Книга: Говорит Москва - Юлий Даниэль

Если не считать резонансного процесса, жизнь писателя была столь же небогата на громкие события, как и его творчество. Однако, хотя Даниэль после выхода из тюрьмы не стал развивать дар прозаика, он не потерял своего места в, как бы сейчас сказали, «тусовке» советской интеллигенции. Его дом часто открывал свои двери для многочисленных гостей из творческой среды, и участие в этом движении, параллельном, если не сказать перпендикулярном, всяческому официозу, Даниэль предпочёл любой другой модели существования. Да, речь идёт о пресловутом «кухонном бытии» интеллигенции того времени. В этом нет ничего уничижительного; в конце концов, домашние застолья с множеством друзей-гостей из «своего круга» – всего лишь одна из форм самоорганизации людей, желающих создать среду для идейного взаимообогащения. В другие времена для этого создавали салоны, сейчас – группу в социальной сети, а тогда было домашнее застолье.

Как пишет в предисловии к однотомнику Людмила Улицкая, знавшая Даниэля лично и входившая в круг его гостей, «этот способ существования в тоскливой атмосфере семидесятых-восьмидесятых был не капитуляцией, а утверждением права частного человека распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению. Он, если можно так выразиться, «инкапсулировался», но капсула эта нисколько не напоминала ракушку моллюска или скит отшельника – она была полна чтением, переводами мировой поэзии, общением с избранными друзьями, тем интеллектуальным содержанием, которое мало зависит от предлагаемых жизнью обстоятельств. Это был оазис плодотворного тепла и взаимной поддержки».

Не случайно поэтому тема «кухонного оазиса» часто звучит в произведениях Юлия Даниэля: например, в повестях «Говорит Москва» и «Искупление», за печать которых на Западе писатель и был осуждён. Персонажи этих произведений регулярно собираются в большие компании, едят и выпивают, знакомятся с новыми членами «сообщества», обсуждают вечные нравственные проблемы и последние известия. Правда, иногда на посиделки приходят малознакомые люди, в присутствии которых говорить что думаешь опасно. Страх, что даже хорошо знакомый и вроде бы проверенный человек (что уж говорить о новоприбывших!) окажется доносчиком и сексотом, жил в этих людях всегда. Страх ночного стука в дверь… И разве после ареста Даниэля, случившегося спустя несколько лет после написания повестей, можно говорить, что этот страх не был обоснован?

Тем не менее, на посиделках, как они описаны в повестях, говорили и о личном, и о вечном, и о среднем уровне – общественно-политическом. Тем более что этот «средний уровень» сопротивлялся игнорированию себя: каждый жил не в безвоздушном пространстве, а в конкретно-исторических условиях. И «условия» вторгались в жизнь милой кухни то в виде вернувшегося после освобождения старого знакомого, в присутствии которого сложно было делать вид, что ничего не случилось и всё идёт своим чередом, то в виде распоряжений власти, которые невозможно отбросить в сторону как информационный шум, то ещё как-нибудь. Именно такие коллизии описаны в повестях «Искупление» и «Говорит Москва».

Например, в повести «Говорит Москва» власти издают очень неожиданный указ: 10 августа объявляется Днём открытых убийств. Есть ряд ограничений, например, нельзя убивать людей в форме и при исполнении, нельзя грабить и т.д. Но в целом людям разрешалось убить того, кого они хотят. Объяснялось такое решение тем, что общество, по мнению идеологов, достигло высокого благосостояния и развитого демократизма, а потому часть функций исполнительной власти государство могло «спустить вниз», превратив каждого гражданина в орудие Фемиды. Безусловно, здесь видна метафора реального общества того времени, в котором каждый простым доносом мог добиться осуждения ближнего и его гибели. Но в повести «Говорит Москва» эта ситуация доведена до логического абсурда – каждый может убить лично. Непосредственно. Минуя бюрократический аппарат. В конце концов, разве примитивно понятый коммунизм не предполагает отмену государства?

