Текст книги "В погоне за ускользающим светом. Как грядущая смерть изменила мою жизнь"

Смерть – дело трудное

Если мы возьмем на себя заботу о минутах, нам не придется тревожиться о прожитых годах.

Мария Эджуорт

Дома Джина растерянно ходила вокруг меня, явно не зная, как себя вести. И неудивительно: ей было всего тринадцать, а ее обычно здоровый и энергичный папа вернулся домой со швом от биопсии на голове. Но ее старшая сестра Марианна, по-житейски мудрая мать двоих детей, подала ей пример. Едва увидев, Марианна заключила меня в объятия, тем самым побудила Джину поступить так же, успокоила и немного примирила ее с происходящим – болезнью, швами, неопределенностью.

Первые дни и ночи, проведенные вчетвером в новой квартире, казались сюрреалистическими, и единственным утешением служил привычный ритм жизни. Все мы поддерживали друг друга. Марианна с Джиной проводили много времени вместе, смотрели кино и болтали. Нарушился прежний режим сна. От изнеможения все мы засыпали в разное время. Мы с Джиной часто поднимались среди ночи. Она слышала, как я плакал. Иногда я забирался к ней в постель. Или садился за стол и делал первые записи, из которых составлена эта книга, а Джина просто сидела рядом. Или читала мне стихи. Я часто дарил ей томики стихов, в том числе и тех, которые сам читал в детстве, но никогда не понимал. На поэзию я не был настроен – в отличие от Джины. А она и читала стихи, и писала их сама. Мне всегда казалось, что ей досталось все лучшее от матери и от меня. Но я не уставал удивляться тому, что от меня и Коринны, самого близкого мне человека, родилось совершенно непостижимое существо.

Однажды ночью Джина прочла мне «Смерть» Джона Донна:

 
Смерть, не гордись, когда тебя зовут
Могучей, грозной. Жалкие слова![1]1
  Пер. С. Маршака. – Прим. пер.


[Закрыть]
 

Смерть поэт уподоблял вечному сну. Я не мог согласиться с ним. Представление о смерти как о сне противоречило бы моим чувствам надежды и веры в то, что мне предстоит нечто более осознанное, нежели сон.

Все это произошло примерно в час ночи. В тот момент я был не в состоянии судить и оценивать. Просто выяснял, какие еще бывают точки зрения.

* * *

Незачем объяснять, что психологический сдвиг такого масштаба я испытывал впервые. Ничто из пережитого даже отдаленно не напоминало его. Когда в 14 лет я услышал от мамы, что надо различать страсть и талант – она просто пыталась уберечь меня от разочарования, ведь я мог потратить уйму времени на бейсбол и так и не продвинуться дальше школьной команды – эти слова стали для меня ударом, но я выстоял. И все-таки мне потребовалось почти все лето 1966 года, чтобы свыкнуться с новой реальностью.

А на этот раз такого лета в запасе у меня не было. Хорошо, если я вообще дотяну до конца лета. Мне необходима молниеносная и самая радикальная метаморфоза в жизни. Чтобы выбраться из пучины отчаяния и извлечь из ситуации хоть сколько-нибудь позитивный опыт, действовать надо быстро, эффективно и правильно с самого начала.

Короче говоря, мыслить мне придется как обычно, строить планы как всегда, оставаться тем же человеком, что и прежде, – аудитором, бизнесменом, руководителем.

Сразу после неудач в работе – допустим, узнав, что нашего потенциального клиента переманили конкуренты, – я задавал себе и моим подчиненным несколько вопросов:

Почему клиент не выбрал нас? Что заставило его выбрать другую компанию? Действительно ли мы сделали все возможное? Абсолютно все? Может быть, в чем-то проявили безответственность? Если такая ситуация создастся снова, как мы теперь поступим? Если иначе, то как именно?

