто способен, принимает их и идет до конца.

В свое время Перес, будучи министром обороны, убедил правительство в правильности освобождения заложников с помощью операции спецназа генштаба ЦАХАЛа в Энтеббе, за тысячи километров от самого Израиля. Рабин, тогда премьер-министр, долго колебался, прежде чем ее утвердил. И его можно понять: риск был велик, и в случае неуспеха операции ответственность за жертвы лежала бы на нем. Поэтому осторожность на посту премьера, когда на кону стоят жизни наших граждан, необходима. Осторожность, но и видение государственной перспективы, умение правильно выбрать лучшую альтернативу.

В любом случае, тогда из моих предложений по Ливану ничего не вышло, так как противники этого процесса боялись, во-первых, потери Голанских высот, во-вторых – ухода без соглашения. Я и сам предпочел бы уходить на основании договоренностей с Сирией, но поскольку тогда это казалось нереальным (впоследствии я узнал, что такие попытки совершались во время правления Нетаниягу), то считал, что необходимо прекратить пребывание ЦАХАЛа в этом регионе. Количество убитых и раненных постоянно росло, и мириться с этим и далее было невозможно. Через несколько месяцев после выборов и победы Нетаниягу в 1996 году я обнаружил, что, несмотря на правое правительство, в Кнессете можно собрать широкую коалицию, выступающую за выход из Ливана. Это были люди из разных партий, в том числе Гидон Эзра и Михаэль (Микки) Эйтан из Ликуда, которые тоже понимали, что в Ливане нам делать больше нечего. В начале 1997 года мы решили провести небольшое собрание в доме Гидона Эзры. Но за два дня до запланированной встречи случилась трагедия: столкновение и падение двух вертолетов, жертвами которой стали 72 солдата ЦАХАЛа. Это было страшно. Мы еще думали, собираться ли у Эзры, однако решили, что именно с целью предотвращения подобных трагедий в будущем встречу следует провести. Назавтра Ликуд обрушился на нас с сильной критикой, да и в Аводе не все были в восторге от моей идеи. Но самое интересное и парадоксальное, что больше всех этому противился будущий премьер-министр Эхуд Барак.