Текст книги "Черкасов"

На сцене и за кулисами театра Черкасов встретил В. Максимова, Б. Сушкевича, Ю. Юрьева, Е. Тиме – тех, кто в будущем станет его учителями, партнерами и коллегами по сцене.

Романтические, красочные постановки БДТ Николаю нравились, но все его помыслы и чувства были безраздельно отданы оперному и балетному искусству.

Студия Кларка помогла превращению статиста в штатного мимиста третьей категории. Черкасов успешно выполнил в открытом конкурсе ряд этюдов и 23 июля 1919 года стал счастливым обладателем театрального контракта на год. В дополнительном пункте договора значилось:

«Я, Черкасов, обязуюсь в случае необходимости участвовать в течение недели в семи спектаклях во всех государственных театрах Петрограда по указанию администрации».

Молодого актера это жесткое условие не пугало. Поздним утром выскакивал он из дому в вечно короткой одежонке и вприпрыжку бежал меж сугробов, стараясь не зачерпнуть снег латаным ботинком. Лермонтовский проспект с наглухо заколоченными магазинами, Ново-Египетский мост, еще немного – тут тебе и Крюков канал, на котором стоит величественное здание – Мариинский театр. Над входом его красуется новый лозунг, который был вывешен на 7 ноября: «Нет больше чести, как умереть за красный Петроград». Николай влетал к «себе» на четвертый этаж, в уборную мимистов. Какое счастье, если батарея чуть теплая – можно отогреть покрасневшие руки. Потом, обжигаясь, выпить кружку морковного чая.

До начала репетиции остается еще более часа времени. Можно заглянуть в костюмерную и помочь развешивать к завтрашнему спектаклю костюмы. Кафтаны, шубы, мундиры, бальные платья… Кружева, бархат, сукно, шелка… Сквозь запах нафталина иногда пробивается аромат духов. В длинной гримерной на втором этаже так увлекательно рассматривать себя в зеркале – неузнаваемого то в «версальском», то в «пейзанском» парике, бородатым, усатым, носатым. На лице невольно появляется зверская или дурашливая гримаса. Рожи у Николая получаются такие неожиданные, что от смеха не удерживаются опытные гримеры, не говоря уж об ученике – Васе Ульянове. Пора спускаться на сцену – скоро начало репетиции.

Откуда только у вчерашнего нерадивого гимназиста взялось прилежание! Он неутомимо извивался, изображая водоросль в «Садко»; в «Юдифи» старательно вышагивал в церемониальном марше мимо шатра Олоферна правофланговым отряда ассирийских воинов.

Вообще Черкасова охотно «мобилизовывали» в войска всех времен и народов. Он был воином в «Князе Игоре», стрельцом в «Хованщине», рыцарем в «Лоэнгрине» и в балете Глазунова «Раймонда», в котором обычно дирижировал сам композитор, алебардистом в «Спящей красавице», приставом в «Борисе Годунове», тамбурмажором в «Петрушке» и Рыцарем Дня в «Жар-птице» И. Стравинского, кавалергардом в «Пиковой даме». Задания он выполнял точно, обладал выразительным жестом. И хоть чаще приходилось бывать горожанином в «Фаусте», студентом в «Богеме», гостем на балах в «Евгении Онегине», рабом в «Дочери фараона» и евнухом в «Корсаре», стали перепадать ему рольки интересные, даже ответственные. Запоминался зрителям эффектный эпизод в «Хованщине». Когда князь Иван Хованский отправлялся по обманному вызову к царевне Софье, в дверях возникала высокая хищная фигура стрельца. После страшной паузы стрелец – Черкасов высоко заносил руку с кинжалом, удар – и князь падал как подрубленное дерево.

Режиссеры, которые вели спектакли, быстро поняли, что молодой мимист музыкально грамотен и безошибочно помнит, когда и на каком такте ему нужно выходить на сцену. В «Аиде» ему даже доверили роль церемониймейстера, руководившего шествием.

Прекрасный оркестр, «вымуштрованный» Э. Направником, находился во властных руках опытного дирижера Э. Купера, невысокого человека с мужественным лицом, удивительно похожего на Рихарда Вагнера.