Подчиненных я расспрашивал не агрессивно и враждебно, а ободряюще. Если мы и вправду сделали все возможное, нам нечего стыдиться. Если мы чистосердечно ответим на эти вопросы, в следующий раз будем чувствовать себя уверенно и подготовимся лучше. Траур по упущенному шансу заканчивался в два счета. Пора было двигаться вперед, искать новые возможности.

Вот и теперь, узнав диагноз, я должен был как можно быстрее, вдумчивее и корректнее сформулировать наиважнейшие вопросы и найти ответы.

Коринна оказалась права: прежняя жизнь, которую мы строили вместе и которой так радовались, разлетелась вдребезги.

Вдвоем мы долгие годы устремлялись к свету. А теперь вместе должны были погнаться за ним в последний раз – но на этот раз, когда свет угаснет, он станет завершением не просто одного чудесного дня из множества, а нашей прекрасной жизни. В последний раз удлинятся тени. В последний раз опустится ночь. Доигрывать раунд Коринне придется без меня.

* * *

Среди моих знакомых не было ни единого больного полиморфной глиобластомой. Называемая также астроцитомой четвертой степени злокачественности, она принадлежит к числу самых распространенных и скоротечных первичных опухолей мозга. Она резко-злокачественна, стремительно захватывает обширные участки мозга, иногда приобретает огромные размеры еще до появления симптомов, к которым относятся головные боли, спазмы, нарушения зрения и координации движений, восприятия и памяти, а также изменения личности. Причины болезни неизвестны.

Никогда прежде моя смерть не оказывалась такой близкой – по крайней мере, на срок дольше доли секунды. Когда мне было тридцать с небольшим, во время деловой поездки я сошел в Милане с тротуара на проезжую часть с круговым движением, не подозревая, что с другой стороны, в которую я не посмотрел, приближаются машины. Автобус пронесся прямо у меня перед носом. Я перепугался, разволновался и запомнил тот случай навсегда. Но к переоценке жизненных приоритетов он меня не побудил.

А теперь… Что же мне теперь делать? Какой отныне станет наша жизнь? Изменения потребуются во всех ее сферах.

Я понимал, что надежда еще есть и что лишь от меня зависит, будет ли она жить. Мне вспомнилось, как мой близкий приятель Билл перенес шунтирование на семи коронарных артериях. После трех дней постельного режима врач разрешил ему сделать 25 шагов. Это упражнение Билл выполнил утром, а потом спросил, можно ли ему вечером того же дня сделать еще 25 шагов. Вскоре он уже четыре раза в день проходил по коридору шаркающей походкой. Во время одной из таких вылазок он заглянул в соседнюю палату, где под капельницами неподвижно лежала пара пациентов-сердечников.

– Видно, это тяжелобольные, – сказал Билл медсестре.

– На самом деле, ваш случай гораздо серьезнее, – возразила она. – Им удобнее считать себя жертвами сердечного приступа. А вы пытаетесь прийти в норму.

Мне требовалась именно такая сила духа. Но сначала надо было обратиться к самому духу.

В воскресенье мы с Коринной побывали в нашей церкви Сент-Джеймс на углу Мэдисон-авеню и 71-й улицы. Мы много лет ходили туда молиться, хотя выкроить для этого время удавалось не всегда. В церкви на меня нисходили покой и умиротворенность. Иногда, если по работе мне требовалось принять трудное решение, я шел в церковь – не только в поисках безмятежности и важного момента истины, но и в надежде на помощь свыше. Чтобы успешно справляться с обязанностями руководителя, мне регулярно требовались покой и тишина – зачастую самые верные решения рождались именно в такой обстановке. Я не мог позволить себе все решать на бегу, под влиянием страха, гнева или нетерпения. Конечно, временами в церковь меня приводило беспокойство за близких – например, когда Джина в первом классе болела ювенильным артритом и полгода была вынуждена передвигаться на костылях.

В тот год меня часто можно было застать в храме. В последнее время нам с Коринной нравилось в церкви, когда там было немноголюдно. Нашим излюбленным днем была суббота. Мы молча сидели бок о бок, а потом шли куда-нибудь – обедать и делиться впечатлениями.

