Текст книги "В погоне за ускользающим светом. Как грядущая смерть изменила мою жизнь"

У последней черты

Хочу жить вечно. Пока получается.

Стивен Райт

Кто я?

В прошлой жизни, когда я был председателем совета директоров и главой компании KPMG (стоимость 4 млрд долларов, 20 тыс. служащих, основана более века назад, входит в четверку крупнейших аудиторских компаний Америки), у меня порой выдавался идеальный день: я лично принимал одного-двух клиентов, что особенно любил. Встречался с кем-нибудь из непосредственных подчиненных. Беседовал по телефону с партнерами из Нью-Йорка и со всех концов страны, выяснял, чем могу помочь им. Решал несколько проблем. Иногда обсуждал с кем-нибудь из конкурентов совместную работу ради достижения общих профессиональных целей. Выполнял многочисленные дела по списку из электронного органайзера. Двигался вперед хотя бы в одной из трех областей, к улучшению в которых стремился с тех пор, как три года назад был избран партнерами на руководящий пост: добивался роста нашей фирмы (и неудивительно – чтобы выжить, любая компания должна развиваться), повышал качество услуг, снижал риск и, что самое важное для меня и для долговременного успеха компании, старался сделать нашу фирму как можно более удобной для работы и престижной, а жизнь наших сотрудников – более гармоничной. Я уже давно понял, что работа пойдет успешнее, если служащие компании поймут, что и в офисе, и за его пределами они представляют собой части единого организма, а не обособленные и конкурирующие существа.

Лично мне – как и любому руководителю, тем более высшего ранга – последний пункт этого плана казался особенно труднодостижимым. Не поймите меня превратно: свою фирму я искренне любил (собственно, отчасти поэтому и боролся за нее). Меня радовали каждый рабочий день, каждое действие, проблема, достижение. Аудит был моей страстью (только не смейтесь!). Точность, ясность, логика. Казалось, для них созданы мой разум и характер. Я отличался целеустремленностью, четко понимал стоящую передо мной задачу, был готов выполнить ее во что бы то ни стало. Разбудите меня среди ночи и скажите, что ради завоевания или удержания клиента я должен немедленно отправиться в аэропорт и улететь на другой край света, – и я сделаю это. Такое случалось и на самом деле. Будучи главой самого крупного подразделения фирмы, отдела финансовых услуг, и зная, что мы боремся за право стать аудитором крупного инвестиционного банка, я понимал: ради этой цели мне лично необходимо встретиться с президентом австралийского филиала этого банка. В ближайшем будущем банк должен был принять решение. Я сделал все возможное, чтобы добиться встречи с главой банка – приготовился высвободить в своем плотном расписании любое время, неоднократно звонил секретарю президента.

Обычно я слышал: «Сожалею, но…» Секретарь объясняла: у босса расписана каждая минута на несколько недель вперед. Если бы я ждал, когда он освободится, сделка не состоялась бы.

Я еще раз перезвонил секретарю. Благодаря частому общению между нами возникло нечто вроде взаимопонимания. Я решил рискнуть: выяснить, какие поездки в ближайшее время предстоят ее начальнику. Легкий на подъем, президент большую часть дня проводил в разъездах – может быть, в дороге он ничем не занят? Секретарь сообщила, что через два дня ее босс летит из Сиднея в Мельбурн. На борту самолета деловых встреч не запланировано.

– Прекрасно, – отозвался я.

И спросил, на какое место куплен билет. Выслушав ответ, я позвонил в авиакомпанию, забронировал место первого класса рядом с президентом и стал собираться в деловую поездку – пожалуй, самую далекую в своей жизни, зато самую непродолжительную. Вечером я уложил вещи, принял душ, побрился, провел 22 часа в самолете Нью-Йорк – Сидней, приземлился, сразу направился на посадку на Мельбурн и представился банкиру, ради 90-минутной встречи с которым облетел полмира. Когда я объяснил, на какие ухищрения пустился, чтобы поговорить с ним, он лишился дара речи. Я попросил разрешения объяснить, почему мы считаем, что аудиторскую проверку его банка следует доверить именно нам. Через полтора часа состоялась посадка. Я предложил собеседнику рекламные материалы нашей компании, обменялся с ним рукопожатием и снова двинулся на посадку: мне предстоял более чем 20-часовой путь домой.