И сразу же каждый почувствовал себя потенциальной жертвой, и игнорировать такое событие было невозможно: реальность могла ворваться к тебе в дом с ножом в руках или подкараулить в подворотне. И приходилось заново присматриваться к окружающим людям. Кажется, что все проверены и никто не сможет открыть себя с новой, чёрной стороны? Но вот любовница главного героя внезапно предлагает убить её тюфяковатого, но доброго мужа. А когда он отказывается, называет его «слякотью» (как это недалеко от «твари дрожащей»!). А друзья иногда роняют что-то типа «А вот этого можно было бы…». И тогда героя начинают одолевать сомнения в том, что просвещённые либеральные интеллигенты, окажись они вправе вершить чьи-то судьбы, смогут остаться на той моральной высоте, на которую они сами себя вознесли. Но, в общем-то, разговорами дело и ограничилось: до убийств неприятных субъектов дело не дошло.

Однако готовность этой публики определять виновность и уничтожать людей если не физически, то морально, проявилась в повести «Искупление». Её герой Виктор Вольский на одном из застолий встретил знакомого – Феликса Чернова, которого потерял из виду несколько лет назад. Оказалось, тот всё это время сидел в тюрьме. Ну, казалось бы, вернулся человек, стал частью среды, ну и хорошо. Но нет: Чернов прямо обвинил Виктора в том, что сел по его доносу. У него не было точной информации, просто вычислил как-то, и теперь готов рассказать всем об этом позорном деянии, сорвав с Виктора маску. В той среде это был бы приговор: дальше существовать в этой компании и даже в этом городе стало бы невозможно, ведь ему никто не подал бы руки и не пригласил к себе. О чём-то говорить в присутствии Вольского стало бы слишком опасным. Чернов именно этого и добивался: он хотел, чтобы Виктор в качестве наказания разорвал все связи и покинул город.

И сделал, как обещал. Сразу посыпались звонки с требованием считать дружбу недействительной. Отовсюду вырастали стены отчуждения. При этом практически никто не поинтересовался точкой зрения самого Вольского, не дал шанса на оправдание – а тот не был виноват и доносов не писал. Даже его собственная девушка не посчитала возможным с ним хотя бы просто поговорить. «Да здравствует либеральная интеллигенция! Да здравствуют стойкие стражи морали!» – в сердцах восклицал герой Даниэля, удивляясь тому, как люди, ещё недавно утверждавшие ценности демократизма и правосудия, легко отказались от них. Один устно донёс, все другие безоговорочно приняли и приговорили.

Итак, героев повестей «Говорит Москва» и «Искупление» объединила скрытая внутренняя готовность к моментальному осуждению ближнего без предоставления возможности защиты. И это тем более поразительно, что каждый на сознательном уровне испытывал отвращение к господствовавшей карательной системе и считал себя в оппозиции к ней. Но, выходит, всё дело только в отсутствии инструментов в виде аппарата насилия? Однако они обошлись и без него – такой инструмент, как репутация, оказался в достаточной мере эффективным. Сначала ею наделяют, и человек выстраивает вокруг себя плотную сеть дружеских связей, а потом легко отнимают, и сеть рушится.

Что теперь было делать Виктору Вольскому? Он мог бы, конечно, уехать в другой город и начать жизнь с чистого листа, но тогда повесть не получила бы названия «Искупление». Так о каком искуплении речь, если нет вины? Оказалось, что вина есть – «чувство вины за бездействие». Эту идею развивал другой персонаж повести – писатель Игольников (кстати, единственный, кто не поверил в виновность Вольского в доносительстве). С точки зрения Игольникова, люди «виноваты в том, чего не сделали». «А что, разве вас не преследуют призраки несовершённого?» – вопрошал он друзей по застолью. Когда могли и даже должны были, но не сделали. Не выступили против или за, не защитили, не высказали позицию... По сути, это коллективная вина, которая равным слоем «размазывается» по всем членам сообщества и взывает к совести каждого.

И вот такую вину охотно признал Вольский и решил искупить её. Если раньше молчал – теперь скажет. В концертном зале Чайковского, в начале антракта джазового концерта он встаёт и кричит: «Они продолжают нас репрессировать! Тюрьмы и лагеря не закрыты! Это ложь! Это газетная ложь! Нет никакой разницы: мы в тюрьме или тюрьма в нас! Мы все заключённые! Правительство не в силах нас освободить! Нам нужна операция! Вырежьте, выпустите лагеря из себя! Вы думаете, это ЧК, НКВД, КГБ нас сажало? Нет, это мы сами. Государство – это мы».