Кажется, только во взрослые годы я толком научился молиться. В детстве меня обучали молитвам, девятый класс я провел в католической школе и даже прислуживал в алтаре, но тесных уз с церковью не чувствовал. Только повзрослев, я ощутил потребность в молитве.

Но такого острого желания помолиться и побыть в храме, как в тот день в начале июня, я не испытывал никогда.

В сумятице первых нескольких дней после диагностики мне в голову не приходило задаться вопросом: «Почему именно я?» До этих двух кошмарных недель моя жизнь складывалась на редкость удачно, на множество людей в мире обрушивались беды и пострашнее, поэтому у меня и мысли не мелькало о том, что мне нанесли удар ниже пояса. Я не собирался доискиваться космических или иных причин, по которым неоперабельная злокачественная опухоль мозга в последней стадии возникла именно у меня – из всех моих родных, друзей и знакомых, из профессионалов, занимающих высокие посты, из всех 53-летних американцев с ирландскими корнями. В нашем роду никто не болел раком мозга. Я всегда отличался крепким здоровьем и практически никогда не болел. Занимался бегом, играл в гольф и теннис, никогда не курил, не жаловался на отсутствие аппетита, поднимался в половине шестого каждое утро и ровно в одиннадцать вечера ложился в постель. Далеко не все поддается объяснению.

Но я, признаться, разволновался, когда мы с Коринной сели на скамью в церкви Сент-Джеймс, священник встал за кафедру, и в церкви зазвучал тот же отрывок Евангелия, который слышали в этот воскресный день почти во всех христианских храмах мира.

Евангелие от Луки, глава 18.

Притча о мытаре и фарисее.

Мы с Коринной переглянулись.

– Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь, – читал проповедник текст Нового Завета. – Фарисей, став, молился сам в себе так: «Боже! Благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю». Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаза на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: «Боже! Будь милостив ко мне, грешнику!»

Я невольно похолодел и даже горько улыбнулся, услышав, что из всех Евангелий на сегодняшний день по церковному календарю пришелся именно этот отрывок.

– Ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, – читал священник, – нежели богатому войти в Царствие Божие.

* * *

Как же мне наладить жизнь? Нет, не так: поскольку к прежней жизни возврата нет, как наладить новую?

Пригодятся ли теперь навыки и оптимизм, которые так помогали мне в роли руководителя (например, способность быстро оправляться от потерь в бизнесе, чтобы компания в целом и подчиненные в частности как можно скорее вновь почувствовали вкус успеха)? Не окажутся ли пустышками слова, которыми я так часто подбадривал коллег и подчиненных, ведь стоящая передо мной задача несравнима с прежними? А может, не стоит сворачивать с выбранного пути, тем самым доказывая ценность своих жизненных принципов?

Я всегда ратовал за приверженность целям, советовал ставить их перед собой, стремиться к ним, достигать их. Вместе с врачами закончив поиск фактов, я решил выполнить три задачи:

1) уйти с работы, а также

2) выбрать лечение, благодаря которому

3) оставшиеся дни будут лучшими не только для меня, но и для всех, на ком отразилась моя болезнь.

Решения я принял сравнительно быстро, но гораздо важнее было четко осознать их самому и донести до сведения окружающих. Я обязан твердо придерживаться этих решений. Мне казалось, что многие люди, очутившись в моем положении, знали верный путь, но опасались им следовать. Не хочу сказать, что они слабее меня: просто в моих же интересах и впредь жить по правилам бизнеса. Для которого залог успеха – четкость поставленной задачи, ответственность и исполнительность.

С приоритетов, расставленных для нашей фирмы, я немедленно переключил все внимание на новые приоритеты для последних месяцев жизни. Как руководитель я ни на минуту не упускал из виду строительство и планирование будущего. Теперь же мне предстояло познать истинную ценность настоящего.

