Текст книги "Алмазный мальчик"

Юлий Буркин
Алмазный мальчик

Я как только его увидел, мне сразу стало как-то не по себе. Не то, что б он мне не понравился… Что он – девушка, что ли, мне нравиться?.. Нет, просто что-то в нем было не то. А что – это я потом понял. Старпом Филиппов его приволок, уже прямо под самый конец погрузки.

– Этот, – говорит, – полетит с нами.

Пареньку лет семнадцать на вид, не больше, мулат, вроде, или креол.

– Ты в своем уме, Фил? – говорю я. – На хрена он нам сдался? В нем же килограммов восемьдесят! Перемножь на одиннадцать тысяч триста двадцать два, и получишь, сколько баксов мы теряем от такого недогруза. Он же для нас золотым получается. Да что там золотым – алмазным! Я даже не спрашиваю про оплату за проезд, откуда у него бабки вообще, не говоря уж про такие?..

То есть, ежели взять пассажира, то на столько, сколько он весит, меньше придется пыльцы загрузить. Дорогая это штука – пыльца центаврийского папируса. А как ей дешевой быть, если она и рак лечит на раз, и саркому, и СПИД, а тащить ее аж с самой Альфы приходится?

– Брось, кэп, не жадничай, – отвечает Фил. – «Скупой платит дважды», – слышал такую поговорку? Денег у него, конечно, нет, но этот паренек нас в случае чего выручить может. Только не спрашивай, «как», я ему слово дал, что без крайней нужды не скажу. Давай, захватим. Как амулет.

Это называется «брать на понт». В наших делах, в «беспошлинно-торговых», народ суеверный и никаких талисманов-амулетов не чурается. У кого колечко волшебное, у кого просто примета, например, пописать перед стартом на обшивку, у кого – кисет с землицей родной на груди, а кто-то и кота или попугая с собой таскает. Но чтобы в этом качестве – смуглокожий детина-центаврианец выступал, такого я еще не слыхивал.

Хотел я уже сказать Филу, мол, если не будет от парня толку, эту сумму из твоей доли вычтем, уже и рот открыл, но тут наткнулся на взгляд паренька, да пасть и захлопнул. Что в этом взгляде такого особенного было? А вот слушайте дальше.

Звали парня Лиехо, по-нашему он не понимал, или делал вид, что не понимает. Фил с ним по-испански общался, а кроме него на борту испанский никто не знал. Стартовали. Вошли в нуль. Тут нам по субъективному отсчету предстояло болтаться чуть меньше недели. Команда у нас стандартно-усеченная – шесть человек. Лиехо этот выходит седьмым на борту. Летим. То есть, это только так говорится – «летим», а по ощущению просто из нас жизнь вытягивают, ну, вы знаете, об этом и пишут много, и болтают.

Летим. Зубы ноют, кожа шелушится, тошнит непрерывно, понос таблетками давим, друг друга лютой ненавистью ненавидим. От себя-то тошно, а от других – тем более. Все вот так маемся, только Лиехо этот словно родился в нуле – чаек попивает, стерео смотрит, похохатывает, благо, там языковая опция есть. Моих потихоньку от него трясти начинает. День, два, три… Модест – нейроштурман-пилот – однажды и вовсе взбесился. Прямо за обедом. Самому ему кусок в рот не лез, а пассажир наш напротив него жаркое за обе щеки уписывал. Смотрел, смотрел на это Модест, да как вдруг заорет:

– А мы что, капитан, нанялись эту обезьяну катать?! У нас что, твою мать, экскурсионно-развлекательная яхта?!

Хотел, было, я ответить, но не стал, потому что Лиехо только глянул на него, и Модест сразу же заткнулся. А я еще раз подумал, так ли уж совсем этот мулат по-нашему не понимает? Но притих Модест ненадолго. Модест – не я. Модест и в хорошие-то времена – коварная и злобная бестия. Посидел он, посидел, посмотрел, как мулат жрет, потом вдруг наклонился вперед и легонько так дал ему пощечину. Вот, просто так. Из какого-то свирепого любопытства. От тошности всего окружающего. Видать, он слышал про аборигенов все то же, что и я.

Лиехо перестал жевать, положил вилку на стол, помедлил, и взял в правую руку нож. Мы все напряглись: без пассажира-то мы доберемся как-нибудь, а вот без штурмана нам крышка. Но мулат на обидчика не бросился. Наоборот. Он слегка откинулся на спинку кресла, а кончики трех пальцев левой руки, без большого и мизинца, положил на край стола. Потом посмотрел Модесту в глаза, не отрывая взгляда, взмахнул ножом и отсек себе эти пальцы.

Что тут началось! Кровища у него из обрубков хлещет, мы все повскакали – Фил к мулату подскочил, руку вверх ему поднял и кричит: «Бинт! Дайте бинт!..» Гасан и Фат в гальюн ломанулись – блевать, я за аптечкой помчался… Но краем глаза я ухватил еще, как Модест упал без сознания на пол, стукнувшись сперва головой об стол, а главный его кореш, Копыш, бросился к нему…

Вот так вот весело мы и летели. Начал я тогда припоминать те самые россказни про аборигенов. Хотя, конечно, никакие они не аборигены, а потомки обычных беженцев. Нуль-генераторы ведь во время войны изобрели, и многие тогда с Земли в глубокий космос поперли. Без навигации, без гарантий, что обнаружат там что-то пригодное для жизни, без возможности связаться с Землей, без уверенности, что хоть кто-то до них куда-то добрался. С одной лишь надеждой, что новые миры будут гостеприимнее пылающего родного. Многие тогда погибли, но кое-кто нашел-таки свою землю обетованную. И теперь мы время от времени на них натыкаемся. Чаще всего на одичавших, иногда – на влачащих жалкое феодально-крестьянское существование. Ну и уж совсем редко на тех, кто построил хоть что-то приличное.