Выступил – и оказался в сумасшедшем доме. Почему не в тюрьме? Может, потому, что острие критики было направлено не столько на власть, сколько на саму интеллигенцию? Интересно, что идея «государство – это мы» созвучна обоснованию введения Дня открытых убийств: там ведь тоже говорили, что работа некоторых органов исполнительной власти перекладывается напрямую на народ. Говорите, КГБ вас карает? А если дать вам власть, вы будете карать или миловать? Если вас освободить, станете ли вы свободными, либо тюрьма находится внутри вас? А если вы окажетесь государством, будете вести себя так же, как мы, или как декларируете на своих посиделках с водкой, гитарой и стихами шестидесятников?

Проблемы, поставленные Вольским в своей речи, определяют актуальность повестей Даниэля в наше время. Потому что готовность к моральному осуждению и скорой расправе без «следствия» и «адвокатской защиты» – явление и нашего времени тоже. И не стоит думать, что отвечать на вопрос о зрелости к свободе должна только либеральная интеллигенция. Это общий вопрос, апеллирующий к сокрытым в человеке нравственным универсалиям, и без такой апелляции никакая повесть или роман не могут относиться к большой литературе, способной пережить своё время.

Книга не займёт много вашего времени, но, на мой взгляд, подарит вам немалое количество размышлений в дальнейшем, особенно если вы, как и я, пришли к ней без ожиданий.

Конечно, осознание приходит чуть позже. Понятно, почему осудили автора (достаточно было бы и одного крамольного эпизода, а тут с подтекстом, в принципе, все), понятно, что стоит за "приказами" и почему фраза "Говорит Москва" звучит достаточно угрожающе. Жаль только, недосказанная иносказательность получилась.

Заинтересованный , я составил себе список из того,что подчеркнул, и постепенно начал с ним знакомиться. Поскольку времени в данный момент не очень много, то решил для начала прочитать что-нибудь не очень объемное. Этим не очень объемным, но довольно интересным оказалась книг Николая Аржака " Говорит Москва".

До этого абсолютно незнакомый мне писатель оказался на самом деле Юлием Марковичем по фамилии Даниэль. Диссидент, настоящая биография: антисоветская деятельность, лагерь, враг народа.

В своём произведении Даниэль - Аржак рассказывает об установлении в СССР Указом Президиума Верховного Совета Дня открытых убийств и последующих за этим указом событий. Автор много рассуждает о природе слепого повиновения, о контроле системы, о компромиссах с совестью и их возможности как таковой.

Погоди, а что я буду делать? Я выйду послезавтра на улицу и буду кричать "Граждане, не убивайте друг друга! Возлюбите своего ближнего!?" А что это даст? Кому я помогу? Кого спасу? Не знаю, ничего не знаю… Может быть, я спасу себя. Если не поздно.

[Говорит Москва, Аржак.Н.]

Вполне ожидаемо,что при наступлении 10 августа, когда Указ вступает в силу, происходит череда убийств. Иногда нелепых, загадочных, иногда предсказуемых. Герой книги, выйдя из дома, направляясь по пустынным улицам в магазин, замечает толпу людей. Не лишённый любопытства ,он направляется к ней и находит там тело одной из жертв Указа.

– Господи, да покойник же! – И милиции, как на тех, нет! – Когда не надо, они всегда тут. – Погоди, папаша, а причем тут милиция? – Как это причем? Человека убили! – Ну и что? – Тьфу ты, дурак какой! Человека, говорю, убили! – А ты, отец, полегче. Не дурей тебя. Газеты читаешь? Сегодня – можно! – Ты, парень, не ори: покойник рядом. Газеты – газетами, а совесть знать тоже надо. – Вы, уважаемый, что-то не то говорите. По-вашему, совесть и правительственный указ – вещи разные? Я бы на вашем месте поостерегся агитацией заниматься! – А ты, милок, ступай отседова, пока я тебя клюшкой промеж очков не ляпнул!