8 июня, через две недели после первого, еще не внушавшего опасений медицинского обследования, я сообщил партнерам по KPMG, что оставляю пост председателя совета и главы компании. Причина – переход по состоянию здоровья к следующему жизненному этапу. Я предупредил, что передам дела преемнику, а затем уйду. Слов «временно» или даже «на неопределенный срок» я избегал. Я уходил, закрывая за собой все двери. Окончательно и бесповоротно. Нечестно было бы подавать надежду компании, новому председателю, всем сотрудникам: в таком деле, как руководство, важна определенность. Я надеялся, что мой преемник оценит и продолжит предпринятые мной инициативы, направленные на улучшение работы компании. Но сам стиль руководства будет другим, не моим.

Так или иначе, честная оценка моей ситуации требовала признать, что любые надежды на возвращение к работе – непростительный самообман: симптомы болезни множились.

Легко ли было пережить уход с работы? Конечно, нет. Работа сформировала мой характер. В своей компании я прослужил 33 года. Других мест работы я не знал. Когда я пришел в компанию, она была вдвое меньше нынешней; только что завершилась эпоха, когда даже звонить клиентам полагалось, надев строгий костюм и шляпу. Теперь в компании работало 20 тысяч человек.

Но если я хотел проявить верность себе, мне следовало уйти, причем немедленно и навсегда, не допуская даже возможности возвращения.

После того как распространилось известие о моей отставке, на меня обрушился шквал сочувственных писем и звонков. Мои друзья по бизнесу звонили мне и домой, и в офис, чтобы выразить поддержку, поведать о своей печали и потрясении. Поразило сочувствие со стороны моего коллеги из другой компании большой четверки, занимающего такую же должность, как моя. Мне известно, что и работники других сфер пользуются взаимной поддержкой, но наша профессия в первую очередь известна солидарностью. В этот ужасный период крушения моего мира было особенно отрадно знать, что где-то, а тем более в моем бизнесе, по-прежнему существует гармония.

Превращение из главы компании в бывшего сотрудника произошло стремительно, как я и хотел (статус старшего партнера я сохранил). Все запланированные встречи и дела из моего пресловутого календаря, расписанные на несколько недель и даже на полгода вперед, были отменены, поручены другим сотрудникам компании или должны были достаться новому председателю совета. Я помогал подыскивать его. Поиски заняли примерно три дня. Все переговоры я проводил исключительно по телефону, из дома.

На второй из этих трех дней, когда я разговаривал по телефону с членом совета, со мной случился первый припадок.

* * *

Он был слабым – «парциальным», как его назвали врачи, – потому что волны электрических импульсов, простреливающие организм, охватывали не весь мозг (как при большом судорожном припадке), а только его ограниченную часть, нервную сеть. Начался спазм мышц правой стороны лица. Это произошло, когда я лежал в постели и по телефону обсуждал передачу дел. Почему припадок насмешил меня? Потому, что при другом отношении я не сдержал бы сильные подергивания щеки, и моя речь стала бы неразборчивой.

Припадок продолжался полчаса. Потом мы вызвали врача, он увеличил дозу лекарства. Через три дня парциальный припадок с подергиванием повторился, и дозу еще раз пришлось увеличить. Не все припадки затрагивают двигательную зону коры головного мозга, вызывающую судорожное подергивание мышц. Некоторые нарушают работу зрительной или лобной зоны. К счастью, у меня пока не было так называемых больших или судорожных припадков, при которых падаешь на пол и неудержимо бьешься в конвульсиях. Нередко я закрывал глаза, чтобы смягчить воздействие припадка на зрительную зону. Коринна говорила, что при этом у меня на лице появлялось отсутствующее выражение, я смотрел сквозь нее и словно находился где-то далеко.

Но припадки были не первым симптомом.

