Текст книги "Израиль моими красивыми глазами"

Стать антисемитом за три секунды

В единственном на начало 90-х, не кошерном итальянском ресторане города Рамат-Ган, на подсобных работах вкалывали только туристы из бывшего СССРа. Местные такую каторгу пережить не могли. Текучка посудомойщиков была настолько быстрой, что мы не успевали запоминать имена. Горячие сковородки летали над головами. Тарелки бились, и их надо было немедленно убирать. Платили мало. С задержкой. Иногда на работу соглашались только ради вкусной, разнообразной и бесконечной еды. Итальянская не кошерная пища привлекала запахами и видом, ибо готовили её мы, повара.

Надолго у нас задержалась молодая пара из Кременчуга. Муж и жена, приехавшие в поисках заработка, и между ремонтами квартир подрабатывая мойкой посуды и полов. Вика заряжала всех позитивом, летала как электровеник и была маленьким чертёнком на кухне и в своей семье. Добрая, всегда весёлая и безумно трудолюбивая, она успевала сделать и свою работу и работу мужа. Муж Сергей обладал вечно недовольным и обиженным на всех, мягко сказать, лицом, широкими плечами, кулаком со сковородку и внезапным характером. После глотка пива или вина, Серёжа превращался в послушного робота, готового на любой кухонный подвиг. В трезвом состоянии на лице отражались приобретённая еврейская грусть, ностальгия и тоска по родному Кременчугу. Работали они без выходных, с перерывами только на плотные обеды, сон и халтурки на стройках. Мы сдружились, и я добавлял в бутерброды с тунцом для них больше майонеза, а в спагетти Болоньезе не жалел мясного соуса.

Приближалось время праздников. Три дня выходных решительно били по бюджету семьи, но и отдохнуть очень хотелось. Вика стала просить меня поехать куда-нибудь в красивое израильское место. Пляжи Тель-Авива уже не являлись для них экзотикой, зоопарк у нас и так был свой на кухне, цирк тоже. Оставалось мёртвое море. Ехать туда на машине из Рамат-Гана было часа полтора. Я только заикнулся про него, и остановить Сергея было уже невозможно. Он выпил из краника трёхлитрового картонного пакета белого вина, пару кременчугских глотков, расправил плечи и пол часа декламировал как он любит Израиль, евреев и все их традиции. Из этого мы узнали, что оказывается евреев он любил всегда. Защищал их интересы еще со школьной скамьи на политинформациях. Переводил через дорогу избранно только еврейских бабушек. Любил мацу и даже надевал кипу на бандитские разборки после перестройки. Мы верили, смеялись, и я успокаивал его, что отвезу и без столь фантастической лести. Для убедительности, Сергей пытался повторить всё на иврите. Выпив еще пару глотков он грозился сделать обрезание острым ножом нашего шеф-повара, доказав этим преданность и уважение к еврейской нации. Нож и пакет с вином мы спрятали, но отвезти на Мёртвое море таки пришлось.

Я накупил и замариновал килограммов семь куриных крылышек. Набил багаж овощами, колбасой, сыром, взял мангал, воды и на десерт ящик пива и три бутылки водки Кеглевич, с лимонным вкусом. Приехав на место, мы разбили палатку у самого моря, метрах в двадцати от воды. Поставили мангал и через час уже чокнулись первой пластиковой рюмкой водки за великую нацию, и за Израиль, в целом.

Вечерело. Бутылка водки плавно переходила в пиво. Пиво вызывало на белый танец водку. Нас окружили палатки со светом внутри. Вика лежала и считала звёзды. Сергей продолжал доказывал свою любовь и преданность к евреям, запивая пиво водкой а водку пивом. Солнце зашло. Тишина сотрясалась шелестом волн. Слышно было арабские голоса по ту сторону моря. В раю, ночью было именно так. Очередной тост Серёжи прозвучал уже стоя, за меня, за дружбу между Израилем и Украиной, за еврейское гостеприимство и за тогдашнего президента Рабина. Я пил только пиво, и поэтому тост пережил сидя. Без особых эмоций. Да и на мёртвом море я был уже раз двадцатый, что притупляло к нему интерес. В темноте ночи мы не заметили как Сергей приговорил бутылку водки и три пива.

Сняв с себя всю одежду, гроза и гордость Кременчуга остался в одних семейных трусах ярко морковного цвета. Кременчугские плавки удивили меня и рассмешили. Заглушая мой смех, тени ночных гор сотряс крик Тарзана… – «Нуууууу, где тут ваше море?»

Я указал ему пальцем в темноту, в сторону воды и строго настрого запретил нырять. Даже получил от него пьяное клятвенное обещание не погружаться выше пояса. Пошатываясь, Сергей определил по моему указателю вектор направления к воде, и с криком «За Израиль», разогнав тело примерно до тридцати километров в час, с головой скрылся в ночной тьме. Я мысленно отсчитал три секунды. Голова Сергея вынырнула из одинокого мёртвого моря, и открыв глаза, минут пять незабываемым отборным матом орала что то ужасное про евреев, куда они обязаны идти, откуда вылезли, и на чём именно он вертит весь Израиль! На понятных только русскому человеку словах и жестах, Сергей вступал в половые отношения с морем, его солёной водой, песчаным пляжем, мангалом, крылышками, палатками, с горящими в них огоньками, ставя перед каждым словом «Ёб вашу мать, ссука!». Растирая глаза руками, он клятвенно заявлял что его ноги больше никогда не будет ни в ебучем ресторане, ни в Израиле и даже ни в кременчугском филиале израильского посольства. Кричал, что всех евреев надо переселить а Израиль. Завоевав его Украиной, осушить ебучее море или как минимум его опреснить. Мы с Викой поймали его у палаток, которые он как Кинг-Конг, валил одну за другой. Интеллигентные еврейские отдыхающие, количеством помогли завалить его на землю и промыть глаза минеральной водой. Я влил в него стакан водки в качестве успокоительного, и он вырубился как младенец.

На утро Сергей ничего не помнил. Ходил вокруг палаток и улыбаясь, говорил всем «Шолом». Протрезвев, сново пламенным сионистом он не понимал, почему от него отворачиваются, прячут еду и детей. Волны мёртвого моря облизывали песчаный солёный пляж.

Крещение в Иерусалиме

В 1996 году я был молод, свободен, успешен и верил только в себя и папу. У нас был свой бизнес, если художественно-кузнечную мастерскую вообще можно назвать бизнесом. Превращая железо в горячий металлический пластилин, мы создавали из него сказочную красоту по нашим идеям и эскизам, в творческой деревне центра Израиля.

В то же самое время, в любимом городе моего детства, Киеве, в одну из тёплых весенних ночей, моей маме приснился страшный сон. В нём я ехал в своём автомобиле и разбился. Мама пережила сон мужественно, но в её голове созрел план. Она купила билет и прилетела к нам в Израиль. Мама была настроена решительно. Страна маленькая. Вокруг море и не очень дружелюбные соседи. Отступать было некуда. Мама воспользовалась этим и поставила ультиматум – Юл, тебя надо немедленно покрестить!

Я аж перекрестился от такого внезапного предложения мамы. Даже в распавшемся СССРе, когда я работал ювелиром и точил модные крестики резко уверовавшим перестроившимся от перестройки, мне такое не приходило в голову, хотя я мог наювелирить себе лучший крест в мире из сэкономленных коронок от зубов и свадебных колечек. А тут, живя в еврейском государстве, где глядя на прохожих с крестом на шее, у местных начинают дымиться пейсы и трястись руки, покреститься и дразнить окружающих? После армии? После распятия Христа? Да ни за что! Но маму уже было не остановить!

Я твёрдо сказал, что никуда не поеду. Но мама улыбнулась и заявила, что она уже всё узнала и нас таки ждут в Иерусалиме в воскресенье. Именно там была расположена Русская православная церковь, находящаяся на пятачке русской земли. Да. Вы не ослышались. В самом сердце иудаизма с многотысячной историей, в центре священного города Иерусалима таки было место для русской земли. А на ней красовалась золотыми куполами аккуратная с белокаменная церквушка. Евреи так ненавидели это место, что аккурат за ней в огромном пятиэтажном здании, разместили налоговую службу. После долгих уговоров мамы и её мотиваций в виде сала с Бессарабского рынка, киевских конфет и обещаний купить мне новую мазду, я решился на священный обряд крещения. Длинная шея и красиво прокаченная грудная клетка располагали к распятию на золотой цепочке.

Выехали мы ранним утром на только что привезённом мною из Германии, мерседесе 500, 86 года выпуска, в волшебный город Иерусалим. Я оделся в белое, словно Иисус, готовясь к обряду. Побрился, и надушился любимым Кельвином Кляйном номер один. Погода была такая, что казалось сам бог расстелил нам дорогу прямо до входных врат в свою обитель. Мама была счастлива.

На пороге нас встретил отец Константин. Немолодой поп с улыбкой боженьки из театра Образцова. В скромной рясе. С мобилой Моторолла в руках и добрыми намерениями. И тут я впервые за пять лет пребывания в Израиле, увидел ангела. Она стояла за батюшкой и была смущена моим появлением. Матушка Фетиния. Двадцати годов от роду, розовощёкая, без грамма макияжа. С губами словно крылья чайки и огромными голубыми волоокими глазами. Я сразу почувствовал запах девственницы и принял обряд крещения с вдохновенным чувством и покаянием. Длинная коса красавицы Фетинии располагалась чуть ниже поясницы и при её ходьбе манила меня, точно хвостом молодая лошадка заманивает скакуна. Я и поскакал за ней, смирясь с уготовленной мне участью. В центре огромного зала меня уже ждал большой тазик из нержавейки с ледяной водицей. Отец Константин готовился читать молитву. Матушка Фетиния повелела мне раздеться и стать в тазик. Как джентльмен я предложил ей – «Только после вас, дорогая». Маменька одёрнула меня и попросила не дурачиться в храме, извинившись за меня перед святыми людьми. Я разделся до трусов от того же Кельвина Кляйна и мысленно раздел Фетинию взглядом. Мы оказались в тазике вдвоём. Одни на этой планете. Обменивались крестиками, плескались святой водой и пускали пузыри. Очнулся я от сиих мыслей апосля того, как матушка окатила меня ледяной водой. Трусы от Кельвина стали заметно меньше. Кляйн скукожился. То ли Кельвин был не настоящий, то ли вода уж слишком холодная. Но это отрезвило меня и привело в чувство. Опустив глаза вниз, Фетиния впервые нарушила обет несмеяния, и смутившись, покраснела, глядя на меня мокрого в белых трусах. Я держался достойно и мысленно пытался запустить кровь во все мои конечности. Поймав её взгляд, я сделал фирменную кривую улыбку на своём лице и далее уже как в тумане слушал и повторял все её слова под фон проповеди отца Константина. В итоге на меня был надет крестик и мне сказали, что теперь у меня есть ангел. Я даже почувствовал небольшую тяжесть на левом плече и его тепло. Одеваясь, я рассказывал Фетинии какую то чушь про жизнь на море, дискотеках и фантастической половой жизни в ночном Тель Авиве. В итоге Фетиния призналась мне, что она Оля из Кривого Рога. Счастливая мама улетела домой в Киев. Мазду я купил сам. Фетиния после моего крещения освободилась от рясы, стала диск жокеем на Ибице и удачно вышла замуж. Я повесил крестик на зеркало моей мазды, и попал через год в сильную аварию на ней. Меня собрали. Машину списали. Но крестик так и не нашли. Мистика, но мамин сон был пророческим и где то до сих пор надо мною летает мой ангел с моим крестиком на шее.

Дядя Марек птицелов

Переехав на постоянное место жительства на маленькую Родинку в Израиль, на меня обрушилось пятибалльной волной средиземного моря огромное количество новых людей. И если в Киеве я не был обделён людским вниманием, то в Израиле меня окружили только евреи. Все давали советы. Все были умнее меня и знали за мою жизнь и будущее лучше молдавских цыганок. Мы так и называли нашу Родинку, страна Советов. Ярким представителем этой страны был восьмидесятилетний польский ватик Марек.

Ватиками в Израиле считаются те, кого прибило на берег средиземного моря первой и второй волной еврейской эмиграции. Выбросило как после кораблекрушения, оставив выживать. Они выжили, и построили на выделенном Моисеем маленьком клочке земли, оазис. Жили в палатках, спали на святой земле и строили будущее, в которое на всё готовое девятым валом принесло волну третей эмиграции. Первые две волны приняли третью с уважением, но навсегда остались в роли пчёл, собирающих мёд, а новых репатриантов рассматривали как трутней, напоминая, что те прибыли на всё готовое.

Дядя Марек, упорной пчелой заработал на пять квартир в районе Большого Тель-Авива. Выгодно сдавал их, и этим увеличивал свою офицерскую пенсию до прекрасного прожиточного максимума. Дети давно выросли, и независимо жили в Америке, поэтому дядя Марек мог себе позволить всё, что хотел. А остальное закрывал на год под проценты и собирался прожить до ста двадцати, как ему все и желали на очередном дне рождения, по наивности воспринимая это всерьёз. Лет в семьдесят он совершил крупное вложение. В золото. Точнее в несколько цепочек с женскими кулончиками в виде подковки, скрипичного ключика, букетика цветов и сапфира, окружённого мелкими бриллиантами. Так же, в оптовую закупку вошли пару колец с фионитиками и браслетики на тонкое запястье. Рано похоронив жену, дядя Марек открыл для себя жизнь во всех её красках. Дядя Марек заблядовал.

Абсолютно не умея готовить, он приводил домой всякий раз женщину полненькую, будучи уверенным, что с таким телом она обязана вкусно и разнообразно готовить. Ну а чтобы нежные ручки оправдывали на кухне почётное звание «золотые рученьки», надевал на них золотые браслетики и кольца. Цепочки вешались на шею как заслуженные медали, только после оголения груди, поэтому не всегда покидали своё место в старинной деревянной шкатулке. Женщин дядя Марек называл ласково птичками. Поэтому мы дружески звали его птицелов.

Дядя Марек Птицелов подбирал в основном раненых птичек, с перебитой судьбой. Разведённых с еврейскими мужьями и оставшихся ни с чем в чужой для них стране. Подбирал, отогревал теплом своих обещаний и сразу окольцовывал. Затем действовал по тщательно разработанной схеме его скворечника. Вкусно кушал, выходил к друзьям с новой птичкой на показ, храпел в постели, прижимаясь к горячему недолюбленному телу. Наигравшись, начинал ревновать ко всему окружающему и устраивая истерику, показывал пальцем на дверь.

Непостоянный в любовных связях, дядя Марек был педантично постоянен в одной маленькой традиции. Выпуская птичку из золотой клетки, он лишал её всех украшений, оставляя их в шкатулке для подарка новому подранку. Нам он называл этот манёвр «Любовью на прокат». Полюбились, покупались в золоте, разлюбились, и реквизит сдавай на полку. Элегантно и жестоко. Но по другому он не мог. Реквизит был закуплен раз и навсегда. До ста двадцати лет.

Волной третьей эмиграции в Израиль занесло много смешанных семей, и старый птицелов выходил на охоту прямо в аэропорт. Набитые самолёты привозили новые еврейские семьи с белокурыми и голубоглазыми арийскими лицами славянских кровей. Опытный глаз бывшего разведчика, встречая растерянные лица, сразу определял, кто и когда разведётся. На птичек младше сорока он не смотрел, ненавидя их за то, что они не смотрели на него. Но если тело приближалось к шестидесяти годам, то золото в кармане опытного птицелова начинало шевелиться само, указывая на новую жертву. Пункт проката золотых украшений работал отлаженно и регулярно. Женщины конечно были удивлены и подавлены, когда с них, старыми и трясущимися руками снимали все подарки ушедшей резко любви, но вынуждены были принять это достойно и тихо, ибо знали птицелова в гневе наигранной ревности. Боялись и хотели выпорхнуть, не растеряв перья.

Если кольцо не подходило по размеру новой временной возлюбленной, то дядя Марек устраивал скандал по поводу невкусной пищи сразу, симулируя вкусовые разногласия. Если кольцо подходило, терпел даже недожаренную картошку с пересушенным мясом, но всегда старался дойти до заслуженной цепочки на шею. Нам, за рюмкой водки, он хвастался своей пернатой охотой. Привирал в количестве, но всегда отчитывался за оставшееся золото.

В восемьдесят пять лет, птицелова посетил и прописался в его теле навсегда, старина Альцгеймер. Выбрав уже на ощупь очередной пальчик для кольца, дядя Марек натянул на него всё, что у него было в шкатулке и женился. Счастливой обладательницей переходящего золота и пяти квартир стала шестидесятилетняя вдова из Житомира, Любонька. Своим острым фаршмаком она за год довела птицелова до врат в мир иной и золото шкатулки теперь по праву принадлежало только ей. Дядя Марек был не жадный, а расчётливый, и очень любил давать советы и учить жизни, как и каждый гражданин Израиля. Но это уже совсем другая история.

Пятничный рынок или шабат шалом

В пятницу в Израиле ходило золотое правило – Кто не успел, тот опоздал! Ближе к двум часам дня все магазины закрывались, и пережить голодовку, если не успел запастись продуктами, приходилось аж до вечера субботы. Поэтому на рынки и в супермаркеты приезжали, чтобы закупиться как перед атомной войной.

Рынок Тель-Авива (шук Кармель) заполнялся людьми. Разными. Коренными евреями и понаехавшими на волне третьей алии (репатриации). Рынок кипел страстями. Продавцы сходили с ума понижая ежечасно цены, выкрикивая «Балабайт миштагеа», что означало умственное помешательство самого продавца от своих же мизерных цен. Торговля не прекращалась почти до четырёх часов дня.

Кто не закрывался, имел дело с группкой седобородых дедушек в чёрных костюмах и шляпах, похожих на Марксов и Энгельсов. Они указывали на наручные часы и подгоняли, мол бог всё видит и не простит. Но бог всё видел и прощал. Пейсатых напоминателей было от силы пять – шесть, а продавцов и желающих добить сетки с продуктами до отказа, более тысячи. Законы рынка побеждали законы божьи. Часам к трём продавалось уже самое непродаваемое. Подгнившее под палящим солнцем, и имеющее не очень товарный вид. Улицы начинали мыть из шлангов, расхаживая в шортах и резиновых сапогах по рекам текущих помоев. Запах указывал, что пора домой.

Именно тогда, под закат еврейской недели и подъезжали они. Свежеприехавшие евреи. На купленных без НДС, новеньких и вымытых вручную, автомобилях, семьи третьей волны эмиграции парковались ближе к рынку. После распродаж всего по шекелю, оставалось то, что уже продать было невозможно. Это складывали в пластиковые контейнеры и выставляли на выброс. Там то и были весь цимес и халява в одном флаконе.

Семьи шли в рассыпную. Охотились по своим правилам. Первыми запускали пенсионеров. Они по старинке собирали в авоськи полугнилые овощи и фрукты. Там конкуренции не было. Картошка с помидорами ждали своей участи. Либо догнить в помойках уборочных машин, либо стать салатом на не кошерном столе. Пенсионеры СССРской закалки не перебирая, спасали все продукты, уступая вежливо друг другу. Вторыми запускали детей. Ребятишки играючи подбирали сладости, и если повезёт, соки. Сами же родители, с большими баулами шли на крупного зверя.

Завсегдатаем такой охоты был мой знакомый и сосед по Бней-Браку, высокий, толстый, но шустрый Эдик. До тридцати пяти лет он успел растолстеть, облысеть и добиться задранной вверх жирной губой умного выражения на лице. Сдвигая брови домиком, Эдик являл собой заранее всезнающего и пожившего таки жизнь, мудреца. Но, работая как и многие другие в то время, на мойке машин, такое лицо Эдик применял только на рынке, чтобы совершить правильный выбор и было что кушать семье на вечер в пятницу. Двумя жирными руками в четыре золотых перстнях, размером с напёрсток, Эдик разбирал лотки с куриными крылышками. Три золотые якорные цепи на жирной шее, магендавидами прилипали к потной груди, мешая работать. Но Эдик был увлечён. После голодного Ростова, бесплатно набирать оставленные на выброс мясо и рыбу Эдику нравилось. Он был в своей тарелке. Он был дома. Куриные головы и ножки шли на холодец. Рыбьи потрошка и обрезки на уху и кошечкам. Крылышек ждал мангал.

Семьи встречались у машин. Хвастались уловом. Грузили полный багаж добычи, и разъезжались по новеньким квартирам с новыми телевизорами и новой мебелью. В новой кухне в новую посуду раскладывалась не новая пища и все были счастливы. Шабат отмечали дружно и весело. Гостей встречали чем бог послал. А бог в конце пятницы был щедр и посылал всегда. Особенно ценились индюшачьи крылышки, но это уже совсем другая история.

Билет в одну сторону

1992 год. 25 февраля. Из бывшего СССР, с печатью в паспорте «На постоянное место жительства в один конец», мы с женой, молодые и зелёные, совершили репатриацию в набитом и душном самолёте. На маленькую Родинку. В Израиль.

До отъезда мы посещали курсы иврита и подготовки к Израилю. Заброшенные на Украину сионистские патриоты обучали нас древнему языку и всячески уговаривали не ехать в Америку, а сразу направляться на историческую родину, где нас ждут братья, сёстры и разнообразные подарки. Мне обещали, что в армию не заберут, так как я женат. Ну разве что на три месяца. Я учил иврит и верил. Ну а как не верить? Молодость, наивность, и вообще, когда евреи советуют и уговаривают, это блять, как гипноз. А в перерывах между ивритскими уроками раздавали мацу и шоколадки. Ну как было не поехать после таких перерывов??

В самолёте мне хотелось развернуть самолёт обратно! Когда евреев немного, это очень романтично, гармонично и весело, НО, когда полный ТУ-154 уезжающих, со всеми своими советами, держит курс в маленькую Страну Советов из бывшей Страны Советов, это полный пиздец, хотя и кошерный! Я слегка запаниковал, что отразилось в сжатом воздухе.

Ко мне повернулся мужик с улыбкой Янковского и сказал, что теперь придётся работать локтями и мол человек человеку волк. Лучшей рекламной акции для переезда в Израиль я уже и не ожидал.

В салоне самолёте мне чуть не продали видеомагнитофон АКАИ. Засыпали советами где жить, как и с кем. Куда ходить молиться и как делать это правильно. Продали тору на русском, устраивали на работу, разводили, женили, спиздили часы, напоили самогонкой и обещали поддержку сионистского движения молодёжи в Хайфе. Так же предлагали купить квартиру в пустыне Беер-Шевы, сделать обрезание прямо в самолёте, перевезти через израильскую таможню в жопе бриллианты вывезенные в соседней жопе из Польши за вознаграждение, и принять веру. Короче, в аэропорту я хотел только одного – вернуться назад. Но в паспорте было чётко написано «В один конец»!

Нас повели по коридорам и разделили с женой. Она насильно зашла в комнату номер 10. Меня впихнули в комнату номер 13. За столом сидел светлый молодой человек в кипе. За моей спиной у двери притаился, прятавшись за воздухом, бывший «русский». Между собой они переговаривались на иврите и смеялись. Я уже тогда неплохо знал иврит, и понял, что они сказали – «О, отличное новое пушечное мясо прибыло, здоровый кабан, нам такие нужны». Я сделал вид, что ничего не понял, но желание сделать обрезание уже пропало. Братья сионисты начали меня допрашивать с ехидной улыбкой – «А с кем вы дружили и общались в СССР?, кому писали письма?, какие кружки посещали?, какова цель приезда в Израиль?, никто ли не передавал мне для кого то какие то пакеты?, чувствую ли я себя евреем?, почему и зачем?, дружу ли с арабами и молюсь ли я в шабат?».

Я был моложе чем сейчас, смелее, наивнее, циничнее и юморнее, поэтому отвечал примерно так – «Дружил и общался в СССР преимущественно с щикарными женщинами, письма писал Пушкину и Цвейгу, посещал кружки кройки и шитья, в Израиль приехал отогреться и свалить в Америку, пакеты передали с салом, но я их забыл в самолёте, евреем чувствовал себя в школе, когда мне трое старшеклассников выдавали пиздюлей за чернявые волосы, арабов не встречал и в шабат ходил на подпольные занятия кикбоксингом. И то ли у них с юмором было не очень, то ли я где-то чего-то то перегнул, но они мне поверили. Стали хмурые, и на иврите между собой сказали – «На одного дебила в Израиле стало больше». Я даже не стал с ними спорить, чувствуя себя полным дебилом. Выйдя из комнаты 13, я был уже на 20% антисемитом. Но был уверен, что стану таки евреем в комнате номер 22.

Там выдавали временное удостоверение личности. В комнате за столом сидела пышная, ярко-накрашенная женщина, явно привезённая для спецэффектов с Брайтон Бич, и после двух вопросов выдавала синюю книжечку. Подняв, полные грусти за весь еврейский народ глаза над могучей грудью, она таки спросила – «Папа еврей?». Я ответил что по маме таки больше да чем нет. Опустив глаза, она добавила – «А мама?». Я похвастался, что мама моя красавица, по маме русская, и по папе итальянка. Женщина вздохнула полной грудью, куда то что то написала молча, и я стал РУССКИМ в израильских документах. Через месяц я получил повестку в армию на два года и через год пошёл служить. Но это уже совсем другие приключения.