[ Говорит Москва, Н.Аржак].

Казалось бы,тут человека убили,но никто не спешит сообщать в милицию,вызывать Скорую. Всё по тому, что Партия разрешила в этот день делать с теми ,кто не нравится,то,что давно хочется ( правда, согласно Указу, грабить нельзя и милиционеров трогать запрещается).

Герой и сам попадает в передрягу у Мавзолея.Попутно успев поразмыслить о том,как Ленин хотел строить Советский Союз и коммунизм в новой стране.

Остановитесь! Нельзя же, нельзя такой ценой! Ведь люди же! Ведь не этого он хотел – тот, кто первым лег в эти мраморные стены!…

Признаться, после таких слов ждёшь конца произведения. Но нет, Аржак вводит сцену вечеринки у гостей героя книги. Апофеозом диссидентского застолья выступают гамлетовские слова героя ,который,обнимая и целуя свою подругу произносит :

Это – говорит Москва. Я иду по улице, по тихому уютному бульвару, нащупываю в кармане тетрадь и думаю о том, что я написал. Я думаю, что написанное мною могло быть написано любым другим человеком моего поколения, моей судьбы, так же, как и я любящим эту проклятую, эту прекрасную страну. Я судил о ней и о её людях, и о себе самом лучше и хуже, чем следовало бы судить. Но кто упрекнет меня за это? Я иду и говорю себе: "Это – твой мир, твоя жизнь, и ты – клетка, частица ее. Ты не должен позволять запугать себя. Ты должен сам за себя отвечать, и этим – ты в ответе за других". И негромким гулом неосознанного согласия, удивленного одобрения отвечают мне бесконечные улицы и площади, набережные и деревья, дремлющие пароходы домов, гигантским караваном плывущие в неизвестность. Это – говорит Москва.

[ Говорит Москва,Н.Аржак].

Москва как воплощение измученных Указами людей? Москва,улицам,домам которой стыдно за то,что не смогли уберечь сотни загубленных судеб,жизней? Скорее да,чем нет.

Конечно, начинать знакомство с движением диссидентов именно с этой книги не стоит. Стоит,наверное,с чего -то более исторического, с данными,цифрами,датами,указами,протоколами. В этой связи придётся прочитать книгу " История политических репрессий и сопротивления несвободе в СССР" ,подготовленную Центром Сахарова. Количество интересного в этой книге для начинающих изучать репрессии весьма велико.

Но в общем и целом,отдавая дань Даниэлю Ю.М., идее, всем,кто боролся, книгу читать стоит. Хоть она и не является литературным шедевром.

Удивительные метаморфозы преподносит нам история. Известный географ Семенов-Тян-Шанский вспоминал, как во время выступления в Академии наук Зиновьев предлагал разрешить рабочим убивать классово чуждых интеллигентов прямо на улице. Когда Юлий Даниэль спустя тридцать лет воплотил эти слова в художественное произведение, это уже было квалифицировано как клевета на советский строй и потянуло на 5 лет лагерей. *** Небольшая повесть «Говорит Москва» имеет характерную для произведений Даниэля структуру – рассказ в рассказе. Главный герой описывает так потрясшее его событие – объявление Указом Президиума Верховного Совета 10 августа 1960 года «Днем открытых убийств». Сама тема уже изначально подразумевает экшн – море трупов, жестокие схватки, борьба всеми силами за выживание. Не сомневаюсь, именно так и было бы в каком-нибудь голливудском блокбастере. Но в повести все это осталось за кадром. И на передний план выходит психологическая реакция на произошедшее разных слоев общества.

«Через день в «Известиях» появилась большая редакционная статья «Навстречу Дню открытых убийств». В ней очень мало говорилось о сути мероприятия, а повторялся обычный набор: «Растущее благосостояние - семимильными шагами подлинный демократизм - только в нашей стране все помыслы - впервые в истории - зримые черты - буржуазная пресса...» Еще сообщалось, что нельзя будет причинять ущерб народному достоянию, а потому запрещаются поджоги и взрывы. Кроме того, Указ не распространялся на заключенных. Ну, вот. Статью эту читали от корки до корки, никто по-прежнему ничего не понял, но все почему-то успокоились. Вероятно, самый стиль статьи - привычно-торжественный, буднично-высокопарный - внес успокоение. Ничего особенного: «День артиллерии», «День советской печати», «День открытых убийств»... Транспорт работает, милицию трогать не велено - значит, порядок будет. Все вошло в свою колею».

Деятели культуры живо откликнулись стихами и плакатами, восхваляющими… и несущими в массы… Интеллигенция склонялась к оправданию. «-... нет, нет, поймите меня правильно! кто-кто, а уж я-то не поклонник газетных штампов. Но факты есть факты, и надо смотреть им в глаза... Сознательность-то действительно выросла! Эрго: государство вправе поставить широкий эксперимент, вправе передать отдельные свои функции в руки народа! Вы посмотрите - бригады содействия милиции, комсомольские патрули, народные дружины по охране общественного порядка - это же факт! И факт многозначительный. Разумеется, и у них случаются ошибки, так сказать, ляпсусы - узкие брюки порезали, девиц каких-то обстригли - так ведь без этого не бывает! Издержки производства! Лес рубят! И теперешний Указ это не что иное, как логическое продолжение уже начавшегося процесса - процесса демократизации. Демократизации - чего? Демократизации органов исполнительной власти. Идеал же, поймите меня правильно - постепенное растворение исполнительной власти в широких народных массах, в самых, так сказать, низах. То есть, не в низах, я не так выразился, какие у нас низы, ну, вы меня понимаете... И поверьте моему слову, слову старого юриста - передо мной сотни, тысячи, десятки тысяч людей прошли - поверьте моему слову: народ в первую очередь сведет счеты с хулиганами, с тунеядцами, с отбросами общества... Да-да, помните, как у Толстого: «Всем миром навалиться хотят! Один конец сделать хотят!».

Дальше...

В людях вдруг появилась не наблюдаемая до этого открытость. Совершенно незнакомые люди подходили друг к другу на улице и рассказывали о своих проблемах, искренне благодаря за уделенное время. Естественно, не обошлось без перегибов и составления горячей молодежью списков «неугодных», подлежащих уничтожению. Но большинство готовилось закупать продукты и баррикадироваться в собственных домах.

А потом наступила жизнь после. И радость, что миновало и остались живыми. И ожидание следующего дня… *** Эта небольшая повесть сильно повлияла на дальнейшую русскую литературу. И не столько своей тематикой, сколько подходом к раскрытию темы. Думаю, без нее, например, произведения братьев Стругацких выглядели бы несколько иначе, и именно благодаря ей, фантастика в них как бы отходит на второй план, уступая место нравственному выбору человека (или уже не человека).

Вердикт: прочитать как «первоисточник», во многом повлиявший на развитие русской литературы.

А на деле, тут работает культовая теорема Эскобара. Итак, главный герой тусуется на даче, на дворе 1960 год. Как вдруг по радио передают, что через месяц объявлен День Открытых Убийств. Вся тусовка в ужасе, народ недоумевает. Через какое-то время выходит статья в газете, все успокаиваются. Думают, раз и в газете написали, значит понимают что делают.

Ни одного сильного момента за всю повесть. Ни одного. Один мог бы стать сильным, когда к герою пришла любовница и предложила мужа убить в этот день. Но автор все слил. Я то подумал, что там после этого пойдет поедет, у людей крышу будет сносить. Да в конце концов, был же Замятин, можно было написать хорошо. Но нет, середняк.

Сама идея интересна. И очень круто, что америкосы эту идею украли, даже не подозревая (я уверен), что 50 лет назад об этом написали в тоталитарном СССР. Но из этого можно было такую мощь выдать. Будучи при этом осужденным, озлобленным на страну. А вышло супер вяло. Вместо крика души - писк.

А уж эти споры насчет посадили ли его за дело или ни за что...а что, в те годы нужен был весомый довод, чтобы посадить? :) И за меньшее сажали, а тут такое почти незавуалированное высмеивание власти...