В первую очередь пострадало мое зрение: одна из опухолей давила на зрительную зону коры головного мозга. Зрение серьезно ухудшилось еще в период уточнения диагноза. Все вокруг стало размытым. Трудно было даже подписать чек. Примерно треть поля зрения заняли слепые пятна, особенно справа. Я без труда различал то, что находилось прямо по курсу, но когда шел по улице, просил спутника держаться справа от меня, чтобы не дать мне врезаться в столб. Поскольку я часто опускал веки, приходилось проявлять особую бдительность. Спускаясь или поднимаясь по лестнице, я начал раскидывать руки, чтобы сохранить равновесие.

Временами сознание затуманивалось – несмотря на то, что чаще всего оставалось ясным. Мне пришлось заново учиться одеваться. Проделывать это требовалось строго в определенном порядке. Для меня, как для малого ребенка, раскладывали одежду. Коринна клала мои рубашки на постель пуговицами вниз, чтобы я мог надевать их так, как взял, и пуговицы при этом не оказывались бы сзади (все рубашки с отложными манжетами на запонках Коринна убрала: справляться с ними я разучился). В конце концов я привык выполнять эти действия, вот только надевать что-нибудь через голову было по-прежнему трудно. Даже в лучшем случае эта задача выматывала меня. Однажды я увидел, что Джина стоит в дверях и наблюдает, как я сражаюсь со свитером, пытаясь надеть его через голову. Не знаю, для кого из нас увиденное было более мучительным. Ведь Джина привыкла, что ее отец – энергичный, деятельный, компетентный человек.

Да и он сам привык воспринимать себя таким.

Впервые с тех пор, как я вырос, я начал задумываться об элементарных движениях. Я осознал, что существуют действия, которые мы осваиваем однажды и с тех пор выполняем машинально. Пришлось вновь призвать на помощь мою организованность, но теперь – для выполнения простейших задач. Отвечая на письма, я вдруг понимал, что знаю то или иное слово, но никак не могу ни написать его, ни произнести. Беда заключалась не в познавательной части процесса мышления, а в чем-то другом, чего я не мог объяснить. К примеру, если бы меня попросили написать слово злоупотребление, я вспомнил бы, как оно пишется… а написать не смог. Почему?

Моя речь стремительно теряла внятность.

Мы побывали у замечательного врача, легенды семидесятых, «дедушки нейроонкологии». К тому времени он занимался в основном преподаванием, но иногда принимал пациентов. Я задал ему вопрос, который не давал мне покоя:

– Сколько мне осталось?

– В статистику вы не вписываетесь, – ответил он. – В среднем больные живут около года с момента постановки диагноза.

И мы с Коринной поняли, что сказав «один год», врач слишком щедро отмерил бы мне срок. На это могли бы рассчитывать пациенты, у которых рано проявились симптомы, и, следовательно, диагноз был поставлен на ранней стадии.

Тем вечером мы с Коринной снова попытались припомнить, как я вел и как чувствовал себя в последние недели и месяцы перед тем, как у меня отвисла щека, и вдруг поняли, что я уже довольно давно ощущал непривычную усталость, только мы не придавали ей значения. Примерно в то же время, когда состоялась свадьба моей племянницы, я набил на ноге здоровый синяк – ударился о машину на стоянке, просто наткнулся на нее. Зато стало ясно, почему в последнее время в гольф я играл все хуже.

Подсчеты показали, что мне осталось от трех месяцев до полугода, смотря по обстоятельствам.

Трудности с одеванием, а точнее, с последовательностью выполнения действий затронули и другие сферы моей жизни. Однажды вечером я смотрел бейсбольный матч New York Yankees, пришел в восторг от одной дальней подачи и игры питчера и захотел рассказать о них другу, бейсбольному болельщику. Я набрал его номер и по громкой связи начал подробно описывать удар. Но ответной реакции так и не дождался, и заподозрил неладное. Потом взглянул на телефон и понял, что забыл нажать кнопку громкой связи.

– Алло, – произнес я.

– Слушаю, Джин, – откликнулся друг. Как он сказал, он понял, что у меня какие-то затруднения, и просто ждал, когда я справлюсь с ними.