Клиента мы заполучили.

Через несколько лет, уже на посту председателя совета директоров и главы компании, я считал, что занимаю самое привилегированное положение, какое только возможно в американском бизнесе. В качестве представителя фирмы, осуществляющей аудит таких промышленных гигантов, как Citigroup, General Electric, Pfizer, Motorola, не говоря уже о многих других, я присутствовал на заседаниях советов директоров этих компаний и общался с самыми выдающимися умами страны. Мне довелось услышать, что они думают о направлениях развития глобальной экономики. Постепенно я привык считать себя равным таким известным руководителям, как Уоррен Баффетт, Сэнди Вейл (Citigroup), Джефф Иммельт (GE), Стэн О’Нил (Merryll Lynch), и вместе с тем оставался их восхищенным почитателем. Весной 2005 года меня в числе 50 глав компаний пригласили принять участие в организованном в Белом доме «круглом столе» с президентом Бушем.

Кто может похвалиться более блестящей карьерой?

Но несмотря на все привилегии, работа главы крупной компании – не сахар. Это в первую очередь самоотдача. Вечные стрессы. И похоже, конца им не предвиделось: мое время было расписано по минутам на ближайшие 18 месяцев. Я передвигался со скоростью не менее 160 км в час. И все время работал. По выходным, в будние дни допоздна. Я пропустил почти все школьные мероприятия младшей дочери. В среднем за год я преодолевал 240 тыс. км, и это по самым скромным подсчетам. Первые десять лет супружеской жизни, пока я взбирался по карьерной лестнице в KPMG, мы с Коринной редко бывали в отпусках. Потом отпуска чаще всего совпадали по времени с корпоративными пикниками, на которых мое присутствие было обязательным. Помню, когда мы еще жили в Сан-Франциско, в районе залива, крупнейший из наших клиентов в Нью-Йорке потребовал моего пристального внимания. И я провел в Нью-Йорке девять месяцев, мотаясь по выходным на Западное побережье, чтобы повидаться с близкими. Только в последние десять лет работы в фирме мне удалось в рабочий день пообедать вместе с женой.

Дважды.

А ведь так было не всегда. Когда-то и я был другим. Летом после первого года учебы в школе бизнеса я поработал в одной компании на Уолл-стрит и понял, что совсем не хочу подчинить всю свою жизнь карьере. Я мечтал о гармонии и всегда стремился к ней. В конце лета мне предложили сотрудничество с одной из самых известных консалтинговых компаний. Предложение я обсудил с Коринной. Мне, Коринне и ее дочери Марианне, которую я сразу полюбил и удочерил, предстояло принять первое важное семейное решение. Если бы я взялся за эту работу, то мог бы почти с уверенностью заявить, что в ближайшее время у нас будет много, очень много денег – но работать мне придется еще больше, как заведенному, и почти всегда жить вдали от жены и ребенка. А можно было просто вернуться к аудиту и должности, которую я два предыдущих года занимал в KPMG. Меньше денег, меньше нервотрепки, зато больше времени в кругу семьи. Больше гармонии в жизни. Я всегда мечтал стать человеком с разносторонними интересами: разбираться в винах и опере, много читать. Я любил спорт, стремился к физической активности, желал хоть изредка бывать на природе. Считая себя любознательным человеком, я хотел знать все, что только возможно. Короче говоря, в руководители я не рвался.

И я вновь занялся аудитом.

Но за четверть века службы в моей компании я поднялся до самого верха служебной лестницы. Моя жизнь изменилась. Гармоничность она утратила отчасти, спонтанность – полностью. В прошлом остались времена, когда можно было улизнуть на ночной показ «Шоу ужасов Рокки», как сделали мы с Коринной и Марианной однажды в Сан-Франциско. До абонементов в оперу не доходили руки. Еженедельники о винах оставались непрочитанными, а если я и просматривал их, то одновременно выполнял еще несколько дел, как заправский мастер многозадачности. Мне постоянно приходилось отвлекаться на работу. Постепенно количество людей, ответственность за которых лежала на мне, достигло нескольких тысяч. Если раньше работу компенсировали развлечения, то теперь равновесие окончательно нарушилось.

Но прежде чем вы сочтете мой рассказ потоком жалоб, признаюсь честно: поскольку я верил, что способен справиться с такой ответственной должностью, я хотел занимать ее, и пока это желание сохранялось, меньшим я не удовлетворился бы. Несмотря на всю мою преданность и любовь к близким, по достижении определенного профессионального уровня я просто не смог бы ограничиться примитивной работой, лишь бы каждый вечер возвращаться домой к шести и бывать на родительских собраниях. Люди не просто приходят на руководящие посты. Их туда притягивает.

Единственной отдушиной в этой гонке был гольф – главная страсть всей моей жизни. На поле для гольфа у меня редко случались неудачи, если вообще случались. Меня восхищали качества, которых требовала эта игра: достоинство, личная ответственность, точность, внутренняя дисциплина и настойчивость. Разумеется, и без физических способностей было не обойтись, но, по-моему, тот, кто считает талант самой важной составляющей успеха в этом виде спорта, не понимает сущности гольфа. Благодаря занимаемой должности мне однажды посчастливилось сыграть с прославленным профессиональным гольфистом Реймондом Флойдом, и он объяснил, что физическая подготовка к турниру – самая легкая задача для лучших игроков. Гораздо труднее приучить себя сохранять такую уравновешенность, чтобы делать максимально точные удары – один за другим, изо дня в день, неделю за неделей.

Хорошим гольфистом я никогда себя не мнил: имея гандикап (показатель класса), не превышающий 15, я привык считать себя посредственностью, а в самые удачные дни рисковал употребить слово «опытный». Но мои способности были ни при чём. Благодаря гольфу у меня появились замечательные друзья и обширный опыт (и успехи в бизнесе – если учесть интенсивность общения среди фарвеев, песчаных ловушек и полей Америки). Подобно многим руководителям высокого ранга, я пользовался правом играть на лучших полях мира (правда, после того как я возглавил совет директоров, времени на гольф совсем не осталось).

Но в первую очередь я любил гольф за то, что во время игры мы с Коринной могли немного побыть вместе. Нам особенно нравилось играть ближе к вечеру. Поле понемногу пустело. Солнце клонилось к горизонту, удлинялись тени, деревья вокруг лунок будто разрастались и становились еще прекраснее. Таинственное время. На нас нисходило умиление, ощущения обострялись. Казалось, мы не просто играем в гольф, а устремляемся к свету, ловим каждую минуту угасающего дня.

В начале мая 2005 года мы с Коринной играли в гольф. Раунд я начал удачно. Но у восьмой лунки я уложил мяч на подставку, ударил, а он полетел совсем не в ту сторону. Речь не об ударе, при котором мяч, правильно выбитый с подставки, в полете меняет траекторию – такие у меня часто бывали. Но в тот раз произошло нечто странное. Мяч пролетел по прямой, но очень далеко от лунки, как будто я изначально наметил совсем другую цель.

С этого момента раунд пошел наперекосяк. После игры Коринна заметила, что я бледен.

* * *

Я привык к головокружительным темпам. Но весна 2005 года выдалась на редкость суматошной.

И не только для меня, но и для всей семьи. В том году мы продали особняк в манхэттенском Ист-сайде, и Коринна не только укладывала вещи и утрясала детали переезда, но и подыскивала нам новое жилье. Полгода проболевшая мононуклеозом Джина наконец-то выздоровела и заканчивала реферат «Синие кольца смерти», для которого смоделировала на компьютере защитные механизмы синекольчатого осьминога. Как всегда, деловые поездки помешали мне посетить школьную научную конференцию. Все мы знали: осталось продержаться еще несколько недель до конца учебного года, и нас ждет редкостное развлечение втроем – долгожданная поездка на две недели на Гавайи. (Марианна, ведущая насыщенную жизнь в Напе, недавно побывала в отпуске вместе с мужем и двумя малышами.)

Но до вожделенного отдыха требовалось покончить с уймой дел. Прежде всего – слетать в Шанхай на международный экономический форум с участием виднейших лидеров бизнеса со всего мира, а заодно выяснить положение дел в нашем китайском филиале и пообщаться с тамошним руководством.

Перед самой поездкой в Китай я побывал в Форт-Уорте, у нашего давнего клиента Роберта Басса из компании Bass Brothers, потом за четыре дня слетал на встречи в Денвер, Вашингтон, Монреаль и Сан-Франциско. Дома, в Калифорнии, наша семья как раз готовилась к свадьбе моей племянницы. На репетиции свадебного ужина Коринна вдруг всмотрелась в мое лицо и коснулась его рукой.

– Вот здесь обвисло, – сказала она, дотронувшись до моей правой щеки. Но я не ощущал ничего необычного. Позднее, глядя в зеркало, я заметил обвисшую кожу только потому, что знал, куда смотреть. Казалось, я недавно от зубного врача и анестезия еще не отошла.

Паниковать никто и не думал. В выходные Коринна заметила: мышцы вокруг моего рта периодически напрягаются, а правая щека так и остается дряблой. Это подтвердили еще несколько гостей, но лишь после того, как Коринна обратила их внимание на мое лицо. По ее мнению, причиной стал стресс, возможно, прозопоплегия, или паралич Белла, – в Интернете мы узнали, что это одно из самых распространенных неврологических заболеваний, поражение лицевого нерва, возможно, вирусной этиологии. Мы решили, что симптомы спровоцированы усталостью, ведь бывает же, что переутомленные мышцы начинают подергиваться.

Коринна советовала мне сходить к врачу, но до поездки в Китай времени оставалось мало, и я решил заняться здоровьем после возвращения.

За границей о своей обвисшей щеке я и не вспоминал – не до того было.

Через неделю я вернулся домой через Сиэтл, где проходил ежегодный саммит руководства Microsoft – влиятельный форум, посещаемый более чем сотней руководителей высокого ранга. Глава компании Berkshire Hathaway Уоррен Баффетт, вероятно, самый прозорливый в мире инвестор, не только блеснул абсолютно бесстрастным остроумием, но и поразил меня глубиной познаний в моей сфере деятельности: любое мнение, которое он высказывал по вопросам аудита, свидетельствовало о полной осведомленности. Стив Балмер из компании Microsoft провел презентацию деловито и энергично, как всегда.

Когда мне случалось задуматься о своей жизни в свободную минутку (если таковая появлялась), я приходил к выводу, что успешно справляюсь с рутинными хлопотами, но слишком уж их много, этих хлопот. А до рая, т. е. отдыха на Гавайях, уже рукой подать.

В Нью-Йорке я обнаружил, что угол рта и мышца щеки по-прежнему обвисают, и согласился на следующей неделе пройти обследование у невролога.

В выходные накануне визита к врачу мы с Коринной пригласили на ужин давнего клиента с женой, с которыми за годы знакомства успели подружиться. За ужином я с энтузиазмом вспоминал недавнюю поездку, мы вчетвером увлеченно беседовали о Китае, Индии и растущей роли этих стран в мировой экономике. После ужина мы направились в Мэдисон-сквер-гарден – у нас были билеты на концерт U2. Никто из нас ни разу в жизни не слышал более громкой музыки. Прослушав первые четыре песни, Коринна поднялась со своего места. Точнее, вскочила.

– В чем дело? – прокричал я сквозь грохот.

– Наш мир вот-вот разлетится вдребезги! – во весь голос выпалила она.

Я решил, что она имеет в виду децибелы.

В коридоре, где можно было разговаривать, не напрягая слух и голос, Коринна призналась, что изо всех сил пыталась сосредоточиться на Боно, солисте группы, и на происходящем на сцене, но у нее ничего не получалось. Плохие предчувствия и тревога захлестнули ее. Ей вдруг показалось, что вскоре от нашей прежней жизни не останется и следа. Она почувствовала, что некая сила лишила ее выбора и сорвала с места. Коринна добавила, что такого с ней еще никогда не случалось.

Уже не в первый раз за нашу супружескую жизнь Коринна принимала сигналы на волнах, на которые я не был настроен.

Я заверил ее, что с нашей жизнью ничего не случится, и мы вернулись к друзьям и к Боно. Из-за постоянных стрессов я даже не осознал, как неуклюже утешал Коринну.

Впрочем, у меня все равно ничего не вышло бы.

* * *

Во вторник 24 мая, когда мы с Коринной явились на прием к неврологу в Корнеллский медицинский центр, мы оба были убеждены, что моя болезнь – скорее всего, паралич Белла, – связана со стрессами. Не то чтобы мы пытались успокоить себя – в конце концов, я работал в состоянии вечного стресса, особенно в последние месяцы и недели. Я не просто колесил по свету. У нас, по сути, даже не было дома: процесс переезда продолжался, несколько дней мы провели в манхэттенском отеле. Несложно понять, что напряжение наконец сломило меня, хотя раньше кризисы только побуждали меня к действиям.

Прием назначили ближе к вечеру, поэтому менять расписание мне не пришлось. Направляясь к кабинету врача, я невольно думал о том, как здорово было бы сию минуту очутиться на поле для гольфа, насладиться угасающим светом дня и безмятежностью. И я улыбнулся мысли, что через несколько недель вся эта роскошь будет мне доступна. Коринна, Джина и я – на Гавайях. А напряжение и стрессы, какими бы они ни были, хоть ненадолго, да отодвинутся на второй план.

У невролога мне задали несколько вопросов, затем подвергли самому обычному осмотру. Врач с молоточком проверила коленный рефлекс, посмотрела в глаза, сравнила силу правой и левой рук и попросила сделать несколько шагов по прямой.

А потом предложила на следующее утро явиться на томографию.

Я как бизнесмен ценю эффективность и быстроту. Но на этот раз оперативная реакция меня не обрадовала. От такой сомнительной привилегии, как экстренная, внеочередная томография, я предпочел бы отказаться. Если бы врач считала, что щека и вся правая сторона лица у меня обвисли от паралича Белла или по другой, не слишком серьезной причине, тогда диагноз подтверждался бы без лишней спешки, нормальными темпами, и мне пришлось бы стоять в общей очереди. Неделю – другую.

Но когда в половине шестого во вторник врач вызывает вас на томографию на завтра, на восемь утра, невольно начинаешь думать о худшем. Чуть ли не о самом страшном.

Впрочем, развивать мысль в этом направлении я себе не дал, и думал, что Коринна поступила точно так же. Тем вечером в разговоре она заметила, что врачу, вероятно, понадобилось исключить некоторые предположения – на всякий случай.

На следующее утро я съездил на томографию, а затем поспешил в офис на важное заседание руководства компании. Спустя несколько часов невролог позвонила мне на работу. Секретарь Кэрин связалась с Коринной, и та перезвонила врачу. Поначалу невролог хотела сообщить результаты обследования мне одному, но Коринна переубедила ее.

– Мы кое-что нашли, – призналась врач. Это «кое-что» обнаружилось в мозге. Неврологу требовалось провести вторую томографию, с контрастным веществом, чтобы получить более отчетливые снимки.

Назавтра на вторую томографию мы отправились вместе с Коринной. Если бы мы просто собрались куда-нибудь вдвоем, я засыпал бы Коринну лавиной вопросов, допытываясь, что нам предстоит. Никогда не любил сюрпризы. Мне всегда надо было знать заранее, чего ожидать.

Но по пути к врачу я ни о чем не спрашивал.

После томографии я уехал на работу.

Вечером позвонила врач. Меня просили завтра же приехать за результатами обследования. А у меня намечался на редкость беспокойный день, вдобавок с заседанием совета. Нельзя ли перенести визит хотя бы на послезавтра?

– Нет, – отрезала врач. Откладывать встречу она не советовала. Даже на день.

Назавтра мы с Коринной сидели в кабинете невролога. Врач развесила томографические снимки моего мозга на световой панели. Еще до того, как она заговорила, а тем более объяснила, что мы видим, мне подумалось: «Звездные войны».

По сравнению с безупречно-чистым правым полушарием левое выглядело белесым и было сплошь усыпано разнокалиберными точками. В целом картина напоминала космос. Точки соединялись линиями – и отчетливыми, и размытыми, но сколько же их было, этих линий! Как аудитор, я привык рассматривать то, что передо мной, и сразу разрабатывать план атаки – упорядоченный, методичный, четкий план. Но глядя на томографические снимки, я представить себе не мог, как врач, пусть даже самый гениальный, приступит к разработке плана борьбы с целым созвездием тонкого, похожего на паутину вещества. С чего начать? Чем закончить? Повсюду обширные галактики.

«Звездные войны».

Позднее Коринна рассказывала: ей показалось, будто левое полушарие моего мозга волнообразно избороздило Лохнесское чудовище.

Невролог объяснила, что поставить точный диагноз она пока не может, но подозревает у меня астроцитому или глиобластому; мои глиальные клетки, которых в человеческом мозге насчитывается более триллиона, стали злокачественными. Обнаружены три многоочаговые опухоли, каждая размером не со что-нибудь, а с мяч для гольфа. Соединенные между собой опухоли по-братски поделили жизненное пространство, расположившись по одной в лобной коре (отвечающей за эмоции и принятие решений), в двигательной зоне коры среднего мозга и в зрительной зоне коры заднего мозга.

Между тем врач записала нас назавтра на прием к двум светилам нейрохирургии. Она держалась бодро, и мы почти поверили, что еще не все потеряно.

Наверное, мы просто еще не осознали, что произошло. Вечером в отеле Коринна призналась, что впервые за всю нашу совместную жизнь оказалась застигнутой врасплох. Мы гордились слаженностью наших действий, дальновидностью, умением заранее принимать меры и справляться с обстоятельствами, сводить ущерб к минимуму и извлекать все возможное из любой ситуации. Мы дополняли друг друга, при этом каждый чутко реагировал на изменения в сфере своей компетенции, благодаря чему мы успешно строили совместную жизнь и до сих пор избегали неприятностей.

А сейчас не вышло.

– Нашим планам на будущее не суждено сбыться, – сказала глубоко опечаленная Коринна.

И вздохнула. В трудные минуты она всегда была воплощением хладнокровия. «Не хочу когда-нибудь спохватиться, – говорила она, – и пожалеть, что мы потеряли впустую столько времени».

За годы супружества мы не раз заводили разговоры о необходимости развивать в себе внутреннюю силу, без которой невозможно с достоинством встретить смерть. Мы пытались осуществить задуманное. Обычно люди этим часто пренебрегают.

– По-моему, тебе пора браться за дело, – немного помолчав, высказалась Коринна. – Время пришло. Похоже, на целый жизненный этап для подготовки рассчитывать не стоит.

Она будто прочла мои мысли.

– Но и торопиться я не хочу, – возразил я. – Иначе ангелы скажут: «А, этот готов!» и явятся за мной до срока.

Мое время, время инициативного и деятельного человека, истекло. Вот и все.

* * *

М-да.

Существует ли хоть какой-нибудь способ подготовки к внезапности? К тому, что загнанная в дальний угол, но неотступная боязнь того, что беда может случиться, строго говоря, в любой момент, вдруг в считанные дни или даже минуты превратится в реальность? К тому, что страх, который удается подавить хотя бы изредка, а чаще – почти всегда, примет новую форму, и мы уже не сможем отрицать его ни единой секунды?

Это была не просто встряска. Не хватило времени даже опомниться. Меня будто пинком вышвырнули в завершающий этап моей жизни, где мне полагалось демонстрировать мудрость – дочерям, внукам, всем, кто моложе меня. А я пропустил главный курс жизненных наук, мне требовалось еще многому научиться.

Но переброска уже завершилась. И теперь, чтобы принести хоть какую-нибудь пользу дочерям, в особенности Джине, друзьям, коллегам и Коринне, на поразительную мудрость которой я так долго полагался, мне надлежало как можно быстрее свыкнуться с новым состоянием.

На следующий день нас приняли нейрохирурги. Первый порекомендовал экстренную операцию на мозге – так называемое «иссечение» с целью уменьшения объема самой крупной опухоли, чтобы она не давила на мозг (впрочем, боли я не чувствовал). Он не мог сказать, продлит ли операция мне жизнь; как уже упоминалось, до разговоров о том, сколько мне осталось, было еще далеко. И в тот момент в таких прогнозах я не нуждался. Послеоперационный восстановительный период должен был занять около месяца. Немного погодя можно было приступить к лучевой терапии.

Но как бы ужасно ни звучали его слова, меня напугали не они.

Страшнее всего были жалость и сочувствие, с которыми врач смотрел на нас с Коринной. Они исходили явно из глубины его существа. Такое проявление чувств со стороны врача не сулило ничего хорошего.

Лишь тогда до меня начал доходить весь смысл случившегося. К шоку, в состоянии которого я находился, не осознавая этого и не подозревая, что он продлится еще несколько дней, прибавилось неприятное, тоскливое ощущение беды. Случившейся со мной.

Днем, когда мы с Коринной ждали приема у второго знаменитого нейрохирурга, в голове у меня воцарилась путаница. Повернувшись к жене, я сказал ей первое, что пришло мне в голову:

– Прости.

Коринна ответила мне взглядом. У нее тоже был шок. Но никаких слов я не ждал. И сам мог бы промолчать. С первых дней знакомства мы понимали друг друга без слов. Только Коринне я всецело доверял. За тридцать лет узы, связавшие нас, не распались. Мы не нуждались в объяснениях.

Второй нейрохирург, специалист по топографии мозга, предложил более консервативный выход.

– Иссечение опухоли – операция на мозге, – напомнил он, – реабилитационный период после которой, как минимум, месяц.

Он настоятельно советовал сделать биопсию опухоли. По его оценкам, процедура должна была занять примерно два часа.

Что-то в этом человеке – его молодость, осторожность, вполне понятная прямота – обнадежило меня, хотя и без причины.

Из Калифорнии прилетела Марианна. У Джины намечались в Кентукки международные школьные состязания по стратегическому мышлению, она отказывалась уезжать туда, но я уговорил ее. Будто бы для меня, но на самом деле для нее. Я понимал, как важен для Джины этот шанс продемонстрировать свои незаурядные способности: такие возможности попадаются не на каждом шагу. Она разрывалась, но я продолжал настаивать и упрашивать. Почти умолять ее.

И она уехала. Пообещала часто звонить и узнавать, как у меня дела.

В среду 1 июня биопсия, которая должна была занять два часа, продолжалась целых три. Через полтора часа после начала процедуры врач вышел в приемную (об этом я узнал позднее) и сообщил Коринне, что ткани мозга в первой пробе оказались «некротическими» – омертвевшими. Не умирающими, а уже мертвыми.

Впоследствии он пришел к заключению, что опухоли неоперабельны.

Дела обстояли неважно, и это еще мягко сказано.

Пока я лежал в послеоперационной палате, Коринна задала хирургу вопрос о нашей поездке на Гавайи.

– Обратно он не вернется, – ответил врач.

Потом, когда я оправился и вместе с Коринной поговорил с врачом, тот порекомендовал облучение: оно могло бы продлить мою жизнь на пару лишних месяцев. Но он предупредил, что болезнь неизлечима.

– Это конец. Надежды на выздоровление нет.

Мы спросили о химиотерапии.

– Разве что поможет выиграть немного времени, – ответил врач.

Химиотерапия играет важную, зачастую огромную роль в жизни больных с некоторыми онкологическими заболеваниями – как правило излечимыми. Но наш случай был иным. Несмотря на это, наш врач (и другие доктора) настаивал на курсе химиотерапии. Как и лучевая терапия, она могла подарить мне немного времени, если все три опухоли размером с мяч для гольфа начнут уменьшаться в размерах. Но при моем заболевании, которое называлось «полиморфная глиобластома», максимальную пользу лучевая терапия приносила при ранней диагностике. Только таким больным удавалось протянуть самое большее восемнадцать месяцев. Большинство (около 80 %) умирали в первые полгода. График распределения вероятностей оптимизма не внушал.

Но даже во вторую группу я не попадал. Если терапия подействует, то и в этом случае мне оставалось жить не больше трех месяцев. Зрение уже начало ухудшаться. Неизвестно, когда появились первые симптомы: мы с Коринной изо всех сил пытались определить, но так и не смогли. Моя помощница Кэрин припомнила, что в последние месяцы я несколько раз жаловался на головную боль – несильную, проходящую после таблетки аспирина, но прежде у меня вообще никогда не болела голова. К числу пациентов, у которых болезнь выявлена на ранней стадии, я не принадлежал. Вероятно, потому, что вечно прибавлял ходу и не думал останавливаться.

Все врачи сошлись во мнении, что одна хорошая новость все-таки есть: болей я не чувствую (это я мог подтвердить), а значит, есть вероятность, что даже в самом конце их не будет. Скорее всего, я просто впаду в кому.

Еще неделю назад я планировал свою будущую жизнь. А теперь обдумывал собственную смерть.

Покончив с биопсией, мы с Коринной снова побывали у первого врача – того, который предлагал более радикальные меры, немедленную операцию мозга. Мы хотели предоставить ему результаты обследования, узнать, нет ли у него новых предложений, выяснить, порекомендует ли он и теперь иссечение опухоли. Изучив последние снимки, врач сказал:

– Все слишком запущено. Сроки для операции давно прошли.

Болезнь тоже набирала обороты. Как и я, она не умела сбавлять скорость.