Текст книги "Последний человек на Луне"

Я был в синем военно-морском мундире, под вычищенными до блеска ботинками хрустел иней, когда мы занимали места на короткой траурной церемонии. Я изучал печальную сцену, и сердце мое гулко стучало. Всё было неправильно.

Марта сжала мою руку так сильно, что наши перчатки должны были сплавиться вместе. Вдова пребывала в смятении, я тоже. Ее дети, восьми и пяти лет, с трудом понимали, что происходит, сидя на холодных металлических креслах рядом с матерью. То же чувствовала и Барбара, которая осталась в гостинице в постели в полном истощении. Потрясены были родители Роджера, которые приехали на похороны из Гранд-Рэпидса в Мичигане. И Линдон Джонсон, президент Соединенных Штатов, стоявший у открытой могилы, тоже. Потрясена была вся страна. То, что случилось, просто не имело права произойти.

Страшные детали стали известны за прошедшие несколько дней. Очевидно, где-то в лабиринте проводов возникла искра, и чисто кислородная атмосфера корабля тут же создала душегубку. Парни боролись за жизнь, они пытались открыть этот чертов тяжеленный люк, но умерли за какие-то секунды, задохнувшись в своих скафандрах.

Космическая программа была плохо подготовлена к такой катастрофе, и мы собрались в этот день на Арлингтонском кладбище не как космические герои, а как простые смертные, лишенные плащей неуязвимости, и ноги отказывали нам.

Катафалк погромыхивал, холодный ветер морщил красно-бело-синее знамя. Лошади не спеша преодолевали милю извилистого пути от места краткой мемориальной службы у административного здания до готовой могилы за номером 2502-F на склоне мерзлого холма, где Роджер должен был обрести вечный покой рядом с Гасом. Скрип кожаных седел, позвякивание металлической упряжи и глухие удары копыт служили аккомпанементом к военному оркестру, который маршировал с глухим барабанным боем, медленно играя «Вперед, солдаты Христа». Затем гроб понесли астронавты.

У этого вирджинского холма, открытого всем ветрам, было градусов на двадцать холоднее, чем в Хьюстоне, в те минуты, когда отдавались воинские почести по высшему разряду лейтенант-коммандеру[10]10
  Соответствует капитану 3-го ранга.


[Закрыть] Роджеру Чаффи. Он потерял жизнь всего за несколько недель до того, как должен был стать двадцатым американцем в космосе.

Марта вытерла слезы дочери Шерил, а отец Роджера, заметно дрожа, положил руку на холодный стальной гроб своего сына. Президент Линдон Джонсон от имени народа Соединенных Штатов лично поблагодарил их, но Марта не запомнила этого. Супруга президента и вице-президент Хьюберт Хамфри исполнили такой же церемониал в Вест-Пойнте. Члены Конгресса, руководители NASA и еще несколько сот человек стояли в отдалении, когда с гроба сняли флаг, и команда срочников ВМС сложила его треугольником и передала Марте.

Затем внезапно раздались три залпа ружейного салюта, и потекли скорбные ноты горнов, которые, казалось, будут звучать вечно. Мы посмотрели вверх и увидели сквозь скрюченные, по-зимнему голые деревья, как с грохотом несется парадное звено «Фантомов», и один самолет уходит вверх и в сторону из строя. Теперь все было кончено.

Один лишь невыносимый вопрос лежал вне нашего круга скорби. Мы пришли сюда, чтобы проводить в последний путь наших любимых и друзей, или же в этот день на Арлингтонском кладбище мы хоронили всю пилотируемую космическую программу? С этого момента мечта отправить людей на орбиту и далее должна была рассматриваться сквозь призму тех жертв, которые для этого потребуются. Наше предприятие было опасным, и теперь мы все ясно понимали, что имел в виду президент Кеннеди, когда говорил, что наша страна должна принять этот вызов не потому, что полететь на Луну просто, а потому, что это трудно. Он хотел, чтобы мы высадили человека на Луну до конца десятилетия, и сейчас, в начале 1967 года, первый космический корабль, который мог приблизить нас к этой цели, лежал в руинах. Часы тикали, а работы еще оставалось очень много. Быть может, то, о чем просил Кеннеди, на самом деле невозможно?

Я смотрел, как хоронят моего друга, и начинал думать, не будет ли смерть Гаса, Эда и Роджера стоить нам шанса пройти по Луне. Не конец ли это всей программе «Аполлон»?

3
Проданный монашками

Первые астронавты по природе своей должны были обладать отвагой и самоуверенностью, потому что невозможно усесться в парусиновое кресло на верхушке монструозной ракеты и с готовностью, более того – с нетерпением ожидать старта на ней в космос, не имея полной уверенности в себе и своих способностях. Не мешала и некоторая доля гордыни: «Я могу сделать всё!» Мы были пропитаны духом соперничества во всем – и когда гоняли на наших «корветтах» по Мысу, и когда устраивали изысканные розыгрыши, и когда рассекали в небесах на T-38, превращая обычный тренировочный вылет в воздушную схватку.

Возвышаться над нами мог бы лишь человек особого рода, и Вернер фон Браун как раз и был таким. Американская публика считала нас блистательными и отважными героями, но в присутствии герра доктора мы оказывались школьниками с мечтой о полете в космос. Да, мы были хороши, но он – великолепен, человек, создававший эти прекрасные ракеты, которые понесут нас к Луне. Мы отдавали делу свои тела, а он – мозг.

Однажды вечером в хьюстонском ресторане, где он собрал четырех астронавтов-новичков, из которых никто еще не летал, я осознал, что этот крупный немец – красивый почти как кинозвезда, с густыми темными волосами, аккуратно уложенными на одну сторону, и с горящими глазами истинно верующего – намного больше, чем просто ученый. Он был визионером и философом, можно сказать, Жюлем Верном наших дней, способным проникать взором в будущее. Германские ученые обычно ассоциировались с прямым углом: инженеры и техники, которые стремились к абсолютному совершенству во всех вопросах. Фон Браун шел много дальше – в мир идей, где нет прямых линий и нет преград, и он считал сухие формулы необходимыми только в той степени, в какой они могут удовлетворить его страсть к космическим путешествиям. Он был инженером высшей пробы, но одновременно и мечтателем, то есть именно тем, в ком нуждалась космическая программа. Он уходил далеко вперед от событий настоящего момента. Как своего рода алхимик, фон Браун мог превратить научную фантастику в научный факт.

Он наклонился вперед, поставив локти на тугую белую скатерть, и обратил к нам повелительный взгляд и уверенные слова. Не беспокойтесь о том, как попасть на Луну, сказал он, словно это было простое житейское дело. Своей большой рукой он как бы смахнул в сторону проблемы, которые отнимали так много времени, усилий и денег, но в действительности являлись лишь набором технических вопросов, которые все равно будут решены. Идеи исходили от него и накрывали нас.

Мои товарищи, занятые обсуждением одного из предсказаний фон Брауна, внезапно отошли на второй план, когда он обратил свой пронзительный взгляд на меня. «А теперь твой черед, Джин, – произнес он, – тебе предстоит пронести эту мечту». Наверно, я поперхнулся от изумления, потому что он рассмеялся: «Ты должен стать одним из первопроходцев, и я завидую тебе».

Я посмотрел на него с недоверием, спрашивая себя, кто этот человек – настоящий гений или настоящий сумасшедший? Он, директор Центра космических полетов имени Маршалла, завидует мне? Однако это было логично. Я готовился к тому, чтобы в конечном итоге полететь на Луну на его гигантской ракете «Сатурн V», а он если и испытывал что-то похожее, то только в детстве, когда прикрепил несколько петард к машинке, поджег их и отправил автомобильчик в безумную поездку. Фон Брауну предстояло достичь своей мечты лишь опосредованно, через наши путешествия в космос.

Он подрегулировал кресло и дотянулся до небольшого предмета в центре стола. «По-настоящему важно то, что вы сделаете, когда доберетесь до Луны, – сказал он и пояснил, что мало просто взлететь, совершить посадку и вернуться домой: – Ведь Линдберг не для того перелетел Атлантический океан, чтобы добраться до Парижа». Настоящая исследовательская экспедиция должна расширять Вселенную знаний, и это работа, у которой нет конца.

Фон Браун слегка подтолкнул серебристую солонку, как будто это была игрушка. «Джин, тебе потребуется мобильность. Мы сделаем автомобиль». Он видел в своем воображении, как мы покидаем лунный посадочный модуль, выходим наружу и исследуем неизведанный неземной ландшафт.

Поскольку я пребывал в состоянии почтительного благоговения, я не ответил: «Что-что, Вернер, автомобиль? Да ну тебя. Мы с трудом выводим космический корабль на околоземную орбиту, чтобы отработать базовую технологию стыковки, а ты говоришь, что я буду преодолевать кратеры на лунном багги?» Я не мог себе этого представить. Но я ничего не сказал, и хорошо, что я не раскрыл рот, потому что на «Аполлоне-17» мне представилась возможность сделать как раз то, что предсказал фон Браун, – вести лунный ровер в увеселительную прогулку на многие мили от моего космического корабля.

Я имел своеобразную связь с работами фон Брауна почти с самого рождения 14 марта 1934 года в больнице Св. Антония в Чикаго. В раннем детстве моя старшая сестра Долорес удерживала меня в повиновении, постоянно нашептывая, что я должен быть хорошим мальчиком, потому что на самом деле я не являюсь членом семьи – она, мол, просто пошла к Святому Антонию и купила меня у монашек за пару долларов.

Тот факт, что Эндрю Джордж Сернан и его жена Роза произвели на свет второго ребенка, не был замечен никем, кроме членов семейства и соседей, живущих рядом с нами в чикагском пригороде Бродвью. В этот год на слуху были другие дети. В мае на небольшой ферме в Каллендере (Онтарио, Канада) появилась знаменитая пятерка девочек-близняшек Дионн. Еще через несколько месяцев плотник-иммигрант по имени Бруно Ричард Хауптманн был арестован за похищение и убийство маленького ребенка пионера авиации Чарлза Линдберга. Ну и я определенно не стал крупнейшим событием этого лета в родном городке, ведь в моем свидетельстве о рождении не говорилось, что его новорожденный обладатель станет последним человеком, прошедшим по Луне. Отнюдь нет: заголовки газет достались гангстеру Джону Диллинджеру, которого предала Женщина-в-Красном и которого застрелили агенты ФБР при выходе из городского кинотеатра.

Мало печаталось тогда и о событиях в Европе, где собирались зловещие облака, которые вскоре бросят тень на весь земной шар. В этом году Адольф Гитлер истребил своих соперников в нацистской партии и присвоил себе титул, от которого содрогнется весь мир, – фюрер.

В это же самое время в Германии существовала уникальная группа ученых-ракетчиков. Их эксперименты стоили дорого, слишком много для небольших частных фондов, спонсирующих тайные исследования. Однако свою помощь предложили немецкие генералы – финансирование, полную поддержку и секретное место для работы. Наивные ученые приняли сделку, считая Гитлера глупцом, который вскоре сойдет со сцены. Фон Браун был прав во многих делах, но он чудовищно ошибся в отношении Гитлера, которого вовсе не заботило исследование космоса. Ученых собрали в программу, которая стала частью военных усилий Германии, и их революционные ракеты V-1 и V-2[11]11
  Читается «Фау-1» и «Фау-2» соответственно. Это были пропагандистские названия – техническое обозначение ракеты V-2 было Aggregat 4, или просто A-4.


[Закрыть], оснащенные боеголовками со взрывчаткой, посыпались дождем на Англию.

Когда в 1945 году война закончилась, русские и американские силы мчались наперегонки к ракетной базе в прибрежном городке Пенемюнде[12]12
  Пенемюнде заняли без всякой «гонки» части 2-го Белорусского фронта. Американские войска захватили производственный центр ракет A-4 в Тюрингии в районе, который по договору должен был отойти в советскую зону оккупации.


[Закрыть], чтобы захватить сокровища в виде самих ученых, их отчетов и ракетного «железа». Фон Браун и еще 117 германских ученых-ракетчиков сдались нашим войскам, но многие другие достались Советскому Союзу. Так началась космическая гонка, которая стала доминантой моей жизни.

Я – американец чешского и словацкого происхождения во втором поколении. Розалия и Франтишек Циглар, Стефан и Анна Чернян приехали в Америку еще до начала Первой мировой войны и, как и многие чехи и словаки, поселились в районе Чикаго.

Семья моей мамы – Циглары – происходящая из богемского города Табор, примерно в 150 км южнее Праги, считалась культурной и талантливой. Мой дед изменил свое имя на Фрэнк и нашел работу на угольном складе. Он ухаживал и взял в жены Розалию Петерка, симпатичную девушку, которая американизировала свое имя как «Роза», в Брейдвуде, штат Иллинойс. Моя мама родилась в 1903 году, и ее тоже назвали Роза. Она выросла красивой темноглазой женщиной, которую фотографии рисуют стройной и улыбающейся, в модной одежде 1920-х годов. Дедушка и бабушка с маминой стороны умерли к тому времени, как мне исполнился год.

У себя на родине чехи, такие как семья моей матери, считались принадлежащими к элите, а вот Стефан и Анна Чернян – в американском написании Сернан – были обычными крестьянами из захудалого промышленного поселка Висока-над-Кисуцоу, в трех десятках километров от польской границы. Стефан был ростом всего 151 см и весил не более 55 кг, но именно он наделил меня решимостью и сильной волей, необходимой, чтобы добиться успеха вопреки всему.

Он приехал в Соединенные Штаты первым и привез на эти берега свою невесту Анну Луциан в возрасте 22 лет. В 1904 году она дала жизнь моему отцу Эндрю. Потом у них появился второй сын, мой дядя Стив, американская версия Стефана. Дедушка Сернан работал в угольной шахте и получал достаточно денег, чтобы купить небольшой домик на авеню Хойн в южной части Чикаго. Однако легкие, пострадавшие от удушающей работы, заставили его еще раз изменить жизнь, и в 1930 году они с бабушкой уехали из Чикаго за свежим воздухом в северные леса у Антиго, штат Висконсин.

Казалось, что они не просто переехали в другой штат, а вернулись обратно в Старый Свет. В Чикаго у них были городские удобства: электричество, водопровод и угольная печь. На ферме всех этих вещей просто не существовало, и экономия была нормой жизни. Все, что нужно, они делали сами. Впоследствии мне предстояло коснуться будущего и жить в условиях, известных только по научно-фантастическим книгам, но когда подростком я тащился несколько миль по гравийной дороге от почтового ящика до дедовской фермы, это было похоже на путешествие назад во времени.

Дедушка Сернан, маленький и похожий на гнома, имел руки с крепкими мускулами. С помощью лишь двух лошадей, Долли и Принца, он расчистил 32 гектара земли, собрав в кучи большие камни и выкорчеванные пни, чтобы освободить место для ровных рядов кукурузы. Когда мой отец захотел провести на ферму электричество, дед решительно отказался. Что могло бы принести электричество такого, чего не мог бы сделать он сам? А теперь некоторые спрашивают, откуда у меня упрямый характер.

За закрытыми дверями двухэтажного дома моя улыбчивая бабушка, классическая крестьянка из Старого Света, которая носила длинные платья и покрывала голову платком, правила своим скромным королевством. На солидной, массивной мебели всегда лежали чистые, почти стерильные салфетки. Такой же чистотой сверкали и полы. Обувь нужно было снять, прежде чем войти в дом. По вечерам, под тиканье часов с маятником на стене, мы читали при свете керосиновой лампы и слушали звуки польки с больших, размером с тарелку, пластинок заводного патефона. А в это время у печи, топившейся дровами, бабушка творила чудеса. Мясницким ножом она отрезала полоски от рулона домашнего теста и жарила из них «ушки», а я посыпал их солью и поедал целыми горстями. После обеда из тушеного мяса со свежей кукурузой подавались шишки – словацкие жареные пирожки, покрытые сахаром. Бабушка варила пиво на заднем крыльце и хранила его в холодном таинственном погребе среди нагромождений из мешков с картошкой.

Банные дни случались нечасто. Мылись в большом оцинкованном тазу на покрытом линолеумом полу в кухне. Воду приносили ведрами и грели на печке. Холодными зимами мы спали на недостроенном чердаке на четырех кроватях под стегаными пуховыми одеялами, и поднимающееся от печки тепло не давало нам замерзнуть.

С регулярным метанием сена, уходом за животными и прочим заботами накачались и мои мышцы, хотя я часто желал, чтобы дед более разумно подходил к использованию сберегающих труд устройств. Мы жили словно в XIX веке. Еще одной работой, которая была мне противна до глубины души, но закаляла характер, была помощь в чистке двухочкового сортира. А каждой весной Долорес и меня изгоняли с чердака, где бабушка и дед разделывали теленка, чтобы у нас дома летом было мясо. До сего дня Ди не может есть телятину.

Наверное, лучшее, что было на ферме, это старый сарай. В нем среди инструментов, на кирпичах, укрытый конской попоной, пахнущей сеном, стоял «форд» модели A – с колесами на спицах и с гремящим сиденьем. Эта машина сыграла большую роль в моей жизни.

Мои мать и отец, Роза и Энди, выросли в окрестностях Чикаго и встретились на танцах, куда пришли с другими знакомыми, но сменили партнеров вскоре после того, как были представлены друг другу.

Мама стала июньской невестой в 1925 году. Молодые Сернаны, экономные, ответственные и получившие от родителей навык упорной работы, накопили достаточно денег, чтобы купить в 1928 году дом на 18-й авеню в Бродвью, штат Иллинойс, а на следующий год Ди стала первым ребенком, появившимся на свет в этом новом пригороде. А через несколько лет, когда с экономикой в Америке стало на самом деле плохо, в мир пришел и я – незапланированное дитя Депрессии. В тот момент последнее, о чем мечтали люди, – это лишний рот, который надо кормить, но у семьи не было особого выбора.

Отец занимался эмалировкой, работая на фирму из Канзаса, но из-за Депрессии бизнес рухнул, папа потерял работу, а затем пришлось продать дом. Нужно было переезжать, и мы сняли дом на 23-й авеню в близлежащем Беллвуде. Мои воспоминания начинаются с этого места и примерно с трехлетнего возраста. Ди в это время переболела скарлатиной. Что же касается меня, то у папы имелась газовая плита на пропане, чтобы разогревать паяльник, и эти плиты не были столь безопасны, как те, что мы спокойно используем сейчас при выезде на природу. Однажды она взорвалась, огонь перекинулся на меня, но папа выбросил горящего сына наружу и там стал катать его по траве, чтобы затушить пламя. В итоге я не получил даже шрама и сумел пережить остаток того года, который мы провели на 23-й авеню. Мне было около четырех лет, когда мы переехали на несколько лет в другой съемный дом на Южной 21-й авеню в Мейвуде, выплачивая за него сумасшедшую сумму в 35 долларов в месяц.

В моей семье не было ни адмиралов, ни генералов, чтобы направить мои стопы к военной карьере. Правда, в далеком 1853 году мой дед со стороны матери пошел служить по призыву в австрийскую армию, а несколько родственников носили форму в дни Второй мировой войны. Отец оказался слишком молод для Первой мировой и слишком стар для Второй, так что солдатская судьба не имела почти никакого влияния на меня, когда я был ребенком.

В 1941 году, когда Перл-Харбор подвергся атаке и США вступили во Вторую мировую войну, мне было всего семь лет, и я ходил во второй класс начальной школы Рузвельта. Война означала новую работу для обоих родителей. Папа трудился на фирме American Can Company, и, когда она открыла базу для подготовки торпед для флота, он перешел в новое подразделение на график с «рваными» сменами. Мама устроилась в компанию Jefferson Electric в Беллвуде. Каждый день она сидела на табуретке перед большим станком и аккуратно вытягивала своими изящными пальцами тонкие нити проводов, а затем плотно наматывала их на керамический сердечник, чтобы получился трансформатор. В конце дня ее толстые перчатки и кожа под ними выглядели так, будто их порезали острыми ножами.

Меня постоянно звали помочь отцу в его большом саду и в гараже, где он учил меня, как работают машины, как сажать помидоры и как собирать те или иные конструкции. Он мог всё – от ремонта туалета до переборки двигателя. Если папа брал в руки молоток, то и Джин брал в руки молоток, и от меня всегда хотели, чтобы я сделал как можно лучше то, за что взялся. Если я сгибал гвоздь, неаккуратно вгоняя его в доску, папа требовал, чтобы я его вытащил, выпрямил и забил этот же самый гвоздь, но уже правильно. Если ты намерен что-то сделать, настаивал он, то сделай как следует или не берись вообще.

Военные годы заронили в меня семена важной идеи. Наше семейство отправилось, как мы это часто делали, в один из ближайших пригородов в кино. Я обнаружил, что с интересом смотрю киножурнал Movietone, черно-белое полотно мировых событий, не сильно отличающееся от современных новостных программ по телевидению. Меня поразили репортажи с войны на Тихом океане о боях за такие волнующие места, как острова Уэйк, Мидуэй и Гуадалканал. Смелые пилоты ВМС США вылетали атаковать врага, прокладывая выстрелами путь к победе, а затем возвращались к качающемуся на волнах авианосцу. Быстроходные «хеллкэты» и «корсары»[13]13
  Соответственно F-6F фирмы Grumman и F-4U компании Vought.


[Закрыть] с чаячьим крылом клевали носом, когда зацепляли хвостовым крюком за посадочный трос на огромной плоской палубе. Вот это было здорово! Я упирался ногами в кресло впереди и тянул за воображаемые рычаги управления, пробивая себе путь к успешной посадке вместе с пилотом на экране, и в этот момент меня осенило: «Вот чем я хочу заниматься!»

В 1945 году, когда закончилась война, мне было 11 лет, и жизнь в окрестностях Чикаго вернулась в состояние нормального хаоса. С улучшением экономической ситуации доходы нашей семьи достигли такой величины, что мы переселились в небольшой двухэтажный дом по адресу Маршалл-Стрит, 939, в Беллвуде, который стал нашим гнездом на много лет. Это здание в георгианском стиле ценой в 6500 долларов имело площадь не более 75 м², не считая подвала, и в нем была всего одна ванная. Мы с Ди разделили комнату наверху и впервые нам не приходилось спать в одной постели. С самого моего детства и до момента, когда она вышла замуж, а я уехал учиться, ни у нее, ни у меня не было собственной комнаты. Позднее мне не составляло труда лежать в скрюченной позе в маленьком космическом корабле: по крайней мере, остальные астронавты не загромождали территорию туалетным столиком, уставленным экзотическими кремами, средством для полировки ногтей и тюбиками с краской для бровей и губной помадой, с оборочками и с большим круглым зеркалом.

Поскольку мне не довелось спасать мир в борьбе за демократию, я открыл для себя спорт. За никелевую монетку я поднимался на лифте на Ригли-Филд и смотрел, как играют Chicago Cubs. В 1945 году они выиграли вымпел Национальной лиги, и со следующего года я стал болеть за победителя – так горячо, что и сейчас могу назвать стартовый состав 1946 года, и до сих пор каждый год мое сердце болит, когда Chicago Cubs вылетают из кубка, так и не получив с тех пор заветного трофея[14]14
  Команде удалось сделать это лишь в 2016 году.


[Закрыть]. На улицах и на пустых стоянках я начал играть в американский футбол, баскетбол и бейсбол и обнаружил в себе хорошие спортивные задатки. Впрочем, мне пришлось поработать над ними, потому что вокруг было так много других парней с еще большими талантами.

14 октября 1947 года молодой и горячий летчик-испытатель по имени Чак Йегер, пролетая вдали над плоской калифорнийской пустыней, первым преодолел звуковой барьер. Тем временем в Техасе Вернер фон Браун готовил программу международных научных исследований в космосе под названием Space Flight. Оба события оказали влияние на мою жизнь: достижение Йегера открыло новую эру для реактивных самолетов, а работа фон Брауна определила план исследования и освоения космоса. Со временем я познакомился с ними обоими.

Выпускные работы за седьмой и восьмой класс я сдал в школе Мак-Кинли в Беллвуде и в 1948 г. перешел в среднюю школу Провизо в соседнем пригороде Мейвуд – неуклюжий пацан, который по настоянию матери играл в ансамбле на кларнете. Два года я играл в американский футбол в младшей команде, а с матчей школьной сборной сбегал после первого тайма, переодевшись в концертный костюм.

Папа интересовался главным образом моей итоговой ведомостью. Он мечтал, чтобы сын продолжил учебу в лучшей инженерной школе страны. Ею считался Массачусетский технологический институт, но это было неподъемно с точки зрения финансов, и тогда папа указал мне на Университет Пёрдью в соседней Индиане как на вполне приличную замену.

К этому времени, играя в организованных школьных командах, я также обнаружил, что существуют девушки. Это означало, что мне нужны колеса, а это, в свою очередь, требовало денег. Еще ребенком я много лет работал на полставки – складским рассыльным на Jefferson Electric, разносчиком газет Chicago Tribune и Daily News, сборщиком мусора. Теперь, в средней школе, я начал зарабатывать большие деньги. Я мог получить целых 24 доллара за выходной, таская мячики для гольфа – две корзины на один раунд в гольф-клубе Medina Country Club. Что же касается транспорта, то решением этой проблемы был «форд» модели A, все еще стоявший на кирпичах в амбаре деда. Когда мне исполнилось 15, я получил права, и вся моя жизнь изменилась. «Форд-купе» 1931 года выпуска требовал полной переделки; под руководством отца я залез в его внутренности, чтобы понять, как работает древний четырехцилиндровый двигатель, получив тем самым первый опыт в инженерном ремесле. Поршни у «форда» были размером с обеденную тарелку, кресло громыхало, на водительской стороне висело запасное колесо. Имелся съемный полог. Механические тормоза. Я поставил найденный на автокладбище радиоприемник, отполировал машину до блеска, установил брызговики и выкрасил бампер серебряной краской, а шины – белой. Вскоре вокруг машины уже толпились другие парни, а также пара девушек, которые вместе со мной совершали величественный объезд вокруг школы и выезжали в авторесторан и на тусовки. На бензин уходило 25 центов в неделю.

Предметы в средней школе давались мне легко, однако на третий год пришлось принять серьезное решение: начался футбольный сезон, и нужно было выбирать: то ли играть на кларнете, покидая стадион на половине матча, то ли остаться в футболе полностью. То и другое совмещать не получалось, и выбор был прост: да, спортом заниматься трудно, но на кларнете играть просто невозможно. Маме это не понравилось, но я стал эндом в команде по американскому футболу.

Как только я попал в команду, я выучил еще один важный урок, опять же преподанный мне отцом. Другие парни могут быть крупнее, опытнее, с большими природными способностями, но нужно держаться и делать всё, что я могу, в каждой игре. Разумеется, он был прав. Я никогда не был первым игроком, равно как и одаренным спортсменом или обладателем лучшей техники, но я работал упорнее, чем большинство, и прислушивался к тренерам. В последнем классе я уже входил в сборные школы по баскетболу, бейсболу и футболу, я пробежал 80 ярдов до очковой зоны в игре против наших главных соперников в лице Нью-Трирской школы и был избран президентом клуба Леттермана. Дартмутский колледж посулил мне футбольную стипендию, Университет Дьюка тоже проявил некоторый интерес.

Двумя классами младше учился шестнадцатилетний гигант, который доминировал на футбольном поле и мог отдать пас на 60 ярдов на лету. Рей Ницшке обрел потом футбольную славу в качестве лайнбекера команды Green Bay Packers. На несколько лет старше меня, в одном классе с Ди, училась хорошенькая девушка по имени Кэрол Лориа – она стала талантливой певицей и актрисой Кэрол Лоренс.

Корейская война началась, когда я был в выпускном классе, и имела немедленные следствия. Ди только что получила диплом учительницы и вышла замуж за Джима Райли, близкого друга, который жил через две двери от нас в Беллвуде, а вскоре Джим поплыл в Корею. Ди на это время вернулась в нашу общую комнату.

Идея отправиться в Корею в составе пехоты даже не посетила мой мозг, потому что у меня были другие планы. Я не собирался уклоняться от Кореи, но уж если придется идти воевать, то я хотел бы быть летчиком флота. Чтобы найти путь к полетам и одновременно соответствовать требованию отца и получить высшее образование, я подал в начале выпускного класса на флотскую стипендию.

Я прошел с высокими оценками и подписался на программу военного обучения для ВМС[15]15
  Отдаленный аналог отечественной военной кафедры, но с обязательством отслужить после окончания учебы в том виде Вооруженных сил США, который платил стипендию.


[Закрыть] в Университете Пёрдью. Контракт включал полную оплату учебы плюс средства на карманные расходы, три летних похода и выпуск через четыре года в младшем офицерском звании энсина ВМС США. Однако из ВМС сообщили, что вакансии в Пёрдью уже заполнены, и предложили мне такую же программу в Университете Иллинойса. Я не хотел говорить об этом отцу, потому что он не воспринимал Иллинойс как хорошую техническую школу.

Затем ВМС предложили частичную стипендию в Пёрдью – программу со скудной финансовой подпиткой и с зачислением после окончания учебы в резерв ВМС. Мне этого не хотелось, потому что я знал: всей семье придется напряженно работать, чтобы оплатить мою учебу в Пёрдью в качестве студента из другого штата. По настоянию папы я с неохотой согласился, понимая, что получу не только диплом, но и назначение в ВМС, хотя бы и в резерв, и, быть может, при благоприятном развитии событий реализую свою мечту о полетах.

В июне 1952 г. я окончил среднюю школу Провизо на 14-м месте из 762 выпускников. Не прилагая особых усилий, я сумел заработать бронзовую, серебряную и золотую стипендии и членство в Национальном обществе почета. Я был готов отправиться в Пёрдью, который воспринимал как ворота к мечте – мечте о том, чтобы взлетать на самолете с палубы авианосца. К этому моменту я никогда не видел авианосца и ни разу не сидел в самолете.