– Ты слышал, что я тебе говорил про игру?

– Нет, – ответил он. – Повтори, будь добр.

* * *

С поста председателя совета я ушел. Задача номер один выполнена. Компания и ее сотрудники благополучно пережили период смены руководства. Я был вправе гордиться моей фирмой, моей второй семьей, – она работала четко, как часы, ни на секунду не сбиваясь с ритма.

А передо мной встала задача номер два: выбор эффективного лечения.

Насколько я понимал, химиотерапия таким лечением не являлась. Врачи объяснили мне, что она составляет ядро многих, если не всех комплексов противораковых мер, и довольно часто помогает справиться с заболеванием. Химиотерапия входила и в стандартный курс лечения моей болезни, но не давала ни единого шанса на выздоровление. Консультации с лучшими специалистами – неврологом, двумя нейрохирургами и онкологом – свидетельствовали о том, что другого мнения быть не может: я не поправлюсь. Значит, химиотерапия только продлит мне жизнь на два-три месяца — может быть, продлит, но за это никто не поручится. Однако за слабую надежду расплачиваться придется влиянием токсичных веществ на мой организм, которое помешает мне радоваться жизни. В итоге химиотерапия и не спасет меня, и станет преградой на пути к цели.

Зачем тогда вообще соглашаться на нее?

Чтобы исследовать и эту возможность и утвердиться в правильности принятого решения – моего решения. Я никому не желал верить на слово. Принимая важное деловое решение, я требовал, чтобы мне предоставили на рассмотрение все имеющиеся факты. Нынешняя ситуация призывала к тому же подходу.

От химиотерапии я отказался через три дня. Столько времени понадобилось, чтобы я ощутил ее воздействие, или решил, что уже ощущаю, а это почти одно и то же. Вся эта химия нарушала функции организма, привычную работу его систем. Действовала на почки и печень. Меня тошнило, я, казалось, ослабел настолько, что утратил иммунитет к инфекциям и другим заболеваниям. Мало того, химиотерапия мешала мне заниматься визуализацией, т. е. представлять, как под воздействием облучения опухоли уменьшаются.

– Печень и почки отвлекают меня, – жаловался я Коринне. – Никак не могу сосредоточиться на опухолях в мозгу.

Не менее, а может и более тягостной, нежели физический ущерб от хорошо изученных побочных эффектов химиотерапии, оказалась психологическая нагрузка. Едва приступив к химиотерапии, я заметил, что владею собой не так хорошо, как прежде. Я делегировал свои полномочия лекарствам. Они отныне будут распоряжаться моей жизнью. Они определят мой распорядок дня. И это еще не все: с началом курса химиотерапии мне пришлось уделять внимание не столько раку или обычным житейским делам, сколько неожиданно возникшим проблемам (например, работе почек). Мне, как аудитору, не нравилось отвлекаться от важных, первоочередных задач. Как руководитель, привыкший все держать под личным контролем, я с отвращением наблюдал, как перехожу в подчинение к графику приема лекарств. А досаднее всего было видеть, как от обилия медикаментов, особенно стероидов, мое собственное настроение перестает повиноваться мне.

Мне было известно: чтобы устранить проблему, порой достаточно на время отступить и взглянуть на нее со стороны – это правило действует и в бизнесе, и управлении. Но создание множества новых проблем для решения одной, и без того серьезной, не оправдано ничем.

Иными словами, я травил сам себя. Зачем? Ради лишних часов или недель? Стоит ли мучиться самому и мучать родных и близких только для того, чтобы немного продлить жизнь? Тем более что ее остаток наверняка будет трудным, небогатым событиями и жизненными силами, перестанет быть жизнью во всех ее проявлениях — лишь из-за того, что я сам себя травлю.

И я решил пожить недолго, но качественно.