Черкасов и его партнер по сцене мимист Женя Мравинский, дружба с которым продолжалась потом всю жизнь, слушали оркестр чуть не ежедневно, посещали даже его репетиции. Из холодного сумеречного зала сквозняки доносили слабый больничный запах, оставшийся после дезинфекции кресел в разгар борьбы с сыпняком. Юноши проходили мимо оркестровой ямы, где музыканты в тужурках, кофтах и телогрейках растирали руки и готовили инструменты, забирались в ложу, поуютнее там устраивались. И вот приходила музыка. Она все объясняла, от нее прибывали силы, душа настраивалась на высокий лад. Время от времени приятели обменивались замечаниями об исполнителях, об особенностях оркестровки, о смысле дирижерских поправок.

С большим интересом наблюдали они за репетициями с хором, когда усилиями хормейстера и дирижера безликая толпа, топтавшаяся на сцене в пальто и галошах, превращалась в стройный хор поселян из «Князя Игоря» или стрельцов из «Хованщины».

Театральное воспитание Черкасова проходило под мощным воздействием корифеев оперной сцены – Ф. Шаляпина, И. Ершова, И. Тартакова, Н. Ермоленко-Южиной. Высочайшее актерское и вокальное мастерство Ершова, его благородная патетика раскрывались перед юношей и в вагнеровских операх, и в русском репертуаре. Неизгладимое впечатление оставлял певец в роли Гришки Кутерьмы («Сказание о граде Китеже»), создании подлинно гениальном.

Но над всем царил Шаляпин. Он пел до трех раз в неделю, много, как никогда ранее. По его настоянию красноармейцев и краснофлотцев, молодежь, рабочих и крестьянских делегатов, переполнявших зал, знакомили с русской оперой. Необычно, даже фантастично выглядели среди бархата, бронзы и хрусталя, в ложах для знати а царской фамилии люди в шинелях и полушубках. Но это был Народ. Отзывчивей и благодарнее зрителя Шаляпин не знал.

Через сорок лет Черкасов писал: «Самым большим наслаждением были дни спектаклей с Шаляпиным. За три года я не пропустил ни одного и, принимая в них скромное участие, впитывал в себя потрясающие по силе художественного воздействия сцены, творимые гениальным артистом и певцом».

В «Юдифи» Николай Черкасов в числе шести телохранителей, преодолевая страх, бережно укладывал на ложе охмелевшего от вина и страсти грозного владыку. Шаляпин – Олоферн шептал им с признательностью: «Спасибо, товарищи! Спасибо, товарищи!»

Когда в «Псковитянке» Грозный – Шаляпин осаживал белого коня перед стоящими на коленях псковичами и молча глядел на них из-под шлема недоверчиво и жестоко, Черкасов испытывал двойную силу воздействия. Как пскович он страшился царского гнева. Как зритель – получал огромное наслаждение, по спине бегали мурашки.

А разве можно было не волноваться, заменяя самого Шаляпина в одной из сцен оперы Массне? Пусть проходило лишь несколько мгновений, когда на заднем плане сцены мимист Черкасов в образе шаляпинского Дон Кихота проезжал верхом перед сражением с мельницами, но ведь для зрителей он был Шаляпиным. И безвестный дублер старался как можно больше походить па него, ощутить себя им.

Черкасов был занят почти во всех спектаклях шаляпинского репертуара, который состоял из 22 опер. В «Борисе Годунове» он участвовал 50 раз и знал любимую оперу наизусть. На второй год службы уже исполнял в ней роль пристава. В сафьяновых сапогах и красном кафтане ходил в прологе, поигрывая плетью, и «осаживал» народ. Наиболее ответственной была сцена в корчме. Когда главный пристав – его играл давнишний знакомый Черкасовых артист И. Григорович – спрашивал: «Алеха, при тебе ли указ?», Черкасов картинно откидывал полу кафтана и вытаскивал из-за голенища свиток с приметами самозванца. Если Варлаама играл Шаляпин, пристав Алеха не без опаски хватал его за могучую руку, чтобы от толчка отлететь в сторону. В конце сцены Черкасов с чувством облегчения прыгал в окно вслед за Гришкой Отрепьевым.

Но однажды Черкасова угораздило рассердить Шаляпина. У великого артиста был крутой нрав и высочайшая требовательность ко всем участникам спектакля, в котором он пел. В опере «Вражья сила», поставленной самим Шаляпиным, у Черкасова была мимическая роль балаганного зазывалы. Во время премьеры, приуроченной к третьей годовщине Октябрьской революции, в четвертом акте в сцене масленичного гулянья появился на раусе балагана Черкасов, толпа его обступила, и на опустевшей авансцене Еремка – Шаляпин вел разговор с Петром, подбивая его на разгул и бесчинства. Тем временем Черкасов, войдя в роль, начал забавлять «своих зрителей». Его комические ужимки и гримасы вызвали веселое возбуждение среди статистов, а потом и у публики. По знаку всевидящего Шаляпина разошедшегося не в меру комика «волхвы» стащили посохами на подставленное пожарное рядно за сцену.

За такой проступок можно было ждать изгнания из театра. Придя на другой день в кабинет к Шаляпину объясняться, виновник, выставив голову из-за двери у самой притолоки, от смущения вдруг произнес:

– Федор Иванович, дайте папироску!

Тот, не ожидая таких «извинений», усмехнулся. Раскрыл золотой портсигар:

– На, ракалия, держи! Да покажи уж, что ты там делал!

Мимист начал демонстрировать свои трюки: его руки крутились в локтях, как на шарнирах, он складывался пополам, вытягивал бесконечную руку из рукава, «отрывал» и «насаживал» обратно пальцы, немыслимо переплетал ноги и прочее в том же духе. Федор Иванович пе выдержал, расхохотался. Так и выложил перед ним Черкасов всю свою трюковую программу, перенятую от цирковых и эстрадных эксцентриков, отдельные номера которой он при случае с успехом исполнял за кулисами и вне театра. Мимическое извинение нарушителя творческой дисциплины было принято. Заканчивая аудиенцию, Шаляпин сказал:

– Ну спасибо! Только вот что, молодой человек, давайте условимся: вы мне, пожалуйста, не мешайте, и я вам не буду мешать!

Заключая благодушно-иронический уговор с безвестным мимистом, прославленный корифей не случайно, однако, сказал «не мешайте». Эти слова ему тогда приходилось повторять часто. Несмотря на уход режиссера В. Мейерхольда из Мариинского театра в ноябре 1918 года, его установка «отречься от самой России во имя искусства всего земного шара» была не без серьезных усилий заменена шаляпинской программой с ее призывом к «неустанному труду, руководимому любовью к родному искусству». Считая обязанностью театра знакомить народ в первую очередь с русской оперной культурой, Шаляпин, возглавлявший художественный совет театра, сдерживал притязания тех, кто видел в операх Вагнера залог обновления театра, и тех, кто ратовал за модернистские оперы И. Стравинского («Соловей»), Р. Штрауса.

Приходилось отбивать и левацкие атаки на театр извне. «Бывшие императорские» обвинялись в «контрреволюции», их требовали распустить, закрыть, запретить. В «Искусстве коммуны» (1919, № 9) О. Брик призывал ликвидировать «цитадель старого искусства», «проклятое наследие императорских театров». Помещение «Мариинки» уже было облюбовано «Художественной ареной» Пролеткульта. Летом 1919 года возникла реальная угроза распределения по периферийным сценам богатейшего в мире собрания костюмов, декораций, реквизита. Шаляпин ездил в Москву отстаивать жизненно важные интересы театра, был на приеме у В.И. Ленина. Мариинский театр был буквально спасен ленинским декретом об объединении театрального дела и создании группы академических театров централизованного подчинения. Идеологическая же осада театра леваками продолжалась долго. К счастью для русской культуры, нигилистический «аукцион», устроенный теоретиками «левого фронта», чаще оставался на бумаге:

 
За небольшую коммуну уступим оба
Самых больших, пребольших ГАТОБа!
 

(1 января 1920 года Мариинский театр был переименован в Государственный академический театр оперы и балета – ГАТОБ). Каждый спектакль театра шел при переполненном зале. Было очевидно, что трудовой народ, живо интересуясь агитспектаклями и зрелищами, остро нуждается в классике. В том же убеждали и выезды со спектаклями и концертами в воинские части и к рабочим на заводы. Противопоставление «пролетарского искусства» «реакционной классике» было вредной демагогией, отлучавшей народ от культурного наследия, от национальных ценностей и традиций.

Николаю Черкасову врезалась в память первая поездка на «Красный путиловец» со спектаклем «Борис Годунов» зимой 1920 года. Завод прислал за артистами паровую конку. Труппе была устроена почетная встреча. Звучали речи, благодарности. Чувствовалось, что любовь рабочих к искусству неподдельна. Обычно чрезвычайно требовательный, Шаляпин играл на маленькой неудобной клубной сцене без тени неудовольствия. После спектакля дорогих гостей угощали отварной картошкой и пшенной кашей.

Огромную, подчас самоотверженную помощь оказывал Мариинский театр народной художественной самодеятельности: консультантами, руководителями, реквизитом. В 1918—1919 годах из его запасов было выдано свыше 200 тысяч предметов – костюмов и реквизита. Во время праздников «красного календаря» артисты театра выступали на площадках во всех концах города, а некоторые, как Николай Черкасов, были заняты в массовых зрелищах.

1 мая 1920 года на портале Фондовой биржи была поставлена «Мистерия освобожденного труда». В ней участвовали профессиональные актеры, ученики театральных школ и две тысячи красноармейцев. Сначала перед зрителями разыгрывались историко-аллегорические картины.

За крепостной стеной наслаждаются жизнью «властители» разных времен и народов: «Наполеон», «султан» и прочие. Черкасов изображал алчного «дядю Сэма» – в цилиндре, с мешком золота в руках. Его выход был встречен свистом. Тем временем к подножию лестницы стекались вереницы «рабов» в кандалах. Первая атака «римских гладиаторов» па «господ» отбита, также и вторая – «крестьян Стеньки Разина». Лишь третья атака с красными флажками кончается победой. «Властители» позорно убегают, крепостные стены падают, «рабы» пляшут вокруг «дерева свободы». Под торжественно-ликующие звуки военного оркестра («Высота, высота поднебесная» из оперы Римского-Корсакова «Садко») над Невой расцветает фейерверк.

Еще более масштабным было зрелище «К мировой коммуне», устроенное 19 июля 1920 года там же, на портале биржи, – четыре тысячи исполнителей и 45 тысяч зрителей. На массовом спектакле под открытым небом присутствовали В.И. Ленин и делегаты конгресса Коминтерна.

Другая крупнейшая инсценировка, в которой участвовал Черкасов, была «Взятие Зимнего дворца». Это грандиозное представление состоялось 8 ноября 1920 года. На Дворцовой площади перед ста тысячами зрителей сначала разыгрывались важнейшие события периода от Февраля к Октябрю. Действующие лица своеобразного пролога находились на двух площадках, расположенных по сторонам от арки Главного штаба. На «площадке красных» изображалось, как пролетариат под влиянием революционных идей из неорганизованной толпы превращался в монолитный отряд. Люди распрямлялись и, проникаясь героическим духом, строились в боевые ряды под красным знаменем. На «площадке белых» Временное правительство во главе с Керенским непрестанно заседало, устраивало приемы. Николай Черкасов в расшитом мундире и треуголке изображал министра-бюрократа, вызывая негодование и насмешки зрителей. Затем разыгрывались и воспроизводились сцены осады и взятия последнего убежища Временного правительства. Среди восьми тысяч красноармейцев и краснофлотцев, занятых в инсценировке, были подлинные участники штурма Зимнего дворца.

Черкасов гордился своим участием в революционных празднествах. Оно способствовало созреванию гражданских чувств юноши, приобщало его к агитационному искусству.

С весны 1921 года Шаляпин перестал выступать на мариинской сцене. Сначала из-за болезни, затем в связи с гастролями в Москве и за границей. Завершился целый период в жизни ГАТОБа. Предстоящие перемены в театре побудили 18-летнего мимиста Черкасова пристальнее взглянуть на себя, задуматься о своем будущем.

Трудно переоценить благотворное влияние Шаляпина на одаренного юношу. Замечательно признание Черкасова, сделанное им на склоне жизни: «А если задать вопрос самому себе: чему ты научился у Шаляпина? На это надо прямо ответить – всему! У него можно было учиться музыкальности, столь необходимой во всех видах и жанрах сценического искусства, у него можно было учиться скульптурной пластической выразительности… У него можно было учиться выразительности слова, которое всегда было объемным… У него нужно было и можно было учиться дару безграничного перевоплощения, учиться свободно владеть зрительным залом, быть хозяином своей реплики, своего монолога. Короче: у Шаляпина можно было учиться всему тому, что соответствовало вашей задаче в искусстве, и прежде всего в искусстве трагического образа… Но вместе с тем у него можно было учиться и юмору, сочной комедийности, с которыми он так легко лепил образы Дона Базилио, Варлаама».

Однако тогда Коля Черкасов, не пропустивший ни одного урока в шаляпинской школе артистизма, еще не ведал, когда и как она ему пригодится.

Последние полтора года службы в ГАТОБе Черкасов так же исправно выполнял свои обязанности. Добавились новые, более заметные роли: кавалергарда в «Пиковой даме», мажордома в опере Вагнера «Риенци», скрипача в балете «Ледяная дева» («Сольвейг»). Но радости, как бывало прежде, они не приносили.

Однажды, договорившись с охраной, Черкасов и Евгений Мравинский остались на ночь в театре. Предчувствие творчества тревожило юношей. Мравинский вдохновенно дирижировал оркестром, звучавшим в его воображении, а Черкасов пел арии, произносил монологи. Ночной «концерт» был романтическим манифестом творчества, обетом служения искусству. После этого друзья твердо решили: «С мимистами пора кончать, в нашем возрасте это уже не профессия!»

Своего будущего Черкасов не представлял вне музыки. Все искусство, которое его волновало, все, чем он жил, что его окружало, сводилось к музыке: последнее выступление Шаляпина в «Борисе Годунове» весной 1922 года, проходившие в ГАТОБе концерты Айседоры Дункан, танцевавшей Шестую симфонию Чайковского и «Интернационал», празднование 100-летия со дня рождения М. Петипа, годом раньше – юбилей Ершова.

Прежде всего Николаю Черкасову хотелось петь. Был прекрасный слух, музыкальность, намечался приятный баритональный голос. Но на беду оказался он слабым для оперной сцены. (В памяти остался приговор, вынесенный самим Шаляпиным…) С этой мечтой пришлось расстаться. Правда, в хор театра Черкасов мог попасть легко, но такой удел не привлекал его.

Николай решил попытать счастья в балете. Но, разумеется, не в классических постановках академического театра, где продолжал служить. С 1920 года он начал танцевать в спектаклях новаторствующей Студии молодого балета. Они проходили на летних эстрадах, на клубных сценах. Организаторы передвижной труппы не отказывались совсем от канонического балета, но широко вводили в традиционные постановки характерные и акробатические танцы, пантомиму. Для Черкасова открывалась возможность выступать в ответственных, а не третьестепенных ролях.

В соответствии со своими внешними данными – при большой худобе рост был уже около двух метров – Черкасов исполнял характерные роли: Злого гения в «Лебедином озере», отца Колэна в «Тщетной предосторожности», брамина в «Баядерке», богатого жениха Отто в «Тайне клада», Дон Кихота в балете Минкуса. По свидетельству Черкасова, «Дон Кихот и Санчо мимировали условными балетными жестами. Эта пантомима отражала некоторые известные эпизоды из романа, но главными в спектакле были танцевальные сцены, демонстрирующие блеск танцевальной техники артистов балета». Более остро и интересно проявил себя Черкасов в комедийных характерных танцах. В «Фее кукол» неизменно на «бис» исполнял экзотическую негритянскую пляску, в агитбалете «Неудачные похождения мистера Хьюза» в роли «красного дьявола» Джека восхищал зрителей акробатическим танцем.

Выразительный ритмичный жест, гротеск, эксцентрика входили в моду. Черкасову они легко давались – были к тому склонности, предрасположение. Естественно, что Черкасов получил приглашение и охотно его принял – войти в состав «Экспериментального ансамбля», возникшего при Институте истории искусств. Откровенно формалистические поиски «чистого выразительного движения и жеста» велись в ансамбле на материале модных западных новинок. Затея была обречена на неудачу, но разобраться в теоретическом дурмане ее организаторов Черкасову было не под силу. Ученые «новаторы» обещали сделать из него «нового актера», роли ему давались ответственные – словом, перспектива, казалось, открывалась самая заманчивая. Для начала Черкасов, одетый (вернее, раздетый) папуасом, плясал под музыку Легара с «африканками», выкидывал замысловатые коленца и напевал какую-то чепуху:

 
В тропи-пи-пи-ки укрыться —
Вот мечта моя.
И в песок зарыться —
Буду счастлив я…
 

В пантомиме «Шарф Коломбины» он изображал эксцентрического дирижера танцев.

Черкасов быстро усваивал новую эстетику изломанных, машинизированных движений. Словно удивляясь возможностям своего гибкого тела, принимал невообразимые позы, давая выход своей любви к трюкам. Он заставил говорить о себе в профессиональных авангардистских кругах, когда сыграл роль полисмена в пантомиме «Бык на крыше». Образ глупого как пробка, да еще пьяного полисмена строился Черкасовым в приемах буффонады, комического гротеска. Очень смешно доил он воображаемую корову. Под конец от страшного удара, который контрабандисты наносили полисмену огромной сигарой, его голова уходила в воротник, и несуразно длинное тело без головы комично и жутко дергалось в ритм фокстротной музыке.

Экспериментальные балеты при Институте истории искусств в зубовском особняке на Исаакиевской площади продолжались недолго. Ансамбль распался.