На Альфе аборигены ничего путнего не построили. Бревенчатые дома на сваях посередь бесконечных болот да примитивное убогое хозяйство. Но слышал я байки, что будто бы они совсем не боятся боли. То есть, не то чтобы не чувствуют, а не боятся ее и все. И смерти не боятся. Что, будто бы, напрочь у них отсутствует инстинкт самосохранения. Помню, когда мне это рассказали, я всерьез не принял, говорю: «Не может такого быть! Они бы повымерли все давно. Такой ведь в болоте будет тонуть, барахтаться не станет, или подойди к нему и души голыми руками, а он и не почешется». «Нет, – говорят мне, – неправильно ты думаешь. Они гордые очень. На гордости у них все держится и на честности».

Не то, чтобы я не поверил, а просто наплевать мне на это было. Ну, гордые и гордые, мне-то до этого что? А вот когда своими глазами увидел историю с пальцами, тогда и припомнил всю эту болтовню. И что их в армию не берут, потому что они приказов не слушают, и что все это – от пыльцы папируса, которой их в детстве наравне с материнским молоком пичкают. И это при том, что нормальный человек от дозы, чуть выше лечебной, коньки может отбросить… Ну вот и подошло время сказать, что я тогда в его взгляде увидел. Такое глубокое и такое пустое, как вакуум, безразличие, что аж мурашки по коже пробежали…

Пальцы у Лиехо отросли через сутки. Мои с ним старались лишний раз не сталкиваться, а Модест и вовсе стал питаться не со всеми, а в своей каюте. Я ему разрешил. Даже с удовольствием. А еще через два дня мы вышли из нуля на поглотители, тут нас и накрыли, и вот тут-то я убедился, как верно поступил, что взял Лиехо на борт.

Копы сели нам на хвост сразу, как только мы показались в реале. Цацкаться они с нами не собирались и стали попросту палить из всех орудий. Им и груз не жалко, они даже не интересуются, что там у нас и откуда, у них установка на уничтожение, чтобы другим неповадно было. Чтобы не надеялись, чтобы знали, что контрабандист и труп – слова-синонимы.

Но и нашу посудину так просто не возьмешь. Какой-никакой а бывший военный эсминец. И у нас орудия имеются. Хотя это так – покуролесить напоследок. Потому что если уж попались, никуда нам не деться. Но и сдаваться толку нет: по инструкции полагается расстрел на месте. Разве что пассажира помилуют, если разберутся.

И вот уже трещат помятые палубы, и все мы прощаемся с этим светом, и воют, как полоумные, сирены, оповещая о пробоинах, и хрипит свои последние свирепые проклятия Модест, чья нервная система сейчас накоротко соединена с бортовыми контроллерами… И, как раз когда он сорвал с себя шлем и заорал: «Не могу больше!», к его креслу Фил подвел Лиехо. «Какого черта?! – подумал я тогда, не снимая пальцев с гашетки, но тут же подумал: – А почему бы и нет? Какая теперь разница?»

Парень нацепил шлем и закрыл глаза. Корабль дрогнул и совершил такой нелепый и дикий маневр, что у меня желудок слипся с мозгами, и я сразу же отрубился. Не совсем, а как бы впал в какую-то прострацию – среднее между обмороком и болевым шоком. А Лиехо все вертел и крутил кораблем. И в какой-то момент даже ухитрился на миг уйти в нуль, и тут же выскочить обратно в реальность. О таком приеме я и не слышал, да невозможно это просто с нашей оснасткой, а поди ж ты…

Помню еще один дикий момент, еще одну безумную картинку, которую я увидел, в очередной раз выпав из беспамятства. Фил стоит перед Лиехо на коленях и, черпая ложкой из разорванного мешка, пихает в рот нашему новоявленному нейроштурману-пилоту пыльцу, а тот жует эту отраву, не открывая глаз, а на лбу у него что-то лопается, и кровь фонтанчиками брызгает в потолок, а руки продолжают вертеть джойстики…

… Мы ушли от погони. Это был, наверное, первый случай в истории, когда попавший в засаду корабль с контрабандой ушел от погони. Модест, когда все стихло, подполз к креслу Лиехо и, плача, целовал его мертвые руки.

… Фил потом сказал мне:

– Чертовски жаль. Я не думал, что и впрямь дойдет до этого. Он объяснил мне, что теорию знает назубок, что если будет заваруха, он нас выведет. Но сразу сказал, что, скорее всего, погибнет тогда. У их сознания нет тормозов. Он не просто сливается с кораблем, он становится им. Он мечтал побывать хоть где-нибудь…

… А я все думаю, может мир стал бы лучше, если бы всех нас в детстве кормили пыльцой центаврянского папируса? Если бы все мы были такими, как наш алмазный мальчик. И даже черт с ним, пусть бы мы все жили в бревенчатых домах над болотами.