Сразу после прекращения химиотерапии передо мной ясно вырисовалась цель, и вскоре ее увидели мои близкие. Вопрос побочных эффектов был исчерпан. (И кстати, если боли в почках не дают житья, никакие они не «побочные».) Я понимаю товарищей по несчастью (а таковых большинство), которые хватаются за любую соломинку, какой бы непрочной она ни была, лишь бы продлить жизнь, – понимаю и сочувствую им. Не удивлюсь, если человек, которому подобная участь не грозит, воспримет в штыки мой быстрый отказ от химиотерапии и сочтет, что я просто не желаю пошевелить пальцем ради своего спасения.

Но с моей точки зрения ситуация выглядела иначе. Я любил жизнь. Хотел прожить как можно дольше. Мечтал увидеть первый рассвет 2006 года, хоть и понимал, что этому не бывать.

Отказавшись от химиотерапии, я не просто почувствовал себя комфортнее. Я вырвался на свободу. И сразу воспрял духом.

Мне казалось, что не уход с работы, а этот отказ стал первым шагом к управлению процессом умирания. Откровенно говоря, поскольку я постановил, что последний этап моей жизни станет самым лучшим, а качество жизни – максимально высоким, принять решение насчет химиотерапии оказалось не просто легко. Решать тут было нечего.

* * *

Вычеркнув из списка вариантов химиотерапию, я остался верен лучевой терапии. Привести статистику по выжившим онколог отказался, но сообщил, что облучение – это реальный шанс, что опухоли, скорее всего, уменьшатся, следовательно, смягчатся симптомы, вызванные их ростом и набуханием соседних тканей, реже станут путаться мысли и туманиться зрение, а значит, я успею завершить последние намеченные дела. Вдобавок я получу моральную поддержку, осознавая, что каждый будний день на протяжении шести недель курса предпринимаю конкретные меры для замедления роста опухолей и борьбы с ними. (Конечно, можно бороться с ними и методами химиотерапии, но при этом сам попадаешь под удар и, кроме того, открываешь врагам ворота крепости. Нелегко поддерживать боевой дух, когда понимаешь, что убиваешь больше союзников, чем противников.) Облучение не мешает сосредотачиваться на опухолях и мысленно препятствовать их росту. Правда, облучение все-таки утомляет, зато не дает таких серьезных побочных эффектов, как химиотерапия. Кроме того, пять дней в неделю в течение шести недель я прикован к одному месту, но, по-моему, овчинка стоит выделки.

Я не учел одного: трудностей, связанных не с самим облучением, а с организацией сеансов. Именно они помогли мне усвоить один из первых, фундаментальных уроков новой жизни.

Как правило, сеансы облучения проводились ближе к вечеру. Коринна поступила мудро, выбрав именно это время: благодаря ее предусмотрительности, я почти весь день чувствовал себя достаточно бодрым, а к вечеру, утомленный облучением, мог позволить себе отдохнуть. Силы возвращались ко мне как раз к семейному ужину.

Вот как проходили мои визиты в клинику.

Для них я переодевался в костюм для гольфа, который теперь носил, чтобы поднять себе настроение, и делал вид, будто после процедур поеду играть. Подходила моя очередь, мне надевали на все лицо нечто вроде маски фехтовальщика с ячеистым покрытием. Ее застегивали под подбородком, и всю эту конструкцию вместе со мной крепили на специальном столе (хорошо еще, клаустрофобией я никогда не страдал). Затем меня предупреждали, чтобы я ни в коем случае не двигал головой, иначе лучи, похожие на лазерные и направленные мне в голову под пятью рассчитанными на компьютере углами, не подействуют. Стоило мне пошевелиться, как продолжительность процедуры увеличивалась: облучение некоторых участков мозга приходилось повторять. Мне напоминали, что сглатывать тоже нельзя, и я обнаружил, что могу довольно долго воздерживаться от этого, особенно если процедура проходила гладко.

Как и моя болезнь, облучение не причиняло боли. Несмотря на все ограничения и утомительную подготовку, мне не было больно, когда лучи пронзали мою голову с лицом, закрытым маской. Я чувствовал, где именно в голову проникают лучи, но ощущения не были болезненными или хотя бы неприятными. Скорее, это напоминало вибрацию. Мне представлялось, будто я засунул голову в микроволновку – конечно, по своей воле этого лучше не делать, но и вреда от нее никакого.

Облучение опухолей продолжалось две-три минуты. А подготовка к нему – когда на меня надевали маску и фиксировали тело на столе, затем, после процедуры, установку выключали, меня освобождали и отпускали до завтрашнего дня – занимала минут двадцать.

Если все шло по плану.

Но события идут по плану не всегда. Зачастую планы приходится корректировать. Казалось бы, опыт работы в бизнесе и жизненный опыт в целом приучили меня воспринимать такие корректировки как должное, но этого не произошло. Внезапный диагноз и контраст болезни с прежним крепким здоровьем должны были преподать мне урок. Но не преподали. Сомневаться и ожидать худшего мне мешали оптимизм и нацеленность на результат. Почему-то я был уверен, что больницы и онкологические клиники не допускают сбоев в работе.

Вскоре я обнаружил, что так не бывает. Какими бы доброжелательными и сведущими в своем деле ни были сотрудники клиники, им тоже случалось ошибаться. Но гораздо чаще, примерно один раз из трех, подводила аппаратура. Тогда мой распорядок дня, как и распорядок других пациентов, значительно усложнялся.

Я уже упоминал, что с клаустрофобией раньше не сталкивался. Но если процедура по какой-то причине затягивалась и занимала больше предполагаемых 20 минут, невольно начинал паниковать. И дело было не столько в маске и в облучении, сколько в необходимости дольше управлять реакциями собственного организма. Не сглатывать в течение 20 минут я привык. Но когда они проходили, слюна начинала неудержимо накапливаться и побеждать. От нее было трудно дышать. Проходило полчаса. Я боялся поперхнуться слюной. Сорок минут. А двигать головой мне все еще не разрешали.

Прошло несколько сеансов, и одна из самых упрямых лучевых установок сломалась. График процедур сдвинулся, все сеансы начинались с опозданием. Обстановка в клинике и без того чревата стрессами, в очереди к каждой установке обычно собиралось от четырех до шести пациентов, напряженное ожидание никого не радовало. Нервозность в приемной становилась почти осязаемой.

Один из лучевых аппаратов, в который были внесены координаты моих опухолей, мы с Коринной прозвали «Старым Надежным», и, как указывало это прозвище, он ломался реже остальных. Но из-за проблем с механикой (например, никак не удавалось сладить с каким-нибудь упрямым рычагом, приводящим аппаратуру в нужное положение), на столе порой приходилось лежать слишком долго. А иногда требовалось еще сделать снимок.

Мне приходилось подчиняться прихотям техники и персонала, зависеть от людской компетентности и переменчивой удачи. В матче человека против машины я вел счет. Если ждать приходилось дольше 25 минут, значит, в тот день выиграла аппаратура. Но, несмотря на все эти задержки, я считал себя самым везучим среди пациентов лучевого отделения. Некоторые мои товарищи по несчастью были гораздо моложе меня. Многие в отличие от меня терпели боль – зачастую мучительную, вызванную раком или побочными эффектами. Происходящее угнетало их. Многие добирались до клиники подолгу, с пересадками, после сеансов отправлялись обратно все тем же путем, и так четыре-пять раз в неделю. Когда аппарат, в очереди к которому они ждали, вдруг ломался, казалось, вот-вот будет сломлена и воля этих людей. Как и у меня, у многих был рак в последней стадии, и они пытались постепенно свести жизнь на нет, но не были готовы к этому и даже не представляли, с чего начать. В ожидании сеанса одна из пациенток беспокойно вышагивала по приемной и отрывисто говорила, а иногда и вопила по телефону, утрясая детали продажи своей компании. Эти вопли нервировали остальных пациентов. Но, когда разговор закончился, она повернулась ко всем нам и с неподдельной искренностью